Обширное разнообразие опыта нельзя с легкостью поместить на тот или иной край рассматриваемого нами континуума, причем это разнообразие может даже перемещаться по нему. Рут Сунен в своем исследовании городских трамваев в Антверпене продемонстрировала, что даже один отдельный трамвайный маршрут не является стабильным социальным пространством, которое с легкостью поддается классификации. В зависимости от времени суток, конкретного района города, через который проезжал трамвай, а также типа пассажиров в конкретный момент времени трамвайный вагон просачивался сквозь все сферы, выявленные Лофленд, а иногда и через несколько из них в одно и то же время (см. Blokland and Soenen 2004). Триада Лофленд позволяет категоризировать сферы, но она мало что дает для лучшего понимания того, как мы переживаем публичное пространство и каким образом те сферы, которые она выявляет, связаны с принадлежностью. Эта триада демонстрирует, что в указанных сферах может осуществляться исключение, но при этом не указывается, посредством каких практик и отношений происходят включение и исключение. На помощь может прийти рассмотрение социальных пространств в качестве реляционных окружений вдоль оси приватности и оси доступа.
Реляционные контексты порождаются в подобных практиках или перформансах и одновременно их конституируют.
Наряду с «разрешением» доступа важна и возможность выхода. Свобода для отступления, возможность выйти из социальных окружений, не платя высокую цену, опять-таки являются вопросом положения на осях координат. В рамках идеального типа приватного пространства выход из него без объяснения для других домашних обходится дорого. Невозможно просто сняться с места и больше никогда не вернуться, либо же такое действие возможно, но при этом окружено табу, так что очень маловероятно, что мы поступим именно так. Когда люди исчезают, они становятся «пропавшими без вести», а их домашние встревожены. Максимальная свобода для выхода присутствует в идеальном типе публичного пространства. В одной из самых ранних статей, посвященных подобным пространствам, И. С. Мур (Moore 1897) первым указал на социальные характеристики салуна: люди там могут общаться или не общаться друг с другом, когда им захочется, и это не обходится им дорого. Мур писал свою статью в момент, когда широко обсуждался сухой закон, и утверждал, что салун обладает важными социальными функциями. Мы стремимся к социальности, полагал он, и «[человек] должен выражать себя в жизни за пределами узкого круга» (ibid.: 6). Однако в пабе, где всякому известно наше имя, мы имеем (и ожидаем) иной опыт коммуникации, нежели, скажем, на автобусной остановке. По обеим сторонам барной стойки люди могут гадать, что случилось, когда кто-то перестает появляться. Паб может оказаться «третьим местом» (Oldenburg and Brissett 1982), где неизбежно станет известно нечто больше, чем ваше имя. Однако разговоры в пабе могут допускать относительно обезличенную, неприватную коммуникацию с людьми, которых мы тоже можем знать по имени. Когда те или иные завсегдатаи бара больше там не показываются, они могут стать предметом обсуждения, по ним могут скучать благодаря шуткам, которые они откалывали, или аплодисментам в их исполнении, но их не считают «пропавшими без вести». И все же подобные места значимы для нашего ощущения принадлежности – по меньшей мере они могут иметь такое значение. В моем исследовательском проекте, посвященном публичному пространству, безопасности и принадлежности (Blokland 2009b), жители четырех районов Роттердама (два из них относились к более старым территориям со смешанными функциями, а два других представляли собой послевоенные жилые кварталы) сообщали, что повседневные аспекты использования районной инфраструктуры, в особенности магазинов, вносили свою лепту в ощущение принадлежности. Статистический анализ демонстрировал, что люди, регулярно посещавшие магазины, ходившие побродить на торговую улицу или в местные пабы и кафе, испытывали больше доверия к местным другим. Люди, имевшие больше доверия, в целом ощущали себя и в большей безопасности. И хотя безопасность не равнозначна дому, эти понятия определенно взаимосвязаны, если принадлежать – значит ощущать себя комфортно. Мои собеседники также соотносили с принадлежностью, рассматриваемой в качестве дискурсивной конструкции, места, где они не были неузнаваемы. Жанетт, много лет прожившая в районе послевоенной постройки, любила вместе с тремя другими женщинами ходить в расположенный на его территории довольно современный, но не очень удобный торговый центр: «Пойдите тут в какой-нибудь магазин и спросите о четырех женщинах. Конечно, нас все знают – в одежном дисконт-магазине, в антикварной лавке, в аптеке. Мы прогуливаемся по кварталу, а потом идем пить кофе». В этом месте – и больше нигде в городе – у Жанетт было сильное ощущение принадлежности. Фердинанд, пожилой человек, давно живший в одном из более старых районов центра города, говорил о своем положительном отношении к нему – это была территория, где он ощущал себя дома благодаря «мелочам»:
Да-да, [в магазинах] есть контакт [как в сырной лавке]. Они тоже знают… Я всегда беру фунт зрелого сыра. «Вам, как обычно, фунтик зрелого в бруске?» (Смеется.) Я имею в виду, это… То есть вы им не рассказываете про себя все, это не так, потому что это просто бизнес, но там есть такой особый контакт, не такой, как в других лавках.
