— Стоять!
Обоз остановился, с передней верховой лошади спрыгнул на землю старший конвойный, направился к жандармам.
— Кого везешь?
— Арестантов.
— Куда?
— В Нарву.
— Показывай документы.
Старший конвойный достал из планшета грубой кожи требуемые бумаги, передал жандармам. Те, подсвечивая двумя керосиновыми фонарями, принялись изучать их.
— Мужики или бабы? — спросил ротмистр.
— Бабы, — ответил конвойный. — Убийцы.
— Лярвы! — выругался младший по званию. — Таких не в Нарву надо, а в Сибирь! Пожизненно!
— Своими руками порешил бы этих биксов! — тяжко вздохнул конвойный. — Но не нашего ума дело, господин ротмистр.
— Вот и я об этом. — Жандарм сложил вчетверо бумаги, распорядился: — Показывай. Надо на морды их глянуть!
Они двинулись к телегам, жандармы стали по очереди поднимать брезент, подсвечивать фонарями лица арестанток.
Женщины были пожилые и не очень, смотрели они на мужчин угрюмо, нерадостно, руки всех были схвачены наручниками.
— Может, ловите кого? — поинтересовался старший конвойный.
— Думаешь, для забавы проверяем? — ухмыльнулся ротмистр. — Ловим одну мурловку, самую лихую из них.
— Уж не Соньку ли, часом, Золотую Ручку? — со смешком спросил конвойный.
— А ты откель знаешь?
— Так ведь о ней все поганки эти лопочут. Сказывают, сбежала она.
— От нас хрен сбежишь. — Ротмистр вынул из кармана френча сложенную фотографию, показал конвойному. — Видал? К каждой морде примеряю. А как примерю, так сразу ручки ее золотые — браслетиком!
На снимке Сонька была в образе мадам Дюпон — улыбающаяся, в красивом платье, в шляпе.
— У нас таких нет, — сказал конвойный.
— Это у вас нет, а у нас такие завсегда. — Жандарм шутливо толкнул своего подчиненного в бок, и оба чему-то заржали.
Жандармы двинулись к следующей телеге, стали внимательно всматриваться в лица, сверяя их с фотографией Соньки. Когда желтый свет лампы упал на лицо Соньки, ротмистр неожиданно насторожился.
— Ну-ка, ну-ка… Чего-то рожа больно знакомая у тебя. — Оглянулся на помощника: — А ну-ка глянь, Петро.
Петро склонился к Соньке поближе, тоже поднес фонарь. Достал фотографию, приложил к лицу воровки.
— Да не, вроде не она.
Ротмистр отодвинул его, стал сравнивать лицо воровки со своим снимком. Приказал:
— Ну-ка улыбнись, лахудра. Покажи клыки, говорю!
— Зачем? — Прямо перед ее лицом болтались увесистые карманные часы ротмистра.
— Красоту твою неземную желаю узреть!
Воровка поближе подалась к жандарму, послушно оскалилась, показав черные от цинги зубы, и в тот же миг выдернула из кармана его мундира часы.
— Смердишь, сука, — оттолкнул тот ее и распорядился: — Пущай едут.
— Поехали! — скомандовал старший конвойный. — Конвой, зреть в оба!
Обоз тронулся, стал постепенно растворяться в темноте. К телеге, где находилась Сонька, подъехал старший, весело сказал ей:
— Ну, Софья Ивановна, теперь, кажись, дорога свободная.
— Не загадывай раньше времени, — ответила она и достала часы жандарма. — Возьми, вдруг ротмистр кинется.
— Щипнула, что ли? — засмеялся конвойный.
— Нашла.
«Товарки», сидевшие рядом, тоже стали смеяться, удивляясь проворности воровки. Сама Сонька лишь снисходительно улыбалась.
Неожиданно из темноты послышались полицейские свистки и частый перестук лошадиных копыт.
— Стоять!.. Остановить обоз!
«Арестантов» догоняли два верховых жандарма.
Старший конвойный быстро направил свою лошадь навстречу.
— Разворачивай обоз обратно! — закричал один из жандармов.
— А чего стряслось?
— Пропали часы господина ротмистра!.. Будем досматривать по новой!
— Эти, что ли? — показал часы конвойный.
Жандарм взял их в руки.
— Кажись, они… А откуда они у тебя?
— На земле подобрал. Хотел было сам вертаться.
— Определенно они. — Жандарм еще раз оглядел часы. — Господин ротмистр прямо до невозможного расстроился. Они ведь подаренные самим великим князем! — И с облегчением махнул конвоиру. — Поосторожней, а то как бы в канаву где не свалиться!.. С Богом!
Жандармы развернули лошадей и понеслись в обратную сторону.
Верст тридцать проехав, обоз снова остановился — теперь на его пути стояли какие-то важные господа в шляпах и дорогих пальто, а рядом с ними две богатые кареты.
Старший конвойный подъехал к господам, они о чем-то коротко переговорили, и двое из мужчин — Безносый и Улюкай — направились к телеге, в которой находилась Сонька.
Они помогли ей выбраться из-под брезента, взяли под руки и быстро двинулись к одной из карет.
Прочие встречающие господа расположились во второй карете, извозчики ударили по лошадям, и экипажи растворились в черной ночи.
«Арестантки», сидевшие в телегах, стали тоже выбираться из-под брезента, разминали ноги, освобождались от наручников, перебрасывались репликами, кто-то даже затянулся папироской.
Конвойные принялись рубить ветки, женщины сносили их в одну кучу, кто-то из мужчин подложил бумаги вниз и чиркнул спичкой.
Пламя костра взлетело высоко и охотно, согревая озябших людей и освещая часть глухой дороги.
Вильно. 1905 год
Экипажи с воровкой добрались до Вильно только через двое суток — к вечеру. Город был тихий и спокойный, полиции на улицах почти не замечалось, народ прогуливался размеренно и лениво, в воздухе разливалась тихая, блаженная тишина, нарушаемая лишь боем часов на городской ратуше.
Кареты въехали в ворота небольшого ухоженного и даже изысканного особняка, во дворе Сонька, одетая в дорогое платье и поддерживаемая Улюкаем, спустилась на землю, и ее повели в ближайшую парадную дверь.
Особняк внутри был еще более изыскан, чем снаружи. Сонька в сопровождении Безносого, Улюкая и еще трех воров миновала пару больших комнат и тут услышала частые, торопливые шажки по паркету.
Это была Михелина.
Она бросилась к матери с такой силой и страстью, что едва не свалила ее с ног. Обхватила, прижалась, замерла в неверии и счастье.
Сонька с трудом сдерживала слезы, гладила по головке свое дитя, пыталась что-то сказать, но губы не слушались, и только слышала слова, которые произносила Михелина:
— Мама… Мамочка… мама…
Погода в Петербурге испортилась окончательно. Еще со вчерашнего вечера зарядил мелкий колючий дождь с ветром, и такая пакость продолжалась уже вторые сутки.
Табба, промокшая и озябшая, сидела на своем месте, на самом углу Невского и Литейного, перед ней лежала скукоженная тряпица для милостыни, и, глядя на редких прохожих, нищенка привычно ныла:
— Люди добрые, не пожалейте копейки для заброшенной и забытой всеми, болезненной дамочки!..
За это время прима еще больше опустилась и одряхлела. Правая рука ее почти не гнулась, лицо обезображивал большой розовый шрам, одежонка была вообще никакая — драный лапсердак, грубая, солдатского сукна юбка.
— Люди добрые, если у вас имеется сердце или добрая душа, то обязательно найдется и лишняя копеечка для несчастной дамочки.
К ней из-за угла подошла слегка хмельная Зоська, бесцеремонно толкнула в спину.
— Хватит, артистка, пошли!.. Нечего глаза тут мозолить! Видишь, погода какая! Никто не подаст!
Табба с трудом поднялась и заковыляла следом за подельницей.
Прошли по Литейному шагов сто, завернули в какую-то подворотню. Здесь на входе в подвал болталась ржавая, скрипучая дверь, Зоська толкнула ее, стала осторожно нащупывать ступеньки вниз.
Табба привычно последовала ее примеру, пару раз едва не оступилась, но все-таки удержалась, и вскоре они оказались в довольно просторном помещении, тускло освещенном керосиновой лампой.
Нищих здесь было четверо. Заправлял по старшинству всеми вор Сучок. Рядом с ним на деревянном ящике сидел варнак по кличке Хомут, здоровый и наглый, обнимавший новую кудрявую полюбовницу Ваську. Напротив расположился очкастый, неуверенный в себе бывший учитель Очко, прозванный так не только за наличие окуляров, но и за необыкновенную трусость и осторожность.
На столе находились ополовиненная бутыль мутного самогона, грубо нарезанная колбаса, ветчина, хлеб, лук.
— Привела артистку! — громко сообщила Зоська и подтолкнула Таббу к Сучку. — Так бы и окочурилась, ежли б не забрала!
Сучок по-хозяйски приобнял озябшую девушку, налил полстакана водки, вложил в руку хлеб с колбасой и луком, кивнул:
— Опрокинь!
— А чего ей опрокидывать? — обозлился вдруг Хомут. — Да еще со жрачкой! Хоть копейку сегодня принесла?
— Заткнись, — незлобиво бросил ему Сучок и снова обратился к Таббе: — Выпей, а то, не дай бог, застудишься.
Артистка понюхала хлеб с луком, выдохнула воздух и медленно опорожнила стакан. Стала закусывать, громко сопя и вытирая заслезившиеся глаза.
— Ишь, как за ней ухаживает! — хмыкнула Зоська. — Ровно как за принцессой!
— А она принцесса и есть, — заметил Очко. — Имя гремело так, что весь Петербург только и мечтал оказаться в одной компании с примой.
Зоська зашлась длинным, тоненьким смехом.
— Ой, милости Божии… Петербург мечтал, а мы сидим с ней в одной компании и самогонку жрем!.. Вот ведь какая радость привалила нам.
— Вы зря смеетесь, — возразил бывший учитель. — Я, к примеру, до того, как оказаться здесь с вами…
— Закройся, Очко! — вдруг резко остановила его прима. — Который вечер одну и ту же баланду травишь!.. — Налила себе еще водки, в один взмах головы выпила. — Нет здесь ни примы, ни бывшего учителя, ни бывшего вора! Ни даже этого тупого идиота, — кивнула она на Хомута, — воображающего себя спаленным помещиком!.. В дерьме живем, дерьмо жрем, в дерьме и подохнем!
— Это я идиот? — возмутился Хомут, багровея лицом. — Это я в дерьме живу?
— Хомут, ей-богу, схлопочешь! — насупился Сучок. — Жми свою сявку и не вспухай!
«Сявка» обиженно подняла на защитника глазки, захлопала намазюканными ресницами.
— Гриша, меня обижают.