са или физическим воздействием (толкание, пихание и пр.). Точно так же мы последовательно идентифицируем некоторые другие шаблоны действий как указывающие на привязанность. Клайнс делает вывод, что как минимум полдюжины различных траекторий связаны с конкретными эмоциональными состояниями. Какой «мозговой аппарат» заставляет нас реагировать подобным образом на разные стимулы? Я готов предложить свою гипотезу. Во-первых, каждый наш «сенсорный» агент обладает специальными датчиками, которые обнаруживают определенные типы временных траекторий. Во-вторых, выходы всех агентов, выявляющих сходные «типы траекторий» в разных агентах, посредством специальных «контактных пучков» сходятся в некую центральную структуру распознавания жестов. В-третьих, генетически сконструированные нервные пучки тянутся от каждого агента, распознающего жесты, к конкретному «протоспециалисту», о которых говорилось в разделе 16.3.
Согласно этой гипотезе, каждый «сенсорный» агент обладает операторами, которые специализируются на реагировании на различные типы временных траекторий. Например, одни могут реагировать только на стимулы, которые медленно нарастают, а затем быстро уменьшаются; другие могут реагировать только на сигналы, которые быстро нарастают и медленно гаснут. Несмотря на то, что агенты слуха, зрения и осязания расположены далеко друг от друга, сигналы от операторов, обнаруживающих сходные траектории, сходятся в разуме к некоему общему агенту, состоящему из операторов сравнения данных. Обратите внимание, что архитектура этой системы весьма схожа с архитектурой нашего агента «распознавания людей»; две системы вполне могут образовывать параллельные слои, однако каждый агент «типа траектории» должен учиться распознавать не конкретного человека, а конкретный тип жестов или выражений. Например, такой агент может учиться реагировать на рык, гримасу или потрясание кулаком – то есть на выражение «гнева», и тогда функция этого агента будет «абстрактной» в том смысле, что он как бы абстрагируется от конкретного типа ощущений.
Разумеется, опознать гнев – вовсе не то же самое, что осознать его причину или сочувствовать тому, кто сердится; а обучение подобному распознаванию само по себе не научит нас сопоставлять траекторию «гнева» другого человека с нашим собственным, личным опытом гнева. Но если гены снабдят нас сетью отношений конкретных агентов с определенными «протоспециалистами», любое распознавание траектории будет приводить к активации конкретной эмоциональной реакции.
Рис. 149
Некоторые связи между агентами могут наделить нас своего рода «эмпатией»: так, мы станем радоваться, распознав радостные жесты другого человека. Другие связи могут побудить нас «уходить в оборону» при признаках агрессии – или, наоборот, проявлять агрессию при признаках слабости. Существует множество примеров в поведении животных, когда конкретные жесты вызывают «инстинктивные» реакции; например, внезапное движение заставляет птицу взмывать в воздух от страха. Конечно, наши гены наделяют нас обилием таких «инстинктивных» реакций. Тем не менее мы в гораздо большей степени, чем любые другие животные, наделены механизмами, позволяющими соединять новых агентов поверх старых, благодаря чему мы учимся побеждать древние инстинкты и подчинять их современной социальной дисциплине.
Мы видели, что сконструированные посредством генов агенты побуждают нас к использованию траекторий для репрезентации эмоциональных и прочих состояний разума. Как только это происходит, агенты более высокого уровня начинают использовать сигналы от агентов траекторий для обучения распознаванию и репрезентированию более сложных последовательностей психических состояний. Со временем эти репрезентации объединяются в модели, которые мы применяем для прогнозирования и контроля наших собственных ментальных процессов. Вот иллюстрация того, как архитектура, порожденная генами, может служить нашему разуму «пособием» для понимания того, как мы думаем о себе.
Едва войдя в некое помещение, мы можем почувствовать себя в состоянии «уловить» его историю. Принято приписывать такое восприятие мнимым влияниям («интуиция», «дух», «атмосфера», «вибрация»), но весьма вероятно, что все подобные восприятия рождаются в сознании наблюдателей, ибо различные ментальные агенты дают нам подсказки на основании разнообразных признаков и траекторий. На мой взгляд, вера в вибрации и атмосферу уменьшает наши возможности умственного роста, отвлекая внимание от разума и приписывая эти способности воображаемым внешним сущностям.
