стремление к абсолютной цельности.
Но это скверная психология. В реальной жизни наш ум вечно сталкивается с посылками, которые впоследствии оказываются неправильными. Плохо, что мы позволяем учителям преподавать нашим детям математику как стройную, но хлипкую конструкцию, не требуем обучения надежным перекрестным подключениям. Цепочка может порваться когда угодно, башня может опрокинуться при малейшем толчке. Именно так происходит на занятиях математикой с умом ребенка, чье внимание на мгновение привлекло красивое облако.
Учителя пытаются убедить своих учеников в том, что уравнения и формулы более выразительны, чем обычные слова. Но для освоения языка математики требуются годы, а до тех пор формулы и уравнения во многих отношениях заслуживают меньше доверия, чем рассуждения здравого смысла. Соответственно принцип инвестирования работает против учителя математики, поскольку пусть потенциальная полезность строгой математики велика, но она весьма далека от насущных нужд и большинство детей в дальнейшем станут использовать вне школы только обычные методы счета. Недостаточно заявить: «Когда-нибудь вы поймете всю пользу» или даже «Изучите это, и я вас полюблю». Если новые идеи не связаны с остальным миром ребенка, такое знание не приживется.
Обычные цели обычных людей – не то же самое, что цели профессиональных математиков и философов, которые любят «вкладывать» явления в формы с минимумом соединений. Дети из своего повседневного опыта знают, что чем сильнее взаимосвязаны идеи здравого смысла, тем полезнее они, вероятно, окажутся. Почему столько школьников приучаются бояться математики? Возможно, отчасти потому, что мы пытаемся научить детей формальным определениям, которые предназначены для максимального «утоньшения» смысла. Нельзя думать, что эти узкие определения будут помогать детям «разобраться». Скорее, они окончательно запутаются. Вместо того мы должны помочь им научиться строить более надежные сети в своих головах.
18.9. Избыточность и восстановление
Большинство машин, создаваемых людьми, перестают работать, когда ломаются их элементы. Разве не удивительно, что наши умы продолжают функционировать, внедряя в себя изменения? Им приходится это делать, ведь ум не в состоянии повесить на окно вывеску «Закрыто на ремонт». Но как мы продолжаем работать, когда некие жизненно важные элементы ума меняются или даже ликвидируются? Известно, что мозг способен трудиться вопреки травмам, когда погибает огромное количество клеток. Как возникла и действует столь надежная система? Вот несколько объяснений.
Дублирование. Можно спроектировать машину так, чтобы каждая ее функция реализовывалась несколькими дублирующими друг друга агентами. Если какой-либо агент отключается, вступает один из его дублеров. Машина, основанная на такой схеме дублирования, может быть удивительно надежной. Например, предположим, что каждая функция дублируется десятью агентами. Если некая авария уничтожит половину агентов этой машины, вероятность того, что какая-либо конкретная функция полностью исчезнет, равна шансу десяти подброшенных монет упасть одной стороной верх – меньше единицы на тысячу. У многих разделов человеческого разума действительно имеются дубликаты.
Самопочинка. Многие органы тела способны регенерировать, то есть восстанавливать фрагменты, потерянные вследствие травмы или болезни. Однако клетки мозга, как правило, лишены этой способности. Следовательно, регенерация не может являться залогом надежности мозга. Поневоле задумаешься, почему такой жизненно важный орган, как мозг, оказался менее способным к восстановлению «неисправных» фрагментов по сравнению с другими органами. Предположительно все объясняется тем, что простая замена отдельных агентов не поможет, если нельзя восстановить все налаженные связи между этими агентами. Поскольку именно сети агентов хранят в себе наше знание, замена отдельных элементов не восстанавливает утраченные функции.
Распределенные процессы. Можно сконструировать машину, в которой выполнение какой-либо функция не «привязано» к конкретному месту. Вместо того каждая функция «разворачивается» на весь диапазон местоположений, и в результате активность каждого элемента оказывает влияние сразу на несколько различных функций. В таком случае ликвидация какого-либо элемента не уничтожит функцию целиком, а лишь приведет к незначительным нарушениям в выполнении многих различных функций.
Аккумуляция. Я уверен, что все вышеописанные методы используются нашим мозгом. Но у нас также есть дополнительный источник надежности, который обеспечивает еще одно преимущество. Рассмотрим любую схему обучения, которая начинается с использования метода аккумуляции, когда каждый агент накапливает «семейство» субагентов, способных реализовывать цели этого агента несколькими способами. Позже, если какой-либо из этих субагентов выйдет из строя, их «руководитель» все равно сможет выполнять свою работу, поскольку другие субагенты продолжат делать то, что они делали раньше, пусть и немного иначе. Таким образом, накопление – простейшая разновидность обучения – обеспечивает запас прочности и универсализацию. Наши системы обучения могут создавать «центры разнообразия», где каждый агент располагает рядом альтернатив. Когда такой центр повреждается, последствия повреждения вряд ли начнут проявляться до тех пор, пока резервы системы не будут исчерпаны.
Глава 19Слова и идеи
Еще не настолько я заплутал в лексикографии, чтобы забыть, что слова суть отпрыски земли, а вот предметы – отпрыски небес. Язык есть лишь инструмент познания, слова же являются всего-навсего признаками идей; но мне хочется, чтобы этот инструмент был менее подвержен тлену, а упомянутые признаки оставались неизменными, подобно предметам, которые обозначают.
19.1. Истоки намерений
Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа[27].
Язык конструирует содержание наших умов. Но слова сами по себе не могут быть «сутью» наших мыслей. Они не обладают неким «врожденным» значением; это лишь особые «метки» или звуки. Если мы хотим понять, как функционирует язык, нужно отказаться от обычного представления, согласно которому слова «обозначают», «представляют» или «выражают»; на самом деле их функцией является управление: каждое слово заставляет различных агентов изменять то, что делают другие агенты. Если мы хотим понять, как работает язык, нельзя забывать о том, что наше мышление в словах отражает малую часть мозговой активности.
Нам часто кажется, что мы думаем словами. Но это происходит без осознанного, если угодно, понимания того, где именно и почему возникают эти слова, как они далее влияют на наши последующие мысли и действия. Наши внутренние монологи и диалоги протекают без каких-либо усилий, без преднамеренности, без понимания того, откуда они берутся. Можно было бы возразить, конечно, что нам известно, как слова проникают в разум – дескать, таким образом, с их помощью, мы «выражаем» свои намерения и идеи. Но мы опять возвращаемся к тому же самому вопросу, поскольку и намерения приходят и уходят будто по собственной воле, без нашего участия. Допустим, например, что в какой-то миг мы поняли, что хотим покинуть комнату. В этой ситуации естественно было бы искать дверь. Тут встают сразу две загадки.
Откуда взялось желание покинуть комнату? Мы просто утомились от пребывания в ней? Или вспомнили о чем-то, что требуется сделать? Каковы бы ни были причины, следует задаться вопросом – а что стоит за ними? Чем глубже мы способны проследить свои мысли, тем более «смутными» становятся цепочки причин.
Другая загадка состоит в том, что мы равным образом не ведаем, как именно отреагируем на наши собственные намерения. При наличии желания покинуть комнату что побуждает нас думать о «двери»? Мы сознаем лишь, что подумали: «Пора идти», а затем приходит мысль: «Где дверь?»
Мы настолько к этому привыкли, что воспринимаем подобные ситуации как вполне естественные. Но едва ли у нас есть понимание того, почему каждая последующая мысль «тянется» за предыдущей. Что связывает идею ухода с идеей двери? Имеется ли тут некое прямое соответствие двух парциальных ментальных состояний (состояния ухода и состояния поиска двери)? Или же присутствует некая опосредованная связь, не между этими состояниями, а между отдельными сигналами, которые каким-то образом репрезентируют эти состояния? Или перед нами результат деятельности еще более сложных механизмов?
Наши способности к интроспекции слишком слабы, чтобы мы могли отвечать на такие вопросы. Слова, которыми мы думаем, словно витают в некоем нематериальном интерфейсе, где мы не в силах постичь ни истоков символов, как будто выражающих наши желания, ни способов, какими они приводят к действиям и достижениям. Вот почему слова и образы кажутся нам волшебными: они действуют, хотя мы не понимаем, как это получается и почему. В один момент времени слово может показаться чрезвычайно значимым; в следующий момент оно как бы превращается просто в последовательность звуков. Именно так и должно быть. Как раз «подспудная пустота» слов наделяет их таким разнообразием. Чем менее заполнен сундук с сокровищами, тем больше можно туда сложить.
19.2. Агент языка
Использование языка не сводится к его функции посредника, благодаря которому мы обмениваемся идеями друг с другом… Слова суть инструменты, с помощью которых мы формируем все наши абстракции, создаем и придаем форму нашим идеям, обретаем возможность плавно перемещаться по рядам предпосылок и выводов, причем со скоростью, не оставляющей в памяти никаких следов этих последовательных шагов; мы попросту не осознаем, скольким обязаны языку.