Как ответить на вопрос «Что больше, большая мышь или маленький слон?» Мы не можем сравнивать два описания, пока не наберем достаточного количества знаний для конструирования соответствующих репрезентаций. Один из способов сравнения мыши и слона состоит в мысленном представлении некоего промежуточного объекта среднего размера. Годится чемодан, поскольку он способен вместить самую крупную мышь, но даже самый маленький слон в него не поместится. Как мы находим такие мерки для сравнений? На это может уйти немало времени, в течение которого мы должны искать в своих воспоминаниях структуры, выступающие соединениями для более длинных цепочек сравнений. Чем старше мы становимся, тем сложнее делается представление о «Больше» в уме каждого человека. Когда дело доходит до понятий наподобие «более похожий», «более интересный» или «более трудный», мы как будто уже не испытываем проблем в определении того, что может выражать здесь слово «больше».
23.5. Акценты
Для взрослого нет ничего необычного в том, чтобы овладеть иностранным языком и почти идеально освоить его грамматику и лексику. Однако люди старше подросткового возраста в большинстве своем не в состоянии в совершенстве овладеть произношением иностранного языка, сколько бы они ни старались. Иными словами, они говорят на этом языке с акцентом. Даже когда кто-то другой пытается помочь, воспроизводя нужные комбинации звуков, ученик не может повторить эти звуки. Большинство людей, меняющих страну проживания в возрасте старше двадцати лет, не способны заговорить на новом языке так, как говорят его носители.
Почему взрослым так сложно научиться произносить новые звуки? Бытует мнение, будто это доказывает «возрастное» снижение способностей к обучению, но данное мнение, скорее всего, относится к разряду мифов. Подозреваю, что эта конкретная ситуация вызывается более или менее напрямую неким механизмом, генетически запрограммированным отключать нашу способность учиться устанавливать новые соединения внутри агентов или между агентами, которые призваны представлять звуки речи. Есть гипотеза, что наш мозг использует разные механизмы для распознавания звуков языка и распознавания прочих звуков, в особенности для распознавания тех звуковых единиц речи, которые лингвисты называют «фонемами». В большинстве человеческих языков существует менее сотни фонем.
Почему мы как будто обладаем способностью изучать много различных речевых звуков до наступления зрелости, а потом нам становится гораздо труднее осваивать новое произношение? На мой взгляд, связь с процессом полового созревания не является совпадением. Один или несколько генетически контролируемых механизмов, «отвечающих» за наступление половой зрелости, также воздействуют на способности конкретных агентов учиться распознаванию и произнесению новых звуков! Но почему развивается эта странная «ущербность»? Какое эволюционное преимущество она сулит взрослым, гены которых после определенного возраста «затормаживают» данную способность к обучению? Рассмотрим следующую гипотезу:
Вступление в детородный возраст – биологический момент, когда социальная роль человека меняется, из ученика он становится учителем. «Эволюционная цель» подавления обучения новым звукам может тем самым заключаться в создании препятствий для того, чтобы родитель изучал речь ребенка; так мы заставляем ребенка изучать речь взрослых.
Разве родители не хотят обучать детей своему языку, что их приходится заставлять? Как говорится, бывает всякое. В краткосрочной перспективе родитель обычно сильнее озабочен общением, а не обучением. Соответственно будь нам проще имитировать речь наших детей, именно так мы бы и поступали. Но если бы родители могли учиться говорить так, как говорят их дети, эти дети теряли бы стимулы и возможность учиться говорить как взрослые; а если бы каждый ребенок приобретал собственный «речевой комплект» звуков, не появилось бы, между прочим, никакого полноценного общего языка! Если моя догадка верна, гены, связанные с половым созреванием и подавлением способности к обучению звукам, сформировались, возможно, едва ли не на заре эволюции человеческих языков. Никто не знает, когда это произошло, но, если бы биологи отыскали и описали упомянутые гены, мы могли бы получить представление о времени возникновения языка – быть может, в последние полмиллиона лет.
Глава 24Фреймы
В оправдание Наполеона, сказавшего – если он в самом деле это говорил, – что те, кто склонен много думать, не подчиняются командам, отметим, что данное качество проявляется в первом из перечисленных дефектов. Командир, который вступает в битву, воображая, что сражение должно идти так-то и так-то, уже спустя две минуты с начала схватки обнаружит, что воображение его подвело. То есть мысленная картина погибнет. У него нет ничего, кроме, быть может, другой мысленной картины, но и та не просуществует долго. Или может случиться так, что, когда первый составленный в уме прогноз окажется ошибочным, у этого командира найдется многочисленная «коллекция» иных прогнозов, в которой он попросту запутается, пытаясь сопоставить ее с реальной обстановкой. Избыточная склонность опираться на прошлый опыт может оказаться почти такой же вредной, как отсутствие всякого предыдущего опыта. Чтобы адекватно реагировать на постоянные изменения окружающей среды, мы должны не просто вычленять отдельные объекты из общей картины, но и знать, какие их фрагменты могут изменяться, не подвергая опасности общие значения и функции.
24.1 Скорость мысли
Существует огромная пропасть между теми, кто, с одной стороны, соотносит все с неким централизованным видением, с одной системой, более или менее цельной и четко сформулированной, опираясь на которую они понимают, думают и чувствуют (с единым, универсальным организующим принципом, который сам по себе регулирует бытие и наделяет его значением), – и теми, кто, с другой стороны, стремится ко множеству целей, часто никак не связанных и даже противоречащих друг другу, объединенных, если это вообще возможно, лишь каким-то фактическим способом, какой-то психологической либо физиологической причиной, или же эстетическим принципом.
Когда мы входим в комнату, создается впечатление, будто представшая взгляду сцена «отпечатывается» в сознании мгновенно. Однако на самом деле требуется некоторое время, чтобы увидеть и осознать все детали обстановки и оценить, совпадают ли они с нашими ожиданиями и убеждениями. Первое восприятие нередко приходится пересматривать. Тем не менее поневоле возникает вопрос, каким образом такое обилие визуальных сигналов столь быстро «воплощается» в последовательных представлениях. Чем можно объяснить поистине ошеломительную скорость взгляда?
Секрет в том, что зрение сочетается с памятью. Лицом к лицу с человеком, с которым только что познакомились, мы как будто реагируем почти мгновенно – но все же не настолько быстро, как реагируем на мысленную картину, «напоминающую» это зрелище. В тот момент, когда мы ощущаем присутствие некоего человека, в уме возникает целый мир предположений, которые обычно верны в отношении людей в целом. Одновременно ряд мимолетных «подсказок» вызывают в памяти образы знакомых. Мы бессознательно предполагаем, что этот недавний незнакомец также должен напоминать их – не только обликом, но и по другим признакам. Никакая самодисциплина не способна помешать строить провоцирующие допущения, которые могут повлиять на наши суждения и решения. Когда нам это не нравится, мы сетуем на стереотипы восприятия, а когда нам это по душе, мы говорим о сочувствии и сопереживании.
То же самое относится к языку. Если кто-то скажет: «Дождит лягушками», наш ум быстро заполнят мысли о том, откуда взялись эти лягушки, что происходит с ними, когда они падают на землю, и о том, что могло вызвать это диковинное явление – а еще о том, не спятил ли говорящий, раз изрекает такие фразы. А стимулом для всех размышлений оказались два слова! Как наш ум выстраивает столь сложные сцены из подобных «куцых» реплик? Дополнительные детали приходят из воспоминаний и рассуждений.
Большинство прежних психологических теорий были не в состоянии объяснить, как ум способен на что-то в этом духе, поскольку, как мне кажется, все эти теории опирались на идеи о «фрагментах» памяти, то слишком маленьких, то слишком больших. Некоторые теоретики пытались объяснить интересующие нас явления сугубо с точки зрения низкоуровневых «намеков», а другие норовили описывать и толковать цельные сцены. Ни одна из упомянутых теорий не добилась многого. В следующих нескольких разделах я предложу полезный, на мой взгляд, компромисс; во всяком случае он принес полезные результаты в ряде проектов из области искусственного интеллекта. Наша идея состоит в том, что каждый перцептивный опыт активирует некие структуры (мы будем называть их фреймами), которые приобретаются в ходе усвоения предыдущего опыта. Мы все помним миллионы фреймов, и каждый из них представляет какую-то стереотипную ситуацию, например встречи с конкретным человеком, пребывание в конкретном месте или посещение конкретного мероприятия.
24.2. Фреймы мышления
Фрейм есть своего рода костяк – или нечто вроде бланка заявки со множеством пустых граф, ожидающих заполнения. Мы будем называть эти «бланки» терминалами; они используются как точки подключения, к которым можно присоединять иную информацию. Например, фрейм, репрезентирующий «стул», может иметь терминалы для сиденья, спинки и ножек, а фрейм, репрезентирующий «человека», будет иметь терминалы для тела, головы, рук и ног. Чтобы представить конкретный стул или конкретного человека, мы просто заполняем терминалы соответствующего фрейма конструкциями, которые более подробно описывают особенности спинки, сиденья и ножек данного стула (или облика данного человека). Как мы увидим, к любому терминалу может быть присоединен практически любой агент – строка З, полинема, изонома, сценарий управления памятью или, что лучше всего, другой фрейм.