Даже Нанда, молодая женщина, которая не считала этот довоенный район «своим» или пространством, где она так уж хотела бы остаться надолго, считала, что эта территория немного «напоминает деревню». Когда ей требовалась помощь, она могла обратиться за ней к людям, которых она знала, потому что постоянно их видела, особенно в магазинах под ее квартирой. Сама она не слишком вступала в контакты, но хорошо относилась к людям, которые на нее посматривали:
Потому что я думаю, что благодаря лавочникам тут есть определенный общественный контроль. Потому что однажды я тут вернулась домой, и сосед снизу сказал мне: это, [твой парень], он не здесь, он ушел по магазинам. И тогда я подумала: черт возьми, это же как в деревне. Но, с другой стороны, не как в деревне, потому что я даже не знаю моих соседей по лестничной клетке. Так что, с одной стороны, это напоминает деревню… Думаю, это благодаря лавочникам, потому что летом они на улице. Так вот, я думаю, этот деревенский характер благодаря им, а не таким жителям, как я.
Часто утверждалось, что функциональное разнообразие, наличие магазинов и другой инфраструктуры в жилых территориях положительно влияют на городские районы. Подобное функциональное разнообразие заставляет людей выходить на улицу. Другие перестают быть незнакомцами благодаря нашему взаимодействию с ними, поскольку мы регулярно контактируем с одними и теми же людьми. Однако это больше не является данностью в тех территориях, куда люди быстро переезжают и откуда быстро уезжают, или там, где квартиры сдаются туристам или краткосрочным постояльцам, – подобная ситуация сейчас все более обычна в городах, выступающих популярными направлениями для путешествий. Однако основная идея заключается в том, что на торговых улицах, на площадях и в парках наши шансы наблюдать поведение других увеличиваются (обширный обзор значимых работ, посвященных потоку социального движения в таких местах, см. в: Lofland 1998). Но только повторяющиеся мимолетные контакты, в ходе которых мы видим и оцениваем одних и тех же людей снова и снова, приносят нам нечто напоминающее ту разновидность знания, которым мы обладаем о знакомых нам людях. Тогда мы медленно вступаем в континуум, протянувшийся от анонимности до близости. Стэнли Милгрэм (Milgram 1977, цит. в: Lofland 1998: 60) называл таких других «знакомыми незнакомцами»: «людьми, которые не „знакомы лично“, но узнаваемы… благодаря общему ежедневному маршруту или циклу». Внимание к таким знакомым незнакомцам и повседневным делам и траекториям, благодаря которым они становятся знакомыми, проявляла и Лофленд, в особенности из-за их социально-психологической значимости (ibid.: 66–67). Для нас же более важна ценность подобных людей для сообщества, понимаемого как культура.
Публичная осведомленность характеризует нашу способность благодаря повторяющимся мимолетным столкновениям и прочным вовлеченностям определять социальное положение других, опознавать их и даже ожидать их увидеть. Бездомный, спящий под мостом, мимо которого вы каждый день проходите, может однажды там не оказаться, и вы, возможно, будете гадать, куда он или она делся. Когда закрывается газетный киоск, мы можем даже ощущать легкое раздражение, поскольку привычное взаимодействие с его продавцом заставляло нас ощущать включенность, – благодаря подобным переживаниям мы чувствуем себя как дома. Однако они не только воздействуют на наш индивидуальный личностный комфорт. Повторяющиеся мимолетные столкновения и прочные вовлеченности также формируют некое окружение, в котором могут создаваться и интерпретироваться символы. Например, граффити представляют собой трансляцию символов, которые имеют значение лишь для тех, кто обладает знанием соответствующей субкультуры (необязательно локальной: слоган ACAB – all cops are bastards (все копы – ублюдки) – можно обнаружить на стенах в Берлине, Нью-Йорке или Пизе) или определенным знанием местности, сформированным публичной осведомленностью. Когда я переехала в Берлин, мои сыновья захотели узнать, почему «люди везде пишут на стенах»: необходима осведомленность о берлинском движении против джентрификации, чтобы некоторые граффити стали более понятны или чтобы разглядеть в разбитых окнах совершенно новых зданий характерные для этого движения символы протеста. Живущим в Сан-Паулу известен факт: улицы фавел пустеют, как только по ним проезжает полицейская машина; это спровоцировано пониманием того, что произойдет дальше, но для того, чтобы это понимание стало общим, требуется публичная осведомленность. Она представляет собой знание, но его невозможно получить иным способом, кроме как посредством опыта. Публичная осведомленность основана на нарративах места, которые (исходно) нигде не записаны. Она оказывается собранием уличных кодов, но не только их, поскольку подобные коды подразумевают предписания относительно того, как нужно себя вести, а публичная осведомленность не является таковым предписанием. Публичная осведомленность характеризует такое реляционное окружение, в котором мы понимаем, что происходит, но нам не требуется признавать это правильным, обоснованным, приятным или положительным в каком-то ином смысле, а кроме того, оно не сообщает, как нам действовать. Хотя публичная осведомленность не обязательно приятна в психологическом смысле, она проясняет социальное и в силу этого может формировать наше ощущение безопасности. Участвовавшие в нашем исследовании социальной безопасности жители, ощущавшие, что их узнают лавочники на торговой улице, чувствовали себя в большей безопасности. Не думаю, что в связи с этим они полагали, будто в меньшей степени могут стать жертвой преступников, но, уверена, это означает, что их ощущение публичной осведомленности облегчало им интерпретацию пространства, в котором они оказывались, выявление кодов и в этом смысле, как следствие, давало им ощущение того, что они «в курсе» и чувствуют себя дома. Перформансы, осуществляемые людьми в публичном пространстве, и те способы, с помощью которых у них появляется знание той или иной локации, различаются в зависимости от их биографии, прежних опытов, которые можно воспроизводить, исходя из других контекстов, и