4. Отношения в разуме
Какая «мозгоподобная» машина способна поддерживать функционирование обществ разума с миллиардом агентов? Человеческий мозг содержит столько агентов и связей между ними, что он напоминает огромную страну со множеством городов и поселков, связанных обширной сетью дорог и автомагистралей. Мы рождаемся с мозговыми центрами, которые контролируют каждую группу чувств и мышц, управляют движениями глаз и конечностей, различают слова, лица и все многообразие прикосновений, вкусов и запахов. Мы рождаемся с протоспециалистами, управляющими голодом, смехом, страхом и гневом, сном и сексуальной активностью, а также, конечно, многими другими функциями, которые пока не обнаружены; каждый из них имеет собственную архитектуру и свой режим деятельности. Тысячи генов должны принимать участие в создании этих агентов и нервных пучков, которые их связывают, а еще гены развития разума должны генерировать по меньшей мере три вида процессов. Вначале генетические системы должны конструировать слои мозговых клеток, которые в конечном счете становятся группами агентов; также они должны определять суть деятельности этих агентов; наконец они должны определять размеры и направления нервных пучков, соединяющих агентов между собой – чтобы твердо установить, кто с кем «общается»» в каждом обществе разума.
Значит, каждая популяция будет обладать рядом вариантов тех генов, которые формируют эти «мозговые магистрали», и данное обстоятельство оказывает влияние на возникновение стилей мышления. Человек, у которого от рождения сеть связей между агентами зрения и речи сильно разрежена, может отменно усвоить необходимые навыки в обеих областях, но ему будет трудно установить прямые связи между ними. На первый взгляд это может показаться дефектом. Однако подобное может обернуться преимуществом – если побудит высокоуровневых агентов налаживать косвенные связи, которые позволят более четко репрезентировать действительность. Аналогичным образом можно допустить, что обнаружатся преимущества, например, в повышенной емкости кратковременной памяти. Впрочем, насколько нам известно, эволюция такого не одобряет: как правило, она стимулирует к менее эффективному использованию долгосрочных воспоминаний, усвоенных немалыми усилиями. Другие различия в образах мышления могут быть связаны с различиями в способах подключения. У того, чьи строки З разветвленнее обычного, может развиться стремление аккумулировать больше данных в тех случаях, когда человек, чьи агенты памяти не столь «разрослись», более склонен к конструированию унифреймов. Но и одна и та же генетическая комбинация способна породить разные стили мышления: человек, генетически «настроенный» на конструирование унифреймов, может поддаться соблазну использования стереотипов и делать это регулярно, а другой человек с тем же генетическим «багажом» может создавать многослойных агентов, порождающих более глубокие идеи. Хотя каждая конкретная комбинация «подталкивает» человека к усвоению тех или иных признаков личности, конечный эффект воздействия любого гена зависит от того, как он взаимодействует со структурами, порожденными другими генами, – и от множества иных взаимодействий. Потому почти бессмысленно спрашивать, какие именно гены отвечают за «правильные» формы мышления. Корректнее представлять себе развивающийся разум как лес, в котором разнообразные живые существа обитают в конфликтах и в гармонии.
Вернемся к архитектуре машин, которые могут содержать общества разума. Насколько сложными они должны быть, отчасти зависит от того, сколько агентов активно в конкретный момент времени. Можно проиллюстрировать это утверждение, рассмотрев две крайности. Если в данный момент требуется взаимодействие всего с несколькими агентами, то даже обычный, последовательный («шаг за шагом») компьютер способен поддерживать миллиарды таких агентов, поскольку каждый агент может быть представлен отдельной компьютерной программой. Сам компьютер окажется довольно простым, если будет иметь доступ к банкам памяти для хранения всех этих программ. С другой стороны, такая схема не годится для моделирования обществ разума, в которых каждый из миллиардов агентов постоянно взаимодействует со всеми прочими одновременно; тут понадобится больше «проводов», чем способна вместить голова любого животного. Подозреваю, что работа человеческого мозга находится где-то посередине этих крайностей; мы действительно обладаем миллиардами мозговых клеток, действующих одновременно, но сравнительно немногие из них нуждаются в общении за пределами ближайшего окружения. Большинство наших агентов чересчур специализировано для многостороннего общения. Соответственно можно предложить архитектуру, лежащую между крайностями последовательности и параллельности, а именно – компромиссное решение, когда типичный агент имеет относительно малое количество прямых соединений с другими агентами, но сохраняет возможность оказывать влияние на множество других агентов опосредованно. Например, вообразим общество, в котором каждый из миллиардов агентов связан с тридцатью другими агентами, выбранными наугад. Тогда большинство пар агентов должны общаться между собой через полдюжины промежуточных звеньев! Это объясняется тем, что типичный агент может связаться с тридцатью другими за один шаг, с тысячей других за два шага и с миллионом других всего за четыре шага. То есть типичный агент способен установить контакт с любым другим из миллиарда агентов всего за шесть или семь шагов!