— Мама… родная… ты самая лучшая… А я тварь, мама.
Они упали на кровать, и ласки продолжались в постели.
…Потом они не спали. Тихо, полусонным голосом Кочубчик рассказывал Соньке о своей жизни.
— Когда братки меня пришили, пролежал я в лесу, считай, целую неделю. Все в память никак не приходил. Пока не подобрала одна хавронья.
— Какая хавронья? — не без ревности насторожилась воровка.
— Да так, баруха из соседней деревни. Вот у нее и оклемывался почти год.
— Молодая?
Володька повернул к ней голову, окинул оценивающим взглядом.
— Не очень. Чуток тебя помоложе будет.
Сонька проглотила сказанное, с деланым безразличием спросила:
— Ну, оклемался… И чего дальше?
— Дальше стал шарить мозгом, чего делать, куда лыжи направить.
— Дом-то хоть целый остался?
— Такой целый, что хотя б одно бревно в пепелище отыскать! — хмыкнул вор. Помолчал, переживая обиду, продолжил: — А куда двигать ноги, Сонь?.. На волю — враз твои товарищи прирежут. Жить у этой чувайки — тоже тоска смертная.
— Детей меж вами не осталось?
Кочубчик хохотнул.
— Осталось!.. Свинья с сиськами да поросята с мисками! — то ли отшутился, то ли чего-то недосказал он. Дотянулся до кисета, закурил.
— Не кури здесь! — шепотом приказала воровка. — Барыня ругается!
— Барыня… От горшка — до ремешка! — пренебрежительно сплюнул вор. — Вот и понял тогда, что алюсником быть — самое безопасное дело. Ни мокрухи тебе, ни бомбилово, никакого другого гоп-стопа!.. Копыто протянул, жалости по самое некуда подпустил, сказочку какую-нибудь даванул, и, глядишь, к вечеру и на хлебушек, и на курево, и на шмыгаря — на все хватает! К тому ж и синежопые подобных бухариков в упор не желают видеть.
— И что ж, воры тебя больше не искали? — с недоверием поинтересовалась Сонька.
— Искали!.. Еще как искали!.. Какой-то люмпик бздо пустил про меня, пришлось катиться по железке из Москвы в Тверь, из Твери вот в Питер… А тут пока никто еще не вынюхал — все чинно, кучеряво. — Бросил окурок в стакан с водой, пошутил: — Может, ты на меня стуканешь?.. А, Сонь?
Она прикрыла ему рот ладошкой, навалилась всем телом.
— Любимый… Самый желанный и самый единственный. — И стала снова целовать его нежно, до головокружения.
На улице был уже полдень, но Табба от безделья не спешила покидать постель, валялась в ней бессмысленно и тягостно.
Катенька подкатила к ее кровати на столике утренний чай с цукатами, налила в чашку.
В это время раздался звонок в дверь.
Обе напряглись, артистка почему-то полушепотом бросила прислуге:
— Спроси кто.
Та быстро направилась в прихожую, крикнула:
— Кто здесь?
— Граф Петр Кудеяров.
— Я доложу!
Катенька вернулась обратно, сообщила:
— Граф Кудеяров.
— Петр или Константин?
— Не запомнила.
— Подай ему кофею, пусть ждет в гостиной.
Прислуга понятливо кивнула, заспешила встречать гостя.
Петр, как всегда улыбчивый, с огромной коробкой конфет в руках, вошел в квартиру, игриво провел рукой по изогнутой талии Катеньки, передал ей подарок.
— А где сама?
— В туалетной комнате. Скоро будут.
Граф профланировал в гостиную, бросил трость на диван, рухнул с удовольствием на стул, забросил ногу на ногу.
Катенька поставила на стол чайный прибор, поинтересовалась:
— Может, желаете вина?
— Скорее желаю… вас! — хохотнул Петр и тут же выкрутился: — Вас! Желаю вас спросить, как величают?
— Катерина.
— Вы прелесть, Катерина. Почему я не замечал вас раньше?!
— Замечали, просто забыли. В театре!
— Память! — хохотнул граф, стукнув себя по лбу. — Мужская память короче дамских волос! — И снова заинтересованно оглядел служанку. — Откуда сами, мадемуазель?
— Из Великого Новгорода, сударь.
— Неужели там такие прелестные девушки?!
— Я — худшая из них! — улыбнулась она.
Ответ весьма понравился Кудеярову, он рассмеялся еще громче.
— Непременно поеду в Великий Новгород выбирать невесту!
— А чем плоха моя хозяйка?
— Ваша хозяйка? — вскинул брови Петр. — Ваша хозяйка лучшая из лучших!.. Такие на земле не рождаются!
Из спальной комнаты вышла одетая в красивый узорчатый халат Табба, протянула графу для приветствия руку.
— Здравствуйте, граф.
— Мадемуазель! — воскликнул тот и приложился к ручке. — За эти дни вы стали еще прелестнее!
— Благодарю. — Артистка села напротив. — А вы, я вижу, в отличном расположении духа.
— Потому как нет повода унывать! Стоит лишь взглянуть, к примеру, на вашу прислугу, и настроение — верх меры.
— Верх меры — это плохо, — холодно заметила Табба и кивнула Катеньке: — Ступай к себе, нам надо поговорить.
— Хорошо, барыня.
Артистка дождалась, когда девушка уйдет, повернулась к гостю.
— Вы решили навестить опальную артистку?
— Почему нет? — легко спросил тот, отпивая чай. — Вы прекрасно знаете о моем к вам расположении.
— Тем не менее не ударили палец о палец, чтобы защитить меня!
— Защитить?.. Как?.. Чем защитить?.. Вас защищает публика!
— Ну да. Гнилыми помидорами и тухлыми яйцами.
— Ошибаетесь. Театр потерял публику!.. Зал полупустой, представления мертвые, горения никакого!
Табба неожиданно увидела высунувшиеся из кармана графа часы с бриллиантами, которые она когда-то не решилась забрать.
— С чем пришли, граф?
— Проведать.
— Всего лишь?
— Вы хотели большего?
— Конечно.
— Например?
— Например, жду, что вы сделаете мне предложение.
Гость расхохотался так громко, что даже сам почувствовал бестактность смеха.
— Пардон…
Табба смотрела на него холодно, не мигая.
— Это так смешно?
— Ни в коем случае. Просто я не знал, что до такой степени вам нравлюсь.
— А кто вам сказал, что вы мне нравитесь?
— Вы!.. Вы ведь ждете мои руку и сердце?
Табба по-прежнему не сводила с него тяжелого взгляда.
— Жду, когда вы сообщите, с чем явились.
Граф отодвинул чашку, сел ровно, опершись локтями на стол.
— Грубо, но верно… Я явился с предложением к вам уехать из Санкт-Петербурга.
— Предложение чье?.. Гаврилы Емельяновича?
— Мое. Вокруг вас разрастается скандал. Уйма слухов и домыслов. И чтобы прекратить все это, надо уехать. На месяц, на два, на полгода!.. Но уехать! В провинцию!.. Там вас примут с распростертыми объятьями!
— Боитесь, что скандал заденет вас?
— Меньше всего. Я был мало замаран вашими знакомствами, поэтому опасаться особенно нечего… За вас боюсь.
Табба с иронией усмехнулась.
— Думаете, меня отправят за решетку?
— И этого не исключаю. Дело о покушении на полицейское начальство еще не закрыто, к тому же может всплыть история вашей матушки.
— Это похоже на шантаж.
— Всего лишь факты.
Табба отвела глаза от гостя, некоторое время смотрела на окно, на подоконнике которого ворковали голуби, уверенно заявила:
— Нет, вы все-таки боитесь за себя. Боитесь, что я потащу вас за собой… Помните ваше приглашение в ресторан на сборище бунтовщиков?
— Не было. Не было такого. Вы из ресторана уехали с господином поэтом!
— Следствие разберется.
Кудеяров несколько растерянно потер взмокшие ладони, достал из внутреннего кармана сюртука портмоне, вынул оттуда сотенную купюру, положил на стол.
— Мне важна моя репутация. Тем более в это нездоровое время. Поэтому прошу вас, покиньте город. Если надо, предоставлю экипаж. А по возвращении буду всячески хлопотать о восстановлении в театр.
Табба повертела купюру, отодвинула от себя.
— Во-первых, сто рублей — не деньги, чтобы сносно прожить где-то даже месяц.
— Могу предложить еще. — Петр извлек из портмоне вторую такую же купюру.
— Во-вторых… — спокойно продолжала артистка, накрыв деньги ладонью. — Во-вторых, во мне заинтересовано следствие, и если я сообщу, что вы желаете способствовать моему бегству, репутация ваша упадет еще больше.
— Это также шантаж, но уже с вашей стороны, — усмехнулся натянуто граф.
— Не отрицаю, — согласилась девушка. — Поэтому деньги я возьму, уезжать никуда не стану, а по поводу театра… — Она призадумалась. — Уверяю, театр придет ко мне сам. И вы будете первым, кто притащит мне цветы.
Девушка поднялась, ее примеру последовал и гость.
— Я готов носить вам цветы уже с сегодняшнего дня, — сказал Петр.
— Это лишнее. Могут неправильно понять, и у вас возникнут дополнительные проблемы. — Табба обняла его, поцеловала в щеку, моментально выудив из кармана Кудеярова часики. — Благодарю, граф, за трогательный визит.
Петр суетливо взял трость, так же суетливо откланялся и быстро пошел к двери.
Артистка смотрела ему вслед и улыбалась только уголками рта.
Глава восьмаяКресты
Сонька оглядела Кочубчика со всех сторон, полюбовалась на его белый костюм, сидевший на нем как влитой, поправила любимому прическу, разгладила бородку.
— Что-то нехорошо у меня на душе, Володя.
— Не парься, мама, — отмахнулся тот. — Будто на японца провожаешь.
— Не на японца, а все одно боязно. Как бы тебя ляшаги не заприметили.
— Разве у меня на лбу написано, что я вор?
— Не написано. Со стороны — прямо джентльмен какой. А как к своим корешам причалишь, так и пойдет хвост следом.
Володя повернулся к ней, с досадой объяснил:
— К корешам не пойду. Хвост не зацеплю. А для тебя, возможно, кой-чего щипну.
— Не надо, Володя! — испугалась воровка. — Не дай бог, словят. Я ж тебе денег дала!
— Ладно, мама, пошутковал я, — снисходительно усмехнулся тот. — Для меня теперь жизнь по новой рельсе пошла!
Кочубчик двинулся к выходу, Сонька не отставала.
— Скажи, зачем в город идешь?.. Чего тебе здесь не хватает?
— Кислороду не хватает!.. Задыхаюсь я здесь, мама. Понимаешь?.. Дай сделать глоток полными грудями!
— С Богом, — сказала ему вслед женщина.