— А мне приснился сон. — Миха попробовала примоститься рядом, но места не хватило, и она осталась стоять. — Знаете, что приснилось?.. Будто Табба и мой Никита идут по полю и держат друг друга за руки. А поле все в васильках. Они такие радостные и влюбленные, что я не выдержала и стала плакать. А они оглянулись, помахали мне и неожиданно свалились в глубокую черную яму. Я испугалась, стала страшно кричать, а они все летят и что-то тоже кричат. А что кричат, не могу разобрать. Стала плакать и проснулась. Сонь, к чему это?
Та подумала, пожала плечами.
— Когда человек во сне падает в яму, значит, он не до конца конченый. Страшнее, если он свалится в дерьмо в жизни, уж тут точно хорошего не жди. Черта с два из этой ямы выберешься, — Сонька повернула голову к Михелю. — Верно, муж?
Он усмехнулся, кивнул.
— Будем выбираться.
Михелина посмотрела по очереди на отца и мать.
— Вы поругались?
— Наоборот, — улыбнулся Михель. — Мы наконец поняли друг друга.
— Серьезно? — улыбнулась девушка. — Вы опять любите друг друга?
— Почти, — кивнула та. — Только куда со всем этим деваться, пока непонятно.
— С чем? — удивилась дочка.
— С любовью.
— Не поняла.
— Поймешь, — кивнула Сонька. — Встретишь князя Андрея, вернется твой поручик, и тогда многое поймешь.
Был день. Солнце висело над горизонтом низко и неподвижно, согревая вялыми лучами промерзшую землю.
Гончаров лежал на кровати не раздевшись, читал томик стихов Лермонтова, когда в дверь решительно постучали.
Поручик сбросил ноги на пол, крикнул:
— Войдите!
В комнату вошли двое — малого роста жандармский офицер и грузный господин в форме следователя полицейского управления.
Жандарм представился:
— Штабс-ротмистр жандармского управления Савельев!
— Здравия желаю, господин штабс-ротмистр, — Никита Глебович протянул офицеру руку, но тот ее не принял. Это смутило поручика, тем не менее он овладел собой. — Чем обязан, господа?
— Имеем предписание Управления полиции города Александровска-на-Сахалине о проведении следственного допроса вашей милости, — не без сарказма произнес следователь.
— Простите, вы не представились.
— Старший следователь Управления полиции Гунько.
— Прошу располагаться, — кивнул Гончаров на имеющиеся стулья.
Визитеры расселись, следователь открыл папку, прочитал:
— Вы, господин поручик, подозреваетесь по двум позициям. Первое — о способствовании бегству каторжан Блювштейна Михаила Изиковича, а также Блювштейн Софьи Соломоновны и их дочери Блювштейн Михелины Михайловны. — Следователь строго взглянул на поручика. — И второе… Расследуется дело о гибели каторжанина Овечкина Луки Ивановича, а также надсмотрщика Евдокимова Кузьмы Федоровича, последовавшей двадцать третьего марта сего года. — Гунько прикрыл папку, внимательно посмотрел на Гончарова. — Что скажете?
Гончаров помолчал, осмысливая услышанное, затем поинтересовался:
— На бумагу можно взглянуть?
— Прошу.
Никита Глебович пробежал глазами постановление, снова спросил:
— С чего начинать?
— С чего вам сподручнее.
— С чего сподручнее?.. Сподручнее всего мне немедленно выставить вас за дверь и таким образом закончить любое дознание.
Жандарм усмехнулся.
— Мы предполагали ваш нрав, и по этой причине нас сопровождают несколько жандармов.
— Я тоже предполагал это, — усмехнулся Никита Глебович. — По этой причине вынужден отвечать, — он перевел взгляд с жандарма на следователя. — По первой позиции… Каторжанам в бегстве содействия не оказывал, хотя за сам факт готов нести служебное наказание, вплоть до лишения офицерского звания.
— Но, по нашим сведениям, вы имели совершенно очевидные отношения со всеми тремя каторжанами. А с мадемуазель Михелиной Михайловной Блювштейн — интимные.
— Это по вашим сведениям, господин следователь. Я же, как офицер и дворянин, считаю свою честь незапятнанной, в связи с чем больше вопросов на данную тему воспринимать не готов.
— Следствие имеет право…
— Следствие имеет право, — прервал следователя Гончаров, — допрашивать меня самым пристрастным образом, если мне будет предъявлено конкретное обвинение! Пока же, господа, идет процедура дознания! Или вы соблюдаете юридические нормы, или я попрошу вас покинуть помещение!
Штаб-ротмистр и старший следователь переглянулись, и жандарм с усмешкой заметил:
— Вы, господин поручик, усугубляете свое положение. Мы ведь рассчитываем на ваше слово чести, данное государю при вступлении на воинскую службу.
— Государю, но не вам.
— Хорошо, — кивнул Гунько, — что скажете по второму пункту? О надзирателе Евдокимове и ссыльном поселенце Овечкине.
— Здесь все еще проще, — улыбнулся Гончаров. — Надзиратель Евдокимов и ссыльный поселенец Лука Овечкин состояли в сговоре, в результате чего был совершен спланированный побег. Я вынужден был пустить за ними по следу надзирателей с собаками, беглецы не восприняли приказа сдаться и были в итоге загрызены теми самыми псами.
— Но ведь надзиратель Евдокимов был едва ли не личным вашим охранником! — заметил жандарм.
— Надзиратель Евдокимов до меня также служил при бывшем коменданте поселка, и я получил его, что называется, в наследство. Поэтому мне сложно было понять, что у него в голове и к чему он готовился.
— Есть сведения, что Евдокимов был едва ли не вашим осведомителем и вы часто пользовались его услугами, — вмешался Гунько.
— Вы женаты, господин следователь? — перебил его поручик.
— Безусловно. А в чем вопрос?
— Жена часто рассказывает вам перед сном всякие байки?
— Я вас не понимаю.
— А я не понимаю вас. Вы сообщаете мне сведения до такой степени нелепые, что иногда может показаться, что их нашептала ваша благоверная перед сном.
Жандармский офицер с трудом сдержался от смеха, следователь стал багровым от обиды и оскорбления, захлопнул папку.
— У меня к данному господину на сегодня больше вопросов нет.
— И слава богу, — Гончаров поднялся. — Благодарю, судари, за визит. Надеюсь, не последний.
— Да уж определенно не последний, — кивнул штабс-ротмистр, вынимая из своей папки листок. — Вам предписано оставаться под домашним арестом, поручик. В этой связи прошу сдать оружие и прочие надлежащие вашему чину принадлежности.
Никита Глебович пробежал глазами листок, согласно кивнул.
— С радостью подчиняюсь! — Взял со стола револьвер, со стены снял ружье, из шкафа вынул саблю. — Прошу, господа.
Жандармский офицер собрал все это, окинул взглядом комнату, кивнул следователю.
— Пошли, Елизар Григорьевич.
— С божьей помощью, — ответил тот и первым шагнул к двери.
Допрашивал приказчика ювелирного магазина на Мойке Фиму лично Миронов Мирон Яковлевич. Приказчик был бледен и несчастен, он смотрел на главного сыщика города со страхом и почитанием.
Миронов взял со стола несколько рисованных портретов, поднес к лицу допрашиваемого.
— Взгляни, душа, повнимательнее и укажи на дамочку, в которой можешь признать ту самую злоумышленницу.
Фима прошелся взглядом по рисункам и растерянно посмотрел на Мирона Яковлевича.
— На какую ни глянь, все на одно лицо, — пробормотал он.
— А ты не торопись. Повнимательнее гляди.
Приказчик снова стал изучать лица.
— Кажись, эта, — ткнул.
— Уверен?
— Не совсем.
— Так зачем тычешь?
— Спрашиваете, вот и тычу.
— Стреляла дамочка исправно?
— Цельно, — кивнул Фима. — Всех уложила, только меня пожалела.
— Хорошо, что пожалела. Будет кому рассказать. — Миронов взял оба портрета Таббы, придвинул к лицу приказчика. — А эти мамзельки?
— Не-е, — покрутил тот головой. — У той ни кисейки, ни очков не было.
— А глянь-ка под очками. Видишь тут чего?
— Вроде шрамик.
— Молодец! — удовлетворенно кивнул сыщик. — А у твоей дамочки шрамика не заметил?
— Вроде был.
— У этого глаза?.. Или у другого?
— Сейчас вспомню, — Фима прикинул, показал пальцем на портрет. — Как у этой. С правого глаза. Махонький такой.
— Совсем молодец, — улыбнулся Миронов. — А как по-твоему, в цацках она разбиралась?
— Очень! Выбрала наилучшие!
— То есть дамочка со вкусом?
— Говорю же, не с улицы пришла. Как к нам явилась, так сразу будто по намеченному все выбрала.
— Хорошо, — Миронов положил рисунки на стол. — Сейчас отвезут тебя опять в госпиталь, а там, глядишь, еще когда-нибудь понадобишься.
Утро было ненастное, по-питерски сырое и ветреное.
В нападении на тюремный фургон участвовали два экипажа.
Пролетка, в которой находился Завьялов, стояла за поворотом с набережной на Финляндский мост. Вторая расположилась на противоположной стороне поворота, из нее следила за происходящим Ирина.
Карманные часы Степана показывали уже девятый час утра, однако гонца от ворот «Крестов» все еще видно не было.
Мимо проносились редкие экипажи и автомобили. Прохожие, сгорбленные от непогоды, торопились по делам и нуждам. Полицейских нарядов вблизи видно не было.
Завьялов обменялся с Ириной кивками, оба снова стали ждать.
Неожиданно от тюрьмы на набережную вынесся лихач на одноконке, который хлестал лошадку сильно и весело, и стало понятно, что фургон с заключенным выехал из тюрьмы.
Степан и Ирина приняли сигнал, извозчики пролеток напряглись, все приготовились к акции.
Наконец вдали показался фургон в сопровождении двух конных жандармов.
Завьялов достал из кармана куртки браунинг, приподнял шляпу, давая таким образом Ирине понять, что к нападению готов.
Девушка сдержанно кивнула в ответ, извлекла из сумочки два маузера, положила их на колени.
Фургон вскоре подкатил к повороту на мост, конвойные предупредительно зашли с двух сторон, полицейский на козлах хлестанул по сытым крупам лошадей, давая им возможность набрать силу и скорость.
В момент, когда фургон поравнялся с пролеткой, Завьялов вскинул револьвер и выстрелил в кучера-полицейского.