Анастасия изучающе посмотрела на гостью, поинтересовалась:
— Это как-то связано с вашей матерью и сестрой?
— При чем тут они?
— Газеты пишут, что Сонька и Михелина бежали с каторги.
— Какое это имеет значение?
— Но если газеты пишут, значит, вашу сестру и мать определенно поймают.
— Будем надеяться, что подобного не случится.
Вошел дворецкий с чайным подносом, поклонился гостье, никак не отреагировав на ее необычный костюм, поставил все на столик, еще раз поклонился и удалился.
Княжна разлила чай, внимательно посмотрела на гостью:
— За нашим домом установлена слежка.
— Я заметила, — спокойно кивнула та.
— Это ведь из-за вас?
— Видимо, да.
— И по такой же причине вы приняли маскарад?
— Да.
— Говорят, вы связаны с какой-то противоправной организацией?
Табба подняла голову:
— Это те самые «глупости», о которых говорил ваш кузен?
— Его вызывали в жандармерию.
— У него неприятности?
— Кузен — мужчина. Ему не пристало жаловаться.
— Сожалею, что доставила князю столько хлопот.
Княжна сделала глоток чая, не сводя с гостьи глаз.
— Итак, цель вашего визита?
— Пришла попрощаться, — печально усмехнулась бывшая прима. — Полагаю, мы не скоро увидимся.
— Но вы ведь намеревались отправиться с князем в Одессу.
— В Одессу, но без князя. Ему лучше держаться от меня подальше. Ни к чему мои проблемы. Как говорила моя мать, меньше знаешь, меньше сидишь. Но если князь пожелает, я не стану избегать встреч с ним.
— И как скоро вы уезжаете?
— В ближайшее время. Завершу некоторые дела и могу быть наконец свободной. — Бессмертная развернула конфету, но есть не стала, положила на место. — Знаете, княжна… В свое время вы приютили меня, предоставили покой и крышу. И я сочла необходимым прийти к вам, поклониться и поблагодарить вас за вашу доброту… Мне теперь без разницы, куда, зачем и к кому бежать. Мне никто больше не нужен. Я сама от себя устала…
Анастасия коснулась ее руки:
— У вас очень скверно на душе.
— Скверно. Привычно скверно.
— Я могу чем-нибудь вам помочь?
Табба деликатно убрала руку.
— Помогите лучше кузену. Он в этом нуждается не меньше, чем я, — поднялась, обняла, поцеловала княжну. — Благодарю вас. Мне пора.
Анастасия, преодолевая неловкость и нерешительность, попросила:
— Еще полминуты… — Она виновато улыбнулась. — В жандармерии кузену сказали, будто Михелина имела на каторге роман с каким-то поручиком и стала от него беременной.
— Что за чушь? — нахмурилась бывшая прима.
— Правда… Андрей сходит с ума.
— Вранье. Такого не может быть.
— Но ему сказал генерал из жандармерии!
— Врет!.. Генералы всегда врут, особенно в жандармерии. У них должность такая — врать!
— Вам лучше не выходить через ворота, — предупредила Анастасия.
— Я тоже подумала об этом.
— Может, через потайную комнату?
— Лучшее решение вопроса, — улыбнулась Табба. — Тем более что я уже как-то пользовалась ею.
Поручик Гончаров выхаживал из угла в угол, рубил рукой воздух, громко декламируя стихи Блока:
Я ухо приложил к земле,
Я муки криком не нарушу.
Ты слишком хриплым стоном душу
Бессмертную томишь во мгле!
Эй, встань и загорись, и жги!
И подними свой верный молот!
Чтоб молнией живой расколот
Был мрак, где не видать ни зги!
В дверь довольно решительно постучали. Никита умолк, раздраженно крикнул:
— Какого черта?
— Позвольте, Никита Глебович?
— Кто здесь? — поручик подошел к двери, толкнул ее. На пороге стоял подпоручик Буйнов, начальник поселка.
— Не сильно отвлекаю?
Тот молча посторонился, пропуская гостя, рукой указал на стул.
Илья Михайлович шумно уселся, снял фуражку, вытер ладонью вспотевший лоб.
— Слава богу, лето пришло. Хоть мошкара отступила. — Вопросительно взглянул на Гончарова. — А вы вроде того что здесь с кем-то беседовали?
— Стихи читал.
— Стихи?.. Стихи — дело тонкое. Индивидуальное… И чьи же строки тронули ваше сердце?
— Его имя вряд ли вам что-либо скажет, — ответил поручик, оставаясь стоять и вопросительно глядя на визитера.
— Ну да, мы народишко темный, куда уж нам до стихов! Нечто бунтарское небось?
— С чего вы взяли?
— Так ведь вся молодежь нынче помешана на бунте. Шифрограммы почти каждый день из столицы получаем — либо стачки, либо прокламации, либо покушения. Как на пороховой бочке сидим. — Буйнов повертел головой, спросил: — Водички не предложите?
Тот налил стакан из графина, подал.
— Прошу.
Подпоручик осушил до дна, достал огромный платок, вытер сначала губы, затем лоб.
— А ведь беглецов — Соньку и ее компашку — так до сих пор и не задержали. По всем сусекам шарят, и все никак.
— Значит, плохо шарят.
— Наверно. То ли померли в дороге, то ли полиция у нас такая. — Буйнов внимательно посмотрел на поручика. — А у вас, сударь, через три дня суд. Сказывают, по делу даже пришел особый циркуляр из жандармского управления.
— В чем особый?
— Точно сказать не могу, однако, если судить по мордуленциям судейской братии, что-то весьма нехорошее для вас. Мордуленции их так и светятся от счастья.
Гончаров опустился на стул.
— Ваш совет, Илья Михайлович?
Тот вздохнул:
— Бежать?.. Бежать — нереально. Некуда бежать. Да и я не позволю… Остается ждать.
— Ждать пожизненной?
— Пожизненную вряд ли дадут, я разузнал. А вот годков семь-десять вкатят, это уж к соседке не ходи.
— Просьба, Илья Михайлович.
— Слушаю.
— Ждать трое суток суда — тяжело. Поэтому велите привезти из Александровска ящик водки.
— Ящик?.. Так ведь этого может хватить, чтоб и на суд явиться пьяным, сударь!
— Может, это и правильно… Не откажите, господин подпоручик.
— Хорошо, не откажу. — Буйнов дошел до двери, остановился. — Да… Все забываю рассказать о вашем папеньке. Мы ведь вместе прошли почти всю кавказскую кампанию. Он — полковник, я в таком же чине, как и ныне. Уважал я его, почитал… А однажды чечен пошел на вашего папеньку. Пришлось встать на пути абрека и пырнуть его в ответ. А заодно еще пятерых вместе с ним. За что получил Георгия и вечную сердечную благодарность Глеба Павловича. — Приподнял фуражку, поклонился. — Желаю здравствовать и молиться. Господь, Никита Глебович, непременно поможет. — Зачем-то потоптался на половике и захлопнул дверь.
Гончаров подошел к окну: начальник, обходя пересохшие лужи, шагал в сторону поселковой площади.
Поручик вернулся к двери, позвал:
— Иван!
Тот немедленно откликнулся:
— Слушаю, ваше благородие!
— Ступай сюда.
Конвоир, грохоча сапогами, переступил порог, входить в комнату не стал.
— Слушаю.
— Помнишь самоедов, которые привозили мне мясо и рыбу?
— А как не помнить, ваше благородие?.. Рыба и мясо были наивкуснейшие. Зря сами не пожелали.
— Когда они опять будут?
— Вроде бы завтра.
— Сходи в поселок, уточни. — Гончаров взял со стола бумажник, вынул оттуда три рубля. — Это за услугу.
— Так я бы и даром сбегал, ваше благородие!
— Держи. И пусть, как только появятся, сразу ко мне.
— Так ведь вы ихний товар не уважаете!
— Раз хвалишь, значит, тоже попробую, — поручик толкнул солдата к выходу. — Только никому не звони о моей просьбе. Как бы народ насмешничать не стал, что с самоедами связался.
— Буду немым, как здешние болота. А если булькну, то только для себя, ваше благородие. — Пятясь, Иван дошел до порога, еще раз поклонился и, не веря своему счастью, деликатно прикрыл дверь.
Мирон Яковлевич внимательно выслушал мадам Гуральник, сложил ладони лодочкой, задумчиво похлопал ими.
— Говорите, одета была в мужской костюм?
— Сказала ведь, что не сразу узнала!.. Решила, какой-нибудь молодой господин к княжне! — с привычным раздражением ответила мадам.
— Сколько по времени она беседовала с княжной?
— Я час просидела в пролетке, однако артистка из дома так и не вышла.
— У дома Брянской дежурит агент.
— Заметила. Тетка с пирогами!
— Она тоже не видела, как ушла Бессмертная.
— Не думаю, что княжна могла оставить ее у себя.
— Тогда куда она подевалась?
— Это уже по вашей части, Мирон Яковлевич! — ехидно усмехнулась мадам. — Я сделала все, что от меня требовалось!
— Благодарю, — сыщик проводил ее до двери. — Придется нанести визит мадемуазель Брянской.
…Гаврила Емельянович был крайне удивлен появлением в своем кабинете барона Красинского. Вышел из-за стола, двинулся навстречу бледному, совершенно потерянному визитеру.
— Барон, душка… Что с вами? На вас лица нет, — взял под руку, повел к креслу. — Проходите, дорогой, присаживайтесь, — склонился к его лицу. — Чаю или кофею?
— Водки, если возможно, — слабо улыбнулся тот. — Если не возражаете.
— Как я могу возражать, любезный Александр Петрович?.. Сам с радостью и трепетом выпью вместе с вами. — Директор взял бутылку водки из буфета, налил в рюмки, взял свою. — Даже не представляете, какое наслаждение видеть вас. Меня ведь, старого и уже никому не нужного, почти все забыли. Театр забыли, меня забыли — беда… Времена, барон, времена…
Чокнулись, выпили.
— Вы мне нужны, Гаврила Емельянович.
— Лестно слышать. Изложите немедленно, или же еще по одной?
— Еще по одной.
Филимонов налил, снова выпили.
— Слушаю вас, — произнес он, усаживаясь напротив.
Барон помолчал, глядя куда-то в сторону и вверх, вдруг глаза его стали наполняться слезами.
— Беда, Гаврила Емельянович… — произнес деревянными губами.
— Ну что вы, дорогой… что с вами? Не надо плакать. Посчитайте до десяти и успокойтесь. — Филимонов взял салфетку, совсем как ребенку вытер барону мокрые глаза. — Считайте… Раз, два, три… Ну?..
Тот покрутил головой, громко высморкался в салфетку.