— А вы?
— Что — я?
— Вы также кристально честный господин?
— Вы в этом сомневаетесь?
— Весьма серьезно. Иначе вы бы не находились в этой комнате.
— У вас есть основания для моего задержания?
— Весьма весомые… Сколько, говорите, лет вы знаете господина Ильичева?
— Более пятнадцати.
— Получается, не менее пятнадцати ходок на Сахалин?
— Примерно.
— Теперь подсчитаем… Если один каторжанин на пароходе — это, условно, сто рублей. А если трое — триста. За двадцать лет сколько вы умудрились заработать?
Капитан молчал.
— Сонька и ее подельники сколько вам принесли?
— Вы, господин, шьете к жилетке рукава! — огрызнулся Валерий Петрович. — У вас нет никаких доказательств.
— Доказательство перед вами, капитан, — вмешался Конюшев, показав на старпома. — Если хватит мудрости и мужества, выслушайте своего помощника.
Старпома вдруг стал душить кашель, он согнулся на табуретке чуть ли не пополам и все никак не мог успокоиться.
Наконец Ильичев разогнулся, поднял на капитана глаза.
— Не выдержал, Валерий Петрович, — произнес слабым голосом. — Били как раз по почкам, и не выдержал. Прости меня, Христа ради, — неожиданно он медленно сполз с табуретки, встал на колени. — Слаб я оказался, капитан. Не телом — душой. Предал… Зря ты мне во всем доверялся. Прости… — Он стал плакать.
Фадеев подошел к двери, позвал:
— Конвойный!
В комнату протиснулся коренастый надсмотрщик. Пристав распорядился:
— Распорядись отправить арестованного в госпиталь!
— Слушаюсь, ваше благородие!
Ильичева увели, Конюшев подошел к Углову.
— Кто и сколько заплатил за переброску Соньки с шоблой на материк?
Углов молчал.
— Поручик Гончаров?
Капитан по-прежнему не отвечал.
— Сколько он выложил?
— Не понимаю, о чем вы спрашиваете.
— Разъясню, — следователь бросил взгляд на Фадеева, тот согласно кивнул. — Ваш старпом не жилец. Отбиты все почки… А вас мы отпускаем.
— Как? — не понял Валерий Петрович.
— Отпускаем. Но с условием. Деньги, которые вы получили от Гончарова, вы передаете нам.
— Их у меня нет.
— Достанете. В противном случае мы достанем вас. Причем достанем основательно — без скидок и поблажек.
Капитан поднялся, горло его пересохло.
— Когда принести и сколько?
— Пять тысяч золотом.
— У меня нет таких денег.
— Пять тысяч.
— Завтра?
— Сегодня в полночь на Потемкинской лестнице… После этого вы сможете вернуться на свой прославленный пароход.
Некоронованный вор Одессы Шлёма Кучер сидел в своей шикарной хавире на диване, смотрел на столичного гостя с интересом и легким недоверием.
Кроме него, здесь находились Сёма Головатый и еще какой-то низкорослый крепкий мужичок.
— И вы, уважаемый, хотите мне навешать сопли на уши за то, — говорил Шлёма, — что вы найдете-таки Соньку Золотую Ручку в нашем городе?
— Я для этого приехал, — улыбнулся Улюкай.
— А зачем, скажите, она вам — эта больная и совсем уже никому, кроме полиции, не интересная дама?
— Она — Сонька Золотая Ручка.
— А я — Шлёма Кучер.
— Ей нужно помочь. Ей, ее дочке и мужу.
— Муж — это тот самый биндюжник, который шлендает по Дерибасовской и гадит косточками из-под вишен на все мостовые?
— Было бы неплохо его заарканить.
— Зачем? Вы хотите иметь себе беременную голову?
— Он наверняка что-то знает о Соне.
— Не делайте мне, уважаемый, смешного!.. Этот поц или совсем слабый на голову, или его накололи каким-нибудь морфием, чтоб он забыл не только за Соньку, но даже за свое родное имя.
— Остается надеяться, что Сонька или ее дочка сами как-то объявятся?
— Остается надеяться, что вы что-то поймете за Одессу и перестанете надувать щеки. Потому что або пшикните, або лопнете. А от этого всегда запах.
Улюкай рассмеялся:
— Ладно, понял… Какой совет, Шлёма?
— Совет один, уважаемый… Берешь этих моих головорезов, — кивнул на Сёму с низкорослым, — топаешь с ними на Дерибасовскую, наслаждаешься нашими бессовестными девочками, а заодно загребаешь одну лярву, которая каждый день пасет твоего поца. Вот она таки тебе что-то и расскажет про Соньку.
— Кто она?
— Кто она? — переспросил Шлёма и обратился к низкорослому: — Кто она, Эмик?
— Воровка, — ответил Эмик. — Гнила на Сахалине, ссучилась, синежопые после чего посадили ее на шишку.
— Вопросы какие-нибудь еще имеются? — посмотрел на Улюкая Шлёма.
— Вопросов не имеется, — улыбнулся тот и ударил по протянутой руке вора.
Константин Кудеяров подкатил на автомобиле к дому семнадцать на Пятой линии Васильевского острова, в котором жил следователь Гришин, быстро огляделся, увидел остановившуюся поодаль пролетку, никакого значения ей не придал, захлопнул дверцу и направился к входу под арку.
Поднялся на третий этаж по тусклой лестнице, увидел на коричневой двери семнадцатый номер, шумно выдохнул и нажал на кнопку звонка.
За дверью послышались шаги, недовольный женский голос спросил:
— Кто там?
— Мне нужен господин Гришин.
— По какому делу?
— По крайне важному. Если он дома, попросите выйти.
— А кто вы?
— Граф Кудеяров.
Дверь медленно и со скрипом открылась, на пороге стояла хмурая жена Егора Никитича.
— Он выпивши, и разговаривать с ним смысла нет.
За ее спиной возникли два сына Гришина, молчаливо уставились на гостя.
— Он спит?
— Бодрствует, но за бутылкой. А в таком виде он скверный. Особенно для приличных людей.
Рядом с матерью появилась Даша, печально посмотрела на графа.
— Позвольте все-таки мне зайти, — попросил Константин. — Дело и впрямь не терпит отлагательства.
Женщина отступила на шаг, кивнула Даше.
— Проводи господина.
Вдвоем они проследовали по длинному коридору в крайнюю комнату, девочка толкнула дверь.
— Папенька, к вам гость.
Егор Никитич сидел на кровати за столом, перед ним были выпитая до половины бутылка водки и кусок хлеба, очищенная луковица и соль.
Следователь тяжело повернулся, узнал гостя, махнул:
— Проходите, ваше благородие!
Кудеяров шагнул в комнату, пошарил глазами, куда бы присесть, и в результате пристроился также на кровати.
— Здравствуйте, Егор Никитич… Вы признали меня?
Тот не ответил, кивнул дочери:
— Неси стакан.
— Я не пью, — поспешно объяснил граф. — Не беспокойтесь.
— В таком случае зачем пришли?
— Есть разговор.
— Не получится. Будем беседовать, когда оклемаюсь.
Даша все-таки принесла второй стакан. Гришин отодвинул его, налил водку в свой, медленно, с отвращением выпил.
— Печально живете, — произнес Константин, обводя взглядом стены.
— Зато вы весело.
— Я не в том смысле. Бедновато.
Следователь удивленно повернулся к нему.
— Да?.. А вы, граф, полагали, что следователь должен жить богато?
— Ну, не то чтоб богато, но хотя бы сносно.
— Вы пришли дать мне денег?
— Папенька… — тут же вмешалась Даша.
Отец посмотрел на нее, сипло рассмеялся:
— Переживает за отца… Точнее, за его честь, — подтянул к себе, поцеловал в лоб. — Иди к матери, нужно — позову.
— Я видела в окно, что вы приехали на автомобиле, — неожиданно обратилась девочка к гостю. — Прокатите меня?.. Я никогда еще не каталась на машине.
— Дочь! — погрозил отец. — Береги честь!.. Все начинается с малого!
— Непременно прокачу, — улыбнулся Даше Кудеяров. — Можно даже сегодня.
— А поглядеть на автомобиль можно?
— Можете в него даже забраться, сударыня.
— Благодарю, — она сделала книксен и почти бегом удалилась.
— Ну? — посмотрел на гостя следователь. — Излагайте.
— Разумеется, — тот сел поудобнее, прокашлялся в кулак. — Я относительно госпожи Бессмертной.
— С ней что-то уже случилось?
— Я пришел посоветоваться, Егор Никитич. — Константин снова прокашлялся. — Мне известно, что вы особым образом относитесь к мадемуазель…
— Откуда вам это известно?
— Она сама как-то обмолвилась. Мы ведь были дружны с ней.
— Были!.. Потом вы оказались в полиции, и дружба, как я предполагаю, закончилась.
— Напротив. Именно в полиции я осознал всю сложность положения бывшей примы.
— Вас били?.. Рвали ногти на пальцах? — хмыкнул Гришин.
— Бог миловал. Но я побывал в пустых холодных четырех стенах, и этого было достаточно, чтобы представить возможную драму госпожи Бессмертной.
Егор Никитич снова налил себе водки, выпил, занюхал хлебом.
— Красиво говорите, но я почему-то вам не верю, граф… Почему?
Тот неловко пожал плечами.
— Поверьте, я пришел с самыми добрыми намерениями, Егор Никитич.
— И в чем они заключаются?
— Я хочу разыскать мадемуазель. Разыскать и спасти… Увезти из города, дать ей денег, разъяснить ей самой весь ужас обстоятельств. Это необходимо сделать, Егор Никитич!.. И вы обязаны мне помочь.
— Прежде всего, никому ни в чем я не обязан. А затем — с чего вы взяли, что мне известно местонахождение артистки?
— Мне так казалось.
— Креститесь, когда кажется, граф… — Гришин помолчал, взвешивая что-то, удивленно хмыкнул. — Хотя, черт его знает, может, в ваших словах и есть правда, — он поднял тяжелую голову, уставился мутными глазами на гостя. — Я сам для себя являюсь загадкой… Во мне живут два существа — алчное и сострадающее. Алчное вполне объяснимо: бедность и неопределенность семьи. Сострадание?.. Здесь полный мрак… По идее, я не имею права никому сострадать. Я — безжалостный карающий меч ничтожной власти. Да, власть ублюдочна, тем не менее я обязан ломать кости и рубить головы. И вдруг сострадание… Пытался помочь воровке и от ничтожности своей едва не застрелился. Теперь пытаюсь спасти дочь воровки. И не просто дочь — террористку и, по сути, убийцу! И вдруг сострадание. Сострадание, которое также может привести к печальному концу. Почему так, граф?