Мы видели, насколько нам важно узнавать об ошибках. Чтобы не повторять былых ошибок на своем опыте, мы перенимаем знания наших старших родственников и друзей. Но возникает особая проблема, когда мы говорим другому человеку, что что-то не так; если наши слова будут интерпретированы как выражение неодобрения и отвержения, они могут привести к ощущению боли и потери – и обернуться разрывом социальных отношений. Соответственно, чтобы указать на ошибки кому-то, чью лояльность и любовь мы хотим сохранить, нужно делать это в некоей примирительной манере. А потому у юмора развивались «обезоруживающие» способы выполнить данную, преимущественно неприятную работу! Мы же не хотим, чтобы получатель «убивал посланника, приносящего дурные вести», особенно когда такой посланник – мы сами.
Многие как будто искренне удивляются, когда им объясняют, что юмор связан с неприятным, болезненным, вызывающим отвращение. В некотором смысле в большинстве шуток нет ничего юмористического, кроме, быть может, той ловкости, с которой маскируется их гнусное содержание; часто суть шутки сводится к простому посылу: «Посмотри, что случилось с кем-то другим, и порадуйся, что это случилось не с тобой». В этом отношении большинство шуток на самом деле вовсе не фривольно: они отражают самые серьезные проблемы. Почему, кстати, шутки обычно кажутся менее забавными, когда мы слышим их повторно? Потому что цензоры учатся непрерывно и готовятся действовать быстрее и эффективнее.
Но отчего же некоторые шутки, особенно с «запретным» сексуальным подтекстом, воспринимаются как уморительно смешные столькими людьми? Почему наши цензоры так долго к ним адаптируются? Здесь стоит, пожалуй, вернуться к объяснению длительных привязанностей, увлечений, сексуальности и траура. Дело в том, что эти сферы связаны с личными идеалами, их воспоминания после формирования меняются крайне медленно. То есть своеобразная устойчивость сексуального юмора может объясняться тем, что цензоры человеческой сексуальности относятся к «медлительным ученикам», этаким детям с задержкой в развитии. На самом деле можно утверждать, что они суть такие дети – «замороженные» рудименты наших ранних личностей.
Глава 28Разум и мир
Перемены
Каждое событие уникально.
Ничто не происходит дважды.
То, что случилось, не повторится.
Второго случая может не быть.
Даже зубцы шестеренки изменятся
К тому моменту, когда сцепятся снова.
Хотя они кажутся неизменными,
На самом деле все эти материальные
предметы медленно изнашиваются.
Что касается менее материального,
оно течет,
Меняя формы и места
В памяти и в надеждах
Двадцати семи тысяч дней.
Но все же я называю одним именем
Колеблющееся море,
Хотя в нем десять миллиардов волн,
Составляющих меня.
28.1. Миф о психической энергии
Почему рассерженные люди ведут себя так, словно им необходимо выплеснуть хотя бы толику агрессии, и, если достойного объекта для «выпуска пара» не обнаруживается, обращают свой гнев на непричастных – скажем, начинают ломать вещи? Поневоле возникает впечатление, будто наши чувства способны накапливаться, будто некие жидкости внутри тела. В старину ученые соотносили эти чувства с так называемыми гуморами наподобие желчи и крови. Сейчас подобные теории благополучно забыты, но мы по-прежнему рассуждаем о психической энергии, о побуждениях, о том, что эта энергия истощается и что мы действуем «по инерции». Неужели в уме действительно существуют некие «запасы психического»? Если да, то как они создаются и хранятся, как становятся доступными и затем расходуются? Каковы их отношения с теми параметрами, о которых мы читаем в технических книгах – сопоставимы ли эти величины между собой? Ответ заключается в том, что слова вроде «энергии» и «силы» в повседневной речи употребляются весьма произвольно. Да, у них отчасти сохранились коннотации многовековой давности, когда за этими словами стояли распространенные в тогдашнем обществе представления о жизни. В ту пору «энергия» обозначала силу действия и выражения, а «сила» подразумевала приверженность обязательств – или боеспособность войска.
Современные ученые используют понятие энергии в более узком значении, которое не просто объясняет, почему двигатели останавливаются, когда заканчивается топливо, но и применимо к человеческому организму: каждая из клеток, из которых мы состоим, в том числе клеток мозга, нуждается в химической энергии, получаемой из пищи и кислорода. Соответственно организм в целом способен выполнить ограниченный объем физической работы прежде, чем ему понадобится новый прием пищи. Многие люди наивно полагают, что наши высокоуровневые ментальные процессы выдвигают схожие требования, что им нужна некая аналогичная форма «топлива» – пресловутая психическая энергия, не позволяющая ни скучать, ни лишаться способности мыслить. Увы, это неправда! Если каждый из субагентов Строителя обладает достаточной физической силой для выполнения своей части работы, Строитель, как агент, не нуждается в чем-то еще для выполнения своих задач. В конце концов Строитель – всего лишь имя конкретной совокупности агентов. Он не может желать чего-то сверх потребностей своих субагентов.
Машины и человеческий мозг требуют обычной энергии для выполнения своих задач – им не нужна никакая психическая энергия. Причинно-следственной связи для них вполне достаточно, чтобы они стремились к реализации своих целей.
Но если наши высокоуровневые процессы не требуют дополнительного «топлива» или энергии, что заставляет нас думать, будто нечто подобное им нужно? Почему столько людей рассуждают об «уровнях» психической или эмоциональной энергии? Почему утомительные и скучные занятия заставляют нас ощущать психическое «опустошение»? Мы испытываем на себе множество воздействий и потому не можем не думать о том, что деятельность нашего разума зависит от ряда «ментальных величин», пускай ученые давно и наглядно показали, что такие величины – миф. Как возможно это объяснить? Недостаточно просто постулировать, что это выдумка; мы должны понять, откуда она взялась, и постараться определить ее функциональное назначение. В следующих нескольких разделах мы обсудим, как возникают различные иллюзии психической энергии, которые представляют собой удобные способы регулирования деятельности агентов разума (можно уподобить эти иллюзии использованию денег в человеческих сообществах).
28.2. Рынки и цены
Каким образом поцелуй может загладить обиду? Как оскорбление «усугубляет» урон? Почему мы часто рассуждаем так, будто наши желания и устремления схожи с силами, взаимно дополняющими друг друга при сочетании – и как бы отменяющими друг друга, когда они противоположны по значению? Я намерен утверждать, что так происходит потому, что в каждый момент нашей жизни мы вынуждены выбирать между альтернативами, которые нельзя сравнивать. Допустим, например, что нужно сделать выбор между двумя домами: из одного открывается вид на горы, а другой ближе к месту нашей работы. Поистине странно сравнивать такие разные параметры, как близость к работе и красивые пейзажи. Но человек может решить, что приятное, успокаивающее зрелище стоит дополнительных затрат времени на дорогу. Вместо того чтобы сравнивать сами дома, можно сравнить их «привходящие» достоинства.
Мы переходим к использованию количеств, когда нет возможности сравнивать качества.
Таким вот образом, к лучшему или к худшему, мы часто присваиваем некоторую величину, некоторую ценность каждому варианту. Данная тактика настолько помогает упростить нашу жизнь, что практически все социальные коллективы разрабатывают собственные схемы взаимодействия – этакие нематериальные валюты, позволяющие членам коллективов работать и жить в гармонии, хотя у каждого человека остаются, конечно, личные цели. Создание подобной валюты способствует развитию и конкуренции и сотрудничества, предлагая мирные способы разделять и распределять некие общие блага.
Но кто устанавливает «цену» на время или измеряет ценность комфорта и любви? Что скрывается за нашими ментальными «рынками», если столь непросто проводить сравнения между эмоциональными состояниями? Отметим, что, независимо от степени различия этих ментальных состояний, все они вынуждены конкурировать за некие ограниченные ресурсы, будь то пространство, время и энергия, а потому являются в значительной степени взаимозаменяемыми. Например, мы достигнем приблизительно одинаковых результатов, оценивая деятельность с точки зрения количества пищи и с точки зрения временны́х затрат, поскольку для поиска пищи требуется время, а каждый прием пищи помогает прожить дольше. Следовательно, ценность, которую мы присваиваем конкретному «товару», в какой-то мере сказывается на ценности, присвоенной многим другим «товарам». Существует множество подобных ограничений, и потому, едва коллектив создает валюту, эта валюта начинает жить собственной жизнью; вскоре мы начинаем относиться к нашему «богатству» как к подлинному, реальному «товару», который можно использовать, хранить, давать в долг или тратить.
Аналогичным образом группа агентов разума может использовать некоторую «величину» для учета взаимодействий между агентами. В самом деле, агентам такие методы учета нужны даже больше, чем людям, поскольку они менее способны оценивать проблемы друг друга. Но если агентам приходится «платить», что служит им валютой для расчетов? Группа агентов способна найти способы эксплуатации совместного доступа к какому-то химическому веществу, запас которого ограничен; другая группа, к примеру, может использовать некую величину, которая не является реальной, которая попросту «вычислена». Подозреваю, что ощущение, которое принято называть удовольствием от успеха, может служить валютой в одной из подобных схем. В той степени, в которой успех тождественен времени, пище или энергии, полезно воспринимать его как вариант богатства.