ывать воздействие на наш опыт, но ключевым моментом является то, что эти изменения не зависят от взаимодействий с указанными другими. Это отличает взаимодействия подобного рода как от прочных вовлеченностей, так и от персональных сетевых связей. Многие подобные взаимодействия являются неустойчивыми и кратковременными, не говоря уже о таком простом действии, как когда мы проходим мимо кого-то на улице или подвигаемся в поезде, чтобы для кого-то появилось свободное место. Но точно так же, как прочные вовлеченности и персональные сетевые связи, они фактически предполагают ориентацию на других и в этом отношении все же могут рассматриваться в качестве социальных связей. Теперь обратимся к вопросу о том, как их можно дифференцировать.
Сетевые связи, прочные вовлеченности и мимолетные столкновения представляют собой «социальные» отношения в веберовском смысле: они осмысленно ориентированы на других и их действия (Weber 1978: 26–27 / Вебер 2016: 86–87). Эти другие могут быть как людьми, которых мы знаем, так и незнакомцами. Описание социальных отношений у Вебера находится в близком соответствии с его определением социального действия – определением, резонирующим с тем, что теперь именуется перформансом. «Действие» подразумевает, что индивид рассматривает свое поведение в субъективных терминах. Подобное действие является «социальным», если актор руководствуется поведением других и соответствующим образом ориентирует свои действия (ibid.: 26 / там же, 86). Отправить открытку – это социальное действие. Спор между супругами – это социальное действие. То же самое – готовить еду для какого-нибудь мероприятия; но если вы готовите обед для самого себя – это не социальное действие. Отметим, что практики не должны напрямую состоять из взаимодействий между людьми, чтобы быть социальными. Когда люди демонстрируют что-либо, играют или веселятся – все это тоже социальное действие.
Далее Вебер проводит различие между рациональными и нерациональными действиями, рассматривая рациональные действия как осмысленные перформансы, имеющие намеренный и последовательный характер. Он выделяет две разновидности рациональных действий – целерациональные (zweckrational, instrumentally rational) и ценностно-рациональные (wertrational, value-rational):
Социальное действие может быть ориентировано: ‹…›
(1) целерационально, т. е. посредством расчетов на определенное поведение предметов внешнего мира и других людей, которые тем самым используются действующим индивидом в качестве «условий» или средств реализации собственных рационально поставленных и взвешенных целей;
(2) ценностно-рационально благодаря осознанной вере в безусловную этическую, эстетическую, религиозную или как угодно еще толкуемую самоценность определенного поведения чисто как такового независимо от его результата (ibid.: 24–25 / там же: 84).
Что же касается нерациональных действий, то Вебер подразделяет их на «традиционные» и «аффективные». Традиционные действия возникают из подражания обычаям, и поэтому их значимость лишь частично проистекает из ориентации на других. Нерациональные действия зачастую оказываются аффективными перформансами, вдохновленными эмоциями. Веберовские идеальные типы социального действия предоставляют структурную рамку для ориентации социальных перформансов, которые конституируют отношения. Это ориентированное на практику понимание социального мира основывается на критическом, реалистическом подходе к тому, что мы знаем о нашем мире. То, что мы наблюдаем, представляет собой практики или перформансы, а не собственно социальные связи. Вернемся к нашему рассмотрению социальных связей в качестве слабых и сильных. То, кто именно является вашим братом, может быть осуществляемым на практике перформансом, а не определяться происхождением или родством. Практическая реализация соседства, практическая реализация семьи или практическая реализация дружбы – все это мы можем наблюдать. Конечно же, агенты могут осмыслять и обсуждать связи, существующие посредством подобных практик, и благодаря подобной рефлексивности они приобретают содержание для агентов. Поэтому, полагаю, целесообразно классифицировать отношения в первую очередь в соответствии с ориентацией действий, а не с отдельными социальными критериями наподобие «дружбы» или «семьи» – не в последнюю очередь потому, что они представляют собой конвенции, сконструированные в определенное время и в определенных местах, а стало быть, здесь присутствует риск культурных предубеждений. Измерения социальных связей визуально представлены на рис. 1.
Рис. 1. Типология социальных связей
Транзакции представляют собой социальные отношения с целерациональными ориентациями, привязанности основаны на ценностной рациональности, тогда как узы (bonds) являются социальными отношениями с аффективными ориентациями. Привязанности и узы я рассматриваю как нечто социабельное и при этом отличающееся от целеориентированных инструментальных отношений. Сам термин «социабельность» (sociability), зачастую ассоциирующийся с близостью по духу, единением или компанией, далеко не однозначен. Грэхэм Аллан (Allan 1979: 2) определял социабельные отношения как нецелеориентированные отношения, в которые люди включаются добровольно. Само происхождение этого слова от французского sociabilité (которое, в свою очередь, происходит от исходного латинского socius, то есть союзник, единомышленник) предполагает, что оно охватывает и близость (affinity), и аффективность. Это близость, основанная на признании схожих ценностей или идей. Близость за счет общих ценностей способна вести к продолжительным отношениям и прочной вовлеченности, поскольку люди могут вступать в связь друг с другом на основании взаимного согласия относительно социального, а обнаружение общих ценностей может привести к близости. Целеориентированный обмен в рамках подобной близости отсутствует разве что в рамках идеального типа. Симон (Simon 2016: 125) в своем исследовании участия эмигрантов из стран Африки к югу от Сахары в жизни общины Пятидесятнической церкви в Берлине рассказывает, как женщины из церкви посвящают себя другим людям, поскольку «попросту ощущают, что им следует что-либо дать», но в то же время он отмечает, что отдача представляет собой необходимое условие для получения («если вы не ходите к кому-то, то можете ли вы ожидать, что кто-то тоже придет к вам?» (Simon 2016: 131)).
Аффективность, напротив, апеллирует к чувствам. В данном случае социабельность символизирует удовольствие (или же боль), переживаемое внутри небольшой группы хорошо знакомых других. В качестве идеального типа аффективные отношения свободны от обязательств: их единственной целью является духовная близость. В реальности, конечно, дело обстоит не так, что демонстрируют хорошо известные исследования и концепции дарения и реципрокности (Gouldner 1973; Mauss 2011 / Мосс 2011: 134–285). Люди могут обладать опытом моральных обязательств и социального давления, особенно проявляющихся в дружбе и в семьях. Обязательства родителей в отношении к своим детям, к примеру, даже кодифицированы в законах. Однако нас интересуют лишь ориентации тех перформансов, посредством которых мы формируем и поддерживаем социальные связи.
Привязанности и узы в качестве идеальных типов обладают пониженной целеориентированностью, а относящиеся к ним перформансы прежде всего руководствуются моралью и эмоциями, а не расчетами. Таким образом, в области социабельности привязанности определяются посредством близости, а узы – посредством аффективности. Социабельность формирует непрерывный цикл с целеориентированностью, которая характеризует отношения, направленные на достижение запланированных задач.
Привязанности представляют собой идеально-типические отношения без какой-либо главной цели, в рамках которых перформансы неотъемлемо переживаются как нечто значимое. Такие отношения не всегда должны быть взаимодействиями с другими или с любым человеком. Мы можем ощущать привязанность к другим и концентрировать наши действия (performances) на них, даже если эти другие не существуют для нас в качестве конкретных индивидов. Данную особенность иллюстрируют религиозные конгрегации. Люди собираются в церкви, синагоге, мечети или [буддистском] храме, чтобы практиковать общую веру. Ритуалы обладают собственным символизмом, и посредством этих ритуалов участники группы «осуществляют» сообщество. Чем регулярнее люди посещают службы, тем более непосредственными могут стать их взаимодействия и тем более персонально они могут узнать друг друга. Схожие результаты могут производить политические убеждения в том виде, в каком они функционируют в политических партиях или общественных движениях. Таким образом, привязанности не всегда соотнесены с какими-то конкретными другими. Однако в подобных практиках и взаимодействиях симпатия и аффект фигурируют более выраженно, чем в регулируемых транзакциях, поскольку то общее, что порождает привязанности между людьми, как правило, напрямую относится к ценностям, а следовательно, имеет культурный характер. Взаимное признание культурного тождества повышает вероятность того, что ценностно-рациональные взаимодействия будут способствовать личным узам. Привязанностям может способствовать институционализация, или процесс, посредством которого модели мышления и действия, разделяемые людьми одной и той же категории, начинают восприниматься как само собой разумеющиеся (Berger and Luckmann 1991: 33 и 72). Привязанности имеют тенденцию принимать форму прочных вовлеченностей: регулярно уделяя внимание определенным институтам, мы включаемся в ценностно-ориентированные отношения с другими. Присутствие других, которые в определенном отношении должны оказаться единомышленниками, выступает обязательным условием подобных отношений, но при этом не имеет значения, кем персонально являются эти другие. Возьмем для примера пятничную молитву в мечети или воскресную утреннюю мессу в христианской церкви: присутствие других необходимо, но нам не нужно знать их персонально. Небольшая группа друзей, которые посещают футбольный матч клуба «Унион», может осуществлять свои публичные практики на забитом болельщиками стадионе лучше, нежели в том случае, если бы на стадионе больше никого не было, однако совершенно не приходится ожидать, что между всеми 20 тысячами болельщиков существуют межличностные контакты. Хотя прочные вовлеченности могут иметь рутинный характер, как в случае связей между родителями, которые забирают своих малышей из детского сада, они также могут принимать форму привязанностей, основанных преимущественно на символизме, но при этом не создавать социальных связей в том смысле, в каком они рассматривались представителями сетевых исследований. Однако их основанный на ценностях характер делает их релевантными для сообщества как публичного действия.