Многие характерные для Запада опасения по поводу сообщества напрямую связаны с трансформациями, происходившими в индустриальную эпоху (см. Janowitz 1978: 264), как в сельской местности, так и в городе. Разделение жизни на отдельные сферы – рабочую и нерабочую, публичную и приватную, производственную и репродуктивную – породило сложный набор изменений, которые неизбежно повлияли на способы взаимосвязи и обособления людей, или, используя терминологию Зиммеля (Simmel 1964), на то, как они формируют сети принадлежностей (affiliations). Индустриализация отделила работу от места проживания и сформировала сообщества жилых районов, однако включенность в них их участников и их привязанность к подобным сообществам различались очень существенно (Janowitz 1978: 264). Макс Глакман (Gluckman 1961) и его коллеги отмечали, что в городах Центральной Африки «доминирующей реальностью была индустриальная система, а первоочередными пунктами ориентации для горожанина выступали сообщества по интересам и возникшая вместе с ними система престижа» (цит. в: Hannerz 1980: 141). Как утверждает Моррис Яновиц, социальная ткань столичного города в условиях индустриализации менялась не потому, что город увеличивался в размерах, а потому, что менялся его организационный масштаб (Janowitz 1982: xi). Однако на протяжении долгого времени городские районы, населенные рабочим классом, по-прежнему рассматривались как имеющие географическую организацию и обеспечивающие семьям рабочих их первоочередные потребности (ibid.). В условиях индустриализации миграция в крупный город означала, что для домохозяйств новоприбывших реалистичным ответом на проблемы низких доходов, экономической нужды и непредсказуемых кризисов выступали сети самопомощи (Bulmer 1987: 49), если иные альтернативы отсутствовали (ibid.: 55). Сэмюэл Овуор и Дик Фукен (Owuor and Foeken 2006: 22) продемонстрировали, каким образом в трех районах города Накуру в Кении прослеживалась тенденция к выстраиванию различной неформальной экономической деятельности мигрантов на базе соседства. Аналогичные утверждения делают Назнин Канджи (Kanji 1995) применительно к Хараре в Зимбабве и Сандра Уоллмен (Wallman 1996) применительно к Кампале в Уганде. Жан Омасомбо также демонстрирует, каким образом развивались новые формы социальных контактов и связей в Кисангани (Конго) после коллапса государства в эпоху Мобуту (Omasombo 2005: 96–117). Феномен традиционных районных сообществ (neighbourhoodism), по утверждению Мартина Балмера,
не основывался на какой-то «естественной» человеческой склонности приходить на помощь или на абстрактной доброжелательности к другим, а выступал специфической реакцией на экономические невзгоды и обездоленность – взаимопомощь оказывалась способом справляться с этим. В изменившихся обстоятельствах конца ХX века – в условиях гораздо большего процветания, стабильности и выбора – подобные традиционные модели едва ли сохранятся (Bulmer 1987: 91; см. также Gans 1975).
Как только поле исследования смещалось от первоочередного интереса к морфологическим характеристикам пространства в направлении преемственности между деревней и городом, исследование сообщества оказывалось прежде всего – в особенности в Великобритании – исследованием районов проживания рабочего класса. Подобную разновидность исследований тоже необходимо рассматривать на фоне, сформированном опасением за смерть сообщества. Колин Белл и Говард Ньюби (Bell and Newby 1974: 42) утверждают даже, что изучение сельских и рабочих сообществ Великобритании могло быть порождено самим представлением о наличии некой «умирающей культуры». Богатое индустриальное наследие и коллективные публичные воспоминания о «традиционных» сообществах рабочего класса (их отражением, например, выступают выставки Народного музея истории в Манчестере или Куорри-Бэнк-Милл[11], расположенная рядом с этим городом) усиливают впечатление, что для локальной культуры рабочего класса, несмотря на его бедность, были характерны солидарность и сочувствие, которых больше не найти в сегодняшних бедных кварталах. Указанные экспозиции умалчивают о власти и эксплуатации, на которых была основана целая производственная система. Например, авторы текста, сопровождающего экспозицию в Куорри-Бэнк-Милл, объясняют отсутствие на этой фабрике волнений трудящихся хорошими условиями труда и великолепными отношениями между работодателем и работником, а не угнетением в рабочем поселке или устрашением людей на их рабочем месте (см. также Blokland 2003: 5). Сами фабрики давали ощущение сообщества – это было «не просто сборище работающих мужчин и женщин»: «Там постоянно шутили, собирались в уборных… Постоянное стремление к коммунальности выступало признаком естественного образа жизни» (Jackson 1968: 156). О том, что среди рабочего класса можно было обнаружить наиболее тесные взаимосвязи, утверждала и Элизабет Ботт (Bott 1968: 103). У всех перечисленных авторов мало говорится о преимуществах послушных работников для воспроизводства труда, – преимуществах, которые давали тихие, семейные, неполитические сообщества и которые были столь выгодны для элит. Особенно действенным, основанным на неосознаваемом классовом статусе инструментом против воинственных сообществ было формирование религиозных и этнических сообществ. Стимулируя идентификацию с иными категориями, нежели категория класса, элиты могли предотвратить формирование класса «для себя» – или по меньшей мере держать его под контролем. Там, где религия продолжает господствовать в общественной жизни, подобным эффектом по-прежнему обладают религиозные организации наподобие тех, что существуют в Бейруте (Bou Akar 2012), или религиозные ритуалы, такие как пуджа[12] в индийской Калькутте. Анна Мадёф показывает, что аналогичный результат приносят фестивали, происходящие в дни мавлида (празднования дня рождения пророка Мухаммеда) в египетском Каире (Madoeuf, 2005: 68–99).
Сетования по поводу утраченного сообщества шли рука об руку с ростом достатка рабочего класса и изменением классовой структуры в Великобритании (Goldthorpe et al. 1968; Devine 1992). В 1950-х и 1960-х годах представление о «приватизировавшемся рабочем» подразумевало угрозу распада уникального образа жизни британского рабочего класса, включая его знаменитую солидарность (Devine et al. 2005: 5–6). Бен Рогали и Беки Тейлор (Rogaly and Taylor 2009) описывали то, каким образом благодаря деиндустриализации стали получать новые формулировки пространственные и временны́е измерения класса: они утверждают, что те изменения, которые ощущали сообщества рабочего класса начиная с 1980-х годов, попросту означали, что сама «принадлежность к рабочему классу» (workingclassness) подвергалась перенастройке, и такие компоненты, как место и сообщество, больше не имели с ней неразрывной связи. Рогали и Тейлор также отмечали, что сетования по поводу утраты сообщества были особенно заметны в работах, посвященных территориям проживания рабочего класса в крупных городах: какими бы бедными, отверженными и нездоровыми ни были эти трущобы городских гетто, о них вспоминали как о чем-то, что обеспечивало поддержку и самопомощь, как об источниках солидарности. Мартин Олброу показал, каким образом исследователи стали рассматривать культуру рабочего класса в качестве
повторяющегося воплощения повседневных практик людьми, которые хорошо знают друг друга, а их жизненный ритм не тревожат происшествия или чужаки… Этот образ воспроизводится в десятках исследований сообществ, где цели анализа предполагают вынос за скобки посетителей, не проживающих на их территории, поездок за ее пределы, событий национального масштаба, а прежде всего, притока и оттока населения (Albrow 1997: 40 и 45).
В подобных исследованиях рассматривались люди, пускающие корни, но при этом игнорировались люди, пускающиеся в путь, и не принималась во внимание уже нарастающая миграция как внутри конкретной страны, так и из-за ее пределов. Кроме того, взаимосвязь между утратой сообщества и деиндустриализацией демонстрировала исследовательский уклон в сторону Глобального Севера:
Продолжая теоретизировать по поводу постиндустриализма, мы переживаем… одну из величайших волн индустриализации в истории. Такой простой показатель, как абсолютная численность промышленных рабочих, ‹…› демонстрирует продолжающийся рост (Castells 1996: 113 / Кастельс 2000).
Только в дельте Жемчужной реки (Чжуцзян) в Китае в 1990-е годы было создано по меньшей мере 6 млн новых рабочих мест в промышленности. Деиндустриализация повлияла на множество регионов мира, однако она не была глобальным феноменом, который повсеместно оказывал одно и то же воздействие. Напротив, деиндустриализация одних территорий напрямую связана с индустриализацией других.
В США первые исследования сообщества, представленные Чикагской школой, были сосредоточены на иных темах, однако исповедовали тот же социально-экологический подход, что и британские исследования. В них также делалось допущение, что солидарность и общие интересы проистекали из общего места проживания (Bell and Newby 1974: xlvii) функционализм Толкотта Парсонса в дальнейшем демонстрировал тот же уклон, что характерен для Грэхэма Дея; см. Day 2006: 12). Пытаясь осмыслить стремительную урбанизацию в Чикаго в начале ХX века, Роберт Парк, Эрнст Бёрджесс и их коллеги по группе исследователей, в дальнейшем получившей известность как Чикагская школа социологии, поставили задачу объяснения урбанистической формы исходя из первого фундаментального представления о том, что люди в больших городах вовлечены в непрекращающуюся конкуренцию, ведущую к взаимным адаптациям: «В пределах городского сообщества – фактически в пределах естественной территории человеческой адаптации – действуют силы, которые, как правило, приводят к упорядоченному и типичному разделению на группы населения и институтов этой территории» (Park 1952: 14; см. также Hatt 1961: 104; Park 1961: 25–26; Wirth 1961: 73). Идея города как естественного феномена отражала точку зрения Чикагской школы, согласно которой город невозможно с легкостью подвергнуть воздействию: «город предстает не артефактом, а естественным феноменом» (Zorbaugh 1961: 46). Рост городов породил конкуренцию за дефицитные ресурсы, которая распространилась на городские районы, и последние тем самым приобрели особенные социальные характеристики. Смысл подобного подхода заключался в том, что эти «горошины в стручке» приведут к формированию субкультур, ограниченных той или иной территорией (McKenzie 1968: 17). Отсеивание и сортировка расставят всё по своим местам: