— Получается, что так. Может, не дочка, а подельница. Но по делу проходит именно как дочь.
Князь Воздвиженский постучал по бокалу вилкой, в зале установилась тишина.
— Князь Всеволод Михайлович Крестовский, — представил Воздвиженский худощавого невысокого господина.
— Уважаемые дамы и господа, — начал тот традиционно. — Не стану говорить о горе, которое каждый из нас сейчас переживает. Скажу о другом. Вот Илларион Павлович, — кивнул на Воздвиженского, — роптал в адрес властей, департамента полиции и прочее. А что, уважаемые господа, сделали мы, чтобы укрепить основы законности нашей державы!.. Брюзжим, ворчим, даже, простите, меценатствуем над некими негосударственными организациями сомнительного толка, которые как раз и подтачивают основы законопорядка!..
— Сейчас не об этом речь, Всеволод Михайлович, — вежливо заметил кто-то из сидящих. — Мы поминаем светлой памяти…
— Нет, — горячо возразил Крестовский. — Именно то, о чем я говорю, в полной мере касается гибели Александра Васильевича Брянского…
За столом начался спор, Крестовский пытался перекричать, ему возражали. Табба с иронией посмотрела на своего соседа.
— Вот и помянули князя.
— Россия. Начинаем за здравие, а переходим за упокой, — развел тот руками и поплотнее подсел к девушке. — Позвольте дать вам, если не возражаете, маленький совет.
— Слушаю вас, — удивленно вскинула бровки актриса.
— Совет следующего толка. — Граф помолчал, подбирая удобную формулировку. — Вы обратили внимание на бедлам, который начался за столом. Но это не просто бедлам. Это смятение душ. В каждом из нас живет страх, и от этого мы мечемся между святым и дьявольским…
— К чему вы это, Петр? — спросила Табба.
— Поясню. Помните то собрание, которое вы наблюдали в ресторане «Горацио»?
— Вы ведь сами меня туда привезли.
— Совершенно верно. Так вот… Впредь я бы советовал вам избегать подобных мест и вообще держаться подальше от господ непонятных или сомнительных.
— Я вас не понимаю, граф.
Тот явно нервничал.
— Время непонятное, сумбурное. И в этом хаосе вы, дорогая Табба, по неопытности своей и чистоте можете оказаться замаранной и даже скомпрометированной.
Актриса хмуро смотрела на него.
— Если можно, яснее.
— Хорошо, я могу назвать конкретные имена, но этот разговор должен остаться между нами.
— Уж не про Соньку ли Золотую Ручку?
— Да господь с вами! — перекрестился Петр и внимательно посмотрел в глаза девушке. — На одном из вечеров вы познакомились с поэтом Марком Рокотовым.
Актриса нервно сглотнула.
— Да, познакомилась.
— Он человек талантливый, необычный, привлекательный, но я бы желал, чтобы вы держались от него подальше.
Табба слегка отстранилась от графа.
— А с чего вы взяли, что я держусь к нему близко?
— Есть такие сведения, мадемуазель. И это для меня крайне огорчительно.
Девушка отложила вилку.
— Мне уйти?
Петр взял ее за руку.
— Не делайте резких движений, прошу вас. С одной стороны, сказанное объясняется исключительно заботой о вас. С другой — исключительной симпатией к вам… Вы ведь не можете не замечать, что я влюблен в вас.
— Влюбленность не есть наличие серьезных намерений, — едко заметила актриса.
— Ну отчего же?.. Хотите, чтобы я предложил вам руку и сердце? Я готов!.. Правда, обстановка не совсем подходящая. Но в следующий раз вполне! Вы подождете?
— Не надо ерничать.
— Я не ерничаю. Я говорю совершенную правду. Как в отношении себя, так и в отношении господина поэта.
Актриса снова взяла вилку, наколола ломтик ананаса, но есть не стала.
— А с чего вы взяли, что господин поэт столь опасен?
Граф налил вина, сделал маленький глоток.
— Не я говорю. Говорят господа, знающие толк в подобных вещах.
— Вы служите в охранке? — едва скрывая раздражение, спросила актриса.
— Я служу вашей милости.
Петр хотел поцеловать ее, но она оттолкнула его, поднялась и, ни на кого не обращая внимания, пошла к выходу.
Анастасия заметила резкий демарш примы, покинула свое место, двинулась ей навстречу.
— Здравствуйте, — сказала она тихо и виновато. — Я узнала вас. Вы ведь госпожа Бессмертная?
— Предположим. Что желаете?
— Желаю засвидетельствовать свой восторг и счастье, что вижу вас.
— Не время и не место. Вы кто?
— Я дочь покойного князя Брянского.
— Примите мои соболезнования… Но восторг лучше выражать в театре во время спектакля, а не на поминках! — сухо сказала Табба и решительно отвернулась от девочки.
Артист Изюмов стоял навытяжку возле двери, директор по обыкновению вышагивал по роскошному толстому ковру, о чем-то сосредоточенно думал. Заметил, что артист продолжает стоять, кивнул на кресло.
— Садитесь, милейший. Уж если в жизни правды нет, то в ногах тем более.
Изюмов послушно сел, не сводя с директора внимательных и напуганных глаз. Тот остановился напротив, спросил прямо в лоб:
— Вы ведь влюблены в мадемуазель Бессмертную?
Артист на миг смутился, затем кивнул.
— Так точно.
— Только не надо здесь по-военному! — поморщился Гаврила Емельянович. — Едва только подумали об армии, а уже «так точно».
— Да, Гаврила Емельянович, влюблен с первого дня и до отчаяния безнадежно, — уже по-человечески ответил Изюмов.
Директор снова прошелся, согласно кивая своим мыслям, присел в кресло рядом с влюбленным.
— Постарайтесь быть откровенным, господин Изюмов.
— Буду стараться, — кивнул тот.
— Вы ведь желаете остаться в театре?
— Весьма. И даже очень. Лишь бы видеть госпожу Бессмертную.
— Следовательно, в трудной ситуации вы с радостью способны ей помочь?
— Жизни не пожалею, Гаврила Емельянович.
— Что ж, похвально, — пожевал толстыми губами директор и вдруг решительно сообщил: — Я восстановлю вас в труппе, господин Изюмов, но с одним условием!
— Как? — задохнулся артист. — Я буду снова в театре?!
— Именно так. Но от вас кое-что потребуется.
— Готов-с, Гаврила Емельянович.
— Вижу… Вы станете тенью госпожи Бессмертной. Будете следить за каждым ее шагом и обо всем извещать меня.
— А если они обнаружат и разгневаются?
— Постарайтесь, чтоб не «обнаружили и не разгневались»… Встречи, знакомства, любовные приключения…
— Мне будет тяжело… Я, Гаврила Емельянович, очень ревнив-с. К тому же крайне влюблен.
— Это славно, — кивнул директор. — Влюбленность сделает вас по-настоящему истовым. А ревность придаст вашему глазу необходимую остроту.
— Буду стараться.
— Старайтесь. И чтоб каждый день у меня на столе лежала ваша соответствующая записочка.
— Так точно!
— Перестаньте, — поморщился Гаврила Емельянович. — Тоже мне, защитник Отечества, — и распорядился: — Ступайте и пишите прошение о восстановлении в театр.
Номер в гостинице «Европа» был по-настоящему шикарен. Несколько комнат, изысканная мебель, золотистые портьеры и подобранные в тон шторы. И, конечно, большие окна, выходящие на Итальянскую площадь.
Соньку узнать было невозможно. Ее голову украшала восхитительная «башня» из светлых волос, ресницы поражали длиной и томностью, а струящийся по фигуре, ласкающий тело халат делал ее необычайно стройной и изящной.
Михелина тоже изменила свой обычный облик. Темный парик, деликатно подрумяненные щеки, длинная тонкая шейка в стоячем воротничке.
Сонька сняла телефонную трубку, набрала номер и на хорошем французском языке произнесла:
— Здравствуйте. Я бы желала услышать мадемуазель Анастасию… Ах, вы плохо говорите по-французски? — перешла она на неплохой русский. — Хорошо, я постараюсь по-русски. Я могу поговорить с мадемуазель Анастасией?.. Это говорит ее двоюродная тетя из Франции. Почему не может?.. Но я специально прибыла из Парижа в связи с бедой ее папа́… Да, пожалуйста… Отель «Европа». Я приехала не одна, а с дочкой… с кузиной Анастасии, которую зовут Мари… Запишите, пожалуйста — Матильда и Мари Дюпон!.. Благодарю.
Воровка повесила трубку, улыбнулась дочке, сидевшей на подоконнике.
— Что? — спросила та напряженно.
— Будем ждать звонка.
— Мам, мне как-то не по себе. А вдруг все пойдет совсем не так, как мы себе нарисовали?!
— Вот поэтому надо расслабиться. Сейчас мы покинем отель и прогуляемся по Невскому, как настоящие француженки!
— А если филеры? — неуверенно спросила дочка.
— Они уже есть! — Сонька подошла к дочке, показала вниз на двух мужчин в черном. — Видишь, караулят.
— Нас?
— Скорее всего. Но мы никого и ничего не боимся. Мы — иностранки!
В выходной Невский жил праздничной шумной суетой. Прогуливался народ, проносились кареты, повозки и автомобили, важно прохаживался городовой, играли в нескольких местах шарманки, показывали фокусы цирковые с мартышками, приставали к прохожим нищие и цыгане, горланили продавцы газет и сластей.
Сонька и Михелина, весьма заметно выделяясь одеждой и степенностью, неспешно шагали в этом головокружительном бедламе, с улыбками вертя головой и разглядывая людей и дома и одновременно замечая, что за ними метрах в пятидесяти тащатся два филера.
Также они заметили в толпе вора Кабана, который неотрывно и ненавязчиво следовал за ними, время от времени покупая то газеты, то сласти.
Вдруг Сонька увидела бредущую им навстречу Ольгу-Слона. Бывшая прислуга была одета в то же самое тряпье, которое было на ней и раньше, голос ее был жалостливый и крикливый, рука протянута в надежде, что в нее что-либо кинут.
Михелина тоже увидела Слона, легонько толкнула мать в бок.
— Не смей ей ничего подавать!
Слон подковыляла к ним, завопила еще более жалостно и протяжно:
— Господа милостивые! Вижу, что не русские, только все одно, поймите горе одинокой бабки, у которой все сгорело — и дом, и дети, и все добро…
Сонька достала из сумочки денежку, брезгливо сунула в грязную ладонь, сказала по-французски: