едневные пространства, незаметно врезающиеся в господствующую систему, по сути, аналогичны истории маленького рыцаря Тренка.
Неудивительно, что описанный выше запрос на сообщество, который стоял у истоков европейской и американской социальной науки, совпал с периодом урбанизации и индустриализации. Именно тогда было поколеблено представление о морально гомогенном сообществе с ясными, хотя и неотъемлемо неравными статусами для всех. Можно привести много аргументов против идеи, что современная городская жизнь разрушила сообщество и принесла с собой одиночество и отчуждение как результат нарастания плотности, гетерогенности и размеров городских центров. В то же время и правда стоило бы рассмотреть связь между самоочевидным, нерефлексивным пониманием социального порядка как некой разновидности сообщества и необходимостью заново очерчивать контуры того, чем может быть это сообщество в условиях увеличившейся гетерогенности, плотности и величины. Чем более городским (иными словами, более гетерогенным, плотным и обширным) становится контекст, в котором мы живем, тем больше возникает потребности в определении и постоянном переопределении того, кто мы есть относительно других в нашей повседневной жизни (см. Lemert 1995). Разнообразие стимулирует рефлексию. По мнению Баумана, подобные трансформации социума тесно связаны с новыми видами мобильности в условиях глобализации, и все это воздействует на доверие, которое мы возлагаем на поведение других (а также оказывает воздействие на предположение, что им нельзя доверять). Это особенно заметно по постиндустриальному обществу в Северной Европе и Северной Америке. В теории основанному на классах капиталистическому индустриальному обществу была присуща социальная мобильность. На практике же оно часто удерживало людей на своем месте. В отличие от власти по священному праву в обществе с закрепленными статусами, современная власть «прежде всего подразумевает наделение правом управлять людьми, командовать, устанавливать правила поведения и принуждать к подчинению правилам» (Bauman 2001: 40). Учитывая потребность в дисциплинированных фабричных рабочих, новые формы власти и авторитета устойчиво поддерживали локальные иерархии, а «неестественное состояние белки в колесе казалось правдивым лабораторным воспроизведением повседневных невзгод человеческого бытия-в-мире (humans-in-the-world)» (Bauman 2001: 44). Колониальное правление мало чем отличалось от этого. Однако это «представление о внушительном, вырезанном в твердой породе лабиринте сегодня не так уж хорошо совпадает с имеющимся у обычных людей опытом мира, в котором они живут» (ibid.). Бауман описывает мир мобильностей и то, как он воздействует на наше ощущение устремленности и сообщества – в первую очередь, в соотношении с исчезновением устойчивой классовой структуры в обществах Глобального Севера, а к этому можно добавить и последствия деколонизации. На пике индустриализации концептуальной рамкой идентичности, а то и самого человеческого существования была работа:
Прочно заключенная в эту рамку, работа могла с резонным основанием рассматриваться как призвание или жизненная миссия, как та ось, вокруг которой вращается вся остальная жизнь и вдоль которой выстраиваются все жизненные поиски. Теперь же эта ось безвозвратно сломана. Она оказалась хрупкой и ломкой, вовсе не став «гибкой», как хотели бы воспринимать ее новое состояние адепты дивного нового мира. К этой оси невозможно (и не следует) с уверенностью что-либо прикреплять – доверие к ее прочности было бы наивным и может оказаться фатальным» (ibid.: 45).
Бауман рассматривает все это не просто в качестве меняющейся концептуальной рамки для работы. На наше ощущение безопасного бытия и идентичности также воздействуют изменения, которые Бауман локализует в мире городов. Опять же, он усматривает мобильность повсеместно: «в конкретном месте ничто не остается неизменным надолго и ничто не длится достаточно долго, ‹…› [для того] чтобы стать знакомым и превратиться в удобную, безопасную и комфортную оболочку, которую искали и на которую надеялись истосковавшиеся по дому „я“ (selves)» (ibid.).
Ушли в прошлое дружелюбные лавки на углу; если им и удалось противостоять конкуренции с супермаркетами, то их хозяева, управляющие и люди, стоящие за прилавком, менялись слишком часто, чтобы кто-то из них оказывался тем пристанищем постоянства, которого больше не обнаруживалось на улице. Ушла в прошлое и дружелюбная контора местного банка или строительной сберкассы – на смену им явились анонимные и обезличенные… голоса на другом конце телефонного кабеля… Ушел в прошлое дружелюбный почтальон, стучащий в дверь шесть раз в неделю и обращающийся к жителям по именам (ibid.: 46–47), –
сокрушается Бауман далее.
Поскольку Бауман не является эмпирическим исследователем, его утверждения требуют эмпирической верификации. Но важно то, что он продолжает возникшие ранее сетования по поводу сообщества: трансформации в обществе свели значимость нашего повседневного опыта в публичных пространствах к нашему ощущению сообщества. Нам недостает устойчивых точек ориентации, утверждает Бауман. В условиях глобализации с ее увеличившимися возможностями для путешествий отсутствие ориентационных точек, позволяющих нам ощущать себя в некой зоне комфорта (Binken and Blokland 2013; Blokland and Nast 2014), действительно является вполне обычным опытом. Впрочем, с этим соглашаются не все исследователи. Пожалуй, правы и те, кто говорит о диснеизации и туристификации городского мира (Ringer 1998; Terkenli 2002; Teo and Li 2003), демонстрируя, каким образом опыты туристов в разных местах мира становятся схожими (Zukin 1997 / Зукин 2018; Urry 2002): это подобие создается за счет разновидности коммерческого девелопмента. Относительно этих коммодифицированных мест допустимы критические оценки, однако это сходство действительно облегчает их интерпретацию и понимание того, что там можно ожидать. Возможно, коммерциализация влияет на «аутентичность», если таковая вообще существует, и присваивает пространство и локальную культуру (Zukin 1997: 19 / Зукин 2018: 18–19). У крупных корпораций наподобие Merlin Entertainments, владеющей 124 парками развлечений, различными поселками для отдыха и отелями в 25 странах, сейчас действуют характерные «локальные» туристические развлечения наподобие «Подземелья», хоррор-аттракциона, который в каждом городе его присутствия адаптирован в соответствии с местной историей, а лондонский музей восковых фигур мадам Тюссо имеет филиалы во многих городах мира, где, наряду со всемирно известными героями, демонстрируются локальные и связанные с историей конкретной страны персонажи. «Центры открытий» Lego в каждом городе начинаются с демонстрации местных достопримечательностей, искусно сконструированных из блоков лего. Однако каждый из этих аттракционов действует в соответствии с теми же принципами, что и «Макдоналдс», и в той же степени является единицей в корпоративной сети: в этих аттракционах присутствуют определенные вариации во вкусе и адаптация к локальной специфике, но, в конечном счете, чизбургер есть чизбургер. Джордж Ритцер (Ritzer 1993 / Ритцер 2011) описывал культурную гомогенизацию термином «макдоналдизация». Эта разновидность гомогенизации, возможно, не дает ощущения удобства, однако сама она чувствует себя безопасно и комфортно. Приватизированные, коммодифицированные и крайне зарегулированные места обладают множеством неудобств, но, при всем уважении к гипотезе Баумана, они действительно облегчают задачу обретения устойчивых точек ориентации. Поскольку они представляют собой окружения с высочайшей анонимностью, приватность тоже достигает в них наибольшей степени, а включиться в них так или иначе могут те, кто хочет и способен играть по их правилам.
В качестве аргументации против тезиса о том, что весь мир становится чем-то вроде культурной копии США, используется термин «культурная гибридность» (Hannerz 1992; Nederveen Pieterse 2004; Kraidy 2005). Хорошо известными примерами гибридности являются еда и музыка. Культурная гибридность может предоставлять и новые точки для ориентиров. Сейчас практически стандартной позицией в ассортименте почти каждого супермаркета в Германии, Нидерландах или Великобритании стали суши, заранее упакованные в пластик, а также ингредиенты для самостоятельного их приготовления, хотя до середины 1990-х годов японская еда редко появлялась в этих странах, а большинство людей не знали, как обращаться с палочками. В буфете начальной школы в одном из самых благополучных районов бывшего Западного Берлина, где сложно найти хоть одного ученика (неевропейского) мигрантского происхождения, теперь присутствуют мини-пиццы, вегетарианские суши, закуски с томатом и моцареллой, холодные кебабы на деревянных палочках, авокадо с воткнутыми в него кукурузными чипсами, питы с хумусом, пахлава и фруктовые салаты с манго и другими экзотическими фруктами. Среди семей среднего класса, дети которых ходят в эту школу, произошел определенный культурный синтез. Однако, когда мы провели исследование их перемещений по городу (Giustozzi et al. 2016: 53–70), оказалось, что они примечательным образом держались своей локации и обнаруживали все необходимое им в повседневной жизни главным образом в непосредственном окружении своего района. Они не слишком ощущали неудобства других частей города или не испытывали к ним неприязнь. У них попросту отсутствовала позиция относительно других мест, в особенности относительно неблагополучных кварталов по соседству, не говоря уже о не слишком благополучных территориях бывшего Восточного Берлина (см. также Giustozzi 2016). Хотя они полюбили экзотическую еду со всего света и были готовы путешествовать в далекие места, гибридность, похоже, мало затронула их комфорт и безопасность. Представление о том, что глобализация непременно создает космополитов, выступающих носителями некоего нового глобального «культурного синтеза» (Bauman 2001: 55), оказывается слишком ограниченным. Это демонстрирует проведенное Университетом Виргинии исследование топ-менеджеров глобальных компаний, которое упоминает Бауман: