Кроме того, сообщества не являются равными (equal) – они проникнуты властью. И теперь мы обратимся именно к теме исключений, к работе по проведению границ и неразрывно связанной с этим значимостью власти для сообщества.
6. Практики исключения
Как мы уже могли убедиться на приведенных выше различных примерах, сообщество подразумевает осуществление работы по проведению границ. Границы отделяют сущности друг от друга, а следовательно, они формируют базовый структурный элемент нашего мышления: мы постоянно проводим их при конструировании наших социальных реальностей и зачастую рассматриваем это как нечто само собой разумеющееся (Zerubavel 1991: 2). Однако создание подобных «ментальных островов смысла» (ibid.: 21) имеет для нас значение, поскольку оказывается чем-то большим, чем неким ментальным упражнением отдельно взятого индивида, пытающегося придать миру смысл. Именно работа по проведению границ, а не сами границы подразумевает создание отчетливых, дискретных единиц посредством социальных процессов совместного осуществления сообществ в качестве практики. Кроме того, акцент на работе по проведению границ, а не на собственно границах позволяет нам избежать представления о категориях и группах как статичных, никогда не меняющихся дискретных единицах и изучать их так, как будто они порождены за счет внутренних процессов и внутренней групповой сплоченности. Как уже утверждалось в другом моем исследовании (Blokland 2000), некоторые из тех социальных наук, где рассматривается вопрос о том, что именно удерживает общество вместе, особенно в терминах «социальной сплоченности», подходят к сплоченности как к характеристике определенной устойчивой социальной единицы (зачастую невзирая на серьезную критику; см., например, Mills 2000: 135–136 / Миллс 2001: 153–154), воспринимая «общество» в качестве некой социальной единицы, эквивалентной, например, нации-государству. Вы можете пожелать участвовать в этой единице, вам может быть позволено в ней участвовать, либо вы можете обладать способностью к этому – посредством выхода, голоса и лояльности (Hirschman 1970 / Хиршман 2009). Подход Хиршмана обретает смысл, если мы принимаем решение присоединиться к тому или иному социальному движению, когда нас, к примеру, беспокоит какая-то политическая проблема. Это может способствовать оформлению рациональных решений людей социальным способом, в виде организаций. Единицей анализа остается индивидуальный агент (лицо, компания или иной корпоративный актор), который установил цели и действует в соответствии с ними (ibid.: 21–43 и 129–137). Однако какой может быть соответствующая единица, отказаться от участия в которой может агент (или к которой агенту может не быть предоставлен доступ), когда речь идет о сообществе? Если рассуждать социологически, то такой единицы не существует. Данный подход – рассмотрение включения и исключения с целью понимания того, кто персонально является и не является участником [сообщества], – не способствует нашему пониманию того, частью какого «целого» они прежде всего выступают (или не выступают). Мы можем знать, кто именно исключен, а кто не исключен, но мы мало что узнаем об исключении как практике или перформансе. Это может помочь нашему пониманию того, что именно делают люди, осуществляя выход [из сообщества], выражая противоположное мнение или сохраняя лояльность, но не способствует пониманию того, как процессы включения и исключения заставляют людей это делать. В таком случае вместо изучения, чем является сообщество, мы изучаем, что именно не допускает акторов [в сообщество] и что сводит их в некое целое, однако само сообщество – этот динамичный набор социальных отношений – выпадает в данном случае из поля зрения.
Поэтому исходный вопрос относительно сообщества заключается в том, где оно кончается или же где в игру вступает исключение: для понимания того, чем может быть сообщество, представляемое в качестве некой воображаемой сущности, прежде всего нужно разобраться с тем, как осуществляется работа по проведению границ. Модель рассмотрения исключения в направлении, намеченном Альбертом О. Хиршманом, содержит риск, который Чарльз Тилли провокационно назвал «ментализмом» (Tilly 1998: 17), поскольку указанные процессы, когда кто-то желает, кому-то разрешается или кто-то может находиться «в» [сообществе], в конечном итоге опираются на «общие интересы, мотивации или настроения, выступающие основой неэгалитарных институтов». Там, где люди могут отказаться от участия [в сообществе] или могут быть вытеснены [из него], агентность получает приоритет над структурой. Там, где люди рассматриваются в качестве лишенных возможности для вступления [в сообщество] или ощущающих обязанность к участию [в нем], социальная структура получает приоритет над агентностью. В результате индивид оказывается либо недосоциализированным (рациональный актор, который самоустраняется, присоединяется или сдерживается другими рациональными акторами), либо сверхсоциализированным (общество навязывает нормы для действия в качестве как инсайдера, так и аутсайдера, а индивид действует соответствующим образом; см. Granovetter 1985: 485 / Грановеттер 2002: 47). Как убедительно показал Грановеттер, общим для подобных подходов к индивиду является «концепция действия и принятия решений атомизированными акторами» (ibid. / там же. Единственное различие между ними заключается в том, что этот выбор индивидов рассматривается как происходящий свободно, с учетом их преференций, либо под воздействием силы и принуждения. Даже в этом случае социальное воздействие выступает «силой, которая незаметно входит в умы и тела индивидов, изменяя их способы принятия решений» (ibid.: 486 / там же: 48). Тилли, ссылаясь на работы Роберта К. Мёртона, утверждает, что ментализм создает помехи для изучения неравенства:
Если рассматривать в качестве принципиальных источников неравенства психические состояния, то остаются загадкой те причинно-следственные цепочки, посредством которых данные состояния в действительности производят те результаты, которые обычно им приписываются, – в особенности если учесть, насколько редко мы, люди, доводим до конца те точно сформулированные цели, которые мы сознательно преследуем (Tilly 1998: 17).
Хотя основной темой процитированной работы Тилли является неравенство, стоит уделить немного больше внимания его рассуждениям в рамках нашей попытки понять сообщество как состоящее из городских практик, поскольку способы функционирования власти превращают символические границы в границы социальные, которые воздействуют на возможности и жизненные шансы зачастую прямым, материальным образом. Тилли (ibid.: 17–18) отвергает обращение к ментальным состояниям, поскольку это является проявлением эссенциализма, общераспространенного в социальных науках. Несмотря на различие позиций между отдельными их представителями, общим основанием для них зачастую оказывается предположение о существовании и принципиальной значимости «самодвижущихся сущностей» или «самоподдерживающихся сущностей, будь то индивиды, группы или общества» (ibid.: 18). Тилли же, напротив, утверждает, что масштабные, значимые виды неравенства соответствуют категориальным, а не индивидуальным различиям. Тилли определяет категории реляционно, в качестве набора «акторов, которые обладают некой общей границей, отличающей их всех от по меньшей мере одного набора акторов, явно исключаемых этой границей, и соотносящей их с этим набором» (ibid.: 69). Пьер Бурдьё аналогичным образом призывает к реляционному пониманию социального мира, поскольку последний
утверждает, что всякая «реальность», которую он обозначает, заключается во взаимном внешнем расположении составляющих ее элементов. Явные, напрямую наблюдаемые сущности, будь то индивиды или группы, существуют и действуют в различии и посредством различия; иными словами, они занимают взаимно-относительные (relative) позиции в пространстве отношений (relations), которое и представляет собой самую реальную реальность (хотя она невидима и ее всегда сложно продемонстрировать эмпирически)… и реальный принцип поведения индивидов и групп (Bourdieu 1998: 31).
Тилли выступает за такую точку зрения, которая принимает за данность отношения, а не сущности, и берет за точку отсчета межличностные или межинституциональные связи, так что Тилли стоит на стороне большего использования реляционного анализа:
Строго реляционный анализ остается второстепенным течением в социальной науке в целом – в ней по-прежнему правят индивидуализм и холизм. Тем не менее при выборе между сущностями и связями (bonds) я хотел бы высоко поднять знамя связей. Я утверждаю, что описание того, как транзакции собираются в социальные взаимоотношения, социальные взаимоотношения концентрируются в сети, а существующие сети накладывают ограничения на решения организационных проблем, проясняет формирование, поддержание и изменение категориального неравенства (Tilly 1998: 21).
Здесь возникает разногласие с некоторыми из наших предшествующих наблюдений, поскольку, как уже отмечалось, глобализированный городской мир позднего модерна обеспечивает индивидуальную свободу – и индивидуальную потребность – для развития самоидентичности, и это не вполне реляционное суждение. Оно предполагает наличие самоопределяющихся существ, которые приобретают собственные «я» в постоянно меняющемся, мобильном, технологически передовом и гибком мире. Как было показано, выборочная и избирательная принадлежность, по сути, являются понятиями, указывающими на то, что именно индивидуальные агенты определяют или решают, что делать. Однако эту подразумеваемую свободу не следует преувеличивать, причем не только потому, что свобода не является равной для всех. Там, где эта свобода не является равной, реляционная позиция помогает понять, почему так происходит.
Это вновь возвращает нас к власти. Индивиды могут выступать в качестве агентов лишь в реляционном смысле, а любые отношения (relations) подразумевают власть. В социальных науках власть относится к числу спорных понятий, поэтому определения власти значительно различаются. В таких исследованиях сообществ, как [проекты] «Миддлтаун» и «Янки-сити»