Доктор аккуратно посылал письма в Тулу, маме Любы Вареник. Каждый раз, вырезая очередной листок из общей тетради, опуская конверт в почтовый ящик, мысленно произносил молитву не только за Любу, но и за всех них, чтобы остались живы.
В новых лицах он невольно искал знакомые черты. Худышка с короткими каштановыми волосами, Шура Семенова из Костромы, чуть-чуть похожа на Любу. Витя Глушко из Свердловска, высокий синеглазый брюнет с плоским боксерским носом, напоминает Владлена Романова. Конечно, сходство было мнимым, он просто скучал по ним и старался не привязываться к этим, новым.
В августе ему полагался двухнедельный отпуск. Профком дал путевку в санаторий в Кисловодске. Доктор хотел отказаться, все еще надеялся: вдруг падре появится. Но придумать уважительную причину не удалось. Когда он заикнулся, что, пожалуй, лучше останется в Москве, профком несказанно удивился и стал подозрительно сверлить его глазами. Пришлось взять путевку. Поезд уходил завтра в семь утра с Курского вокзала.
Илья с Машей пять дней назад отправились в дом отдыха в Сочи. Живот у Маши стал огромный. Она носила просторное платье, повзрослела, больше не улыбалась во весь рот щенячьей улыбкой, не хихикала без всякого повода, как в первые месяцы беременности. От нее веяло покоем и здоровьем, лишь иногда немного дрожал голос и появилась привычка прикрывать живот ладонями, будто защищая.
Акимовы перебрались в «Заветы». Отдохнуть на море всей семьей у них не получалось. Петру Николаевичу отпуск дали сейчас, в августе, Веру Игнатьевну обещали отпустить только в конце сентября. Она ездила из «Заветов» в Москву на работу на пригородном поезде. Настасья Федоровна вела хозяйство в дачном доме, стряпала, ворчала на Васю, потихоньку от Маши вязала чепчики, кофточки и носочки для будущего внука.
«Сегодня в последний раз», – сказал себе доктор, когда зашел в будку возле Краснопресненского универмага.
После трех длинных гудков он услышал незнакомый баритон, но вместо того, чтобы сразу повесить трубку, произнес по-немецки, старательно искажая голос:
– Добрый вечер, попросите, пожалуйста, падре Антонио.
– Падре Антонио тут нет, – ответил баритон по-немецки с мягким итальянским акцентом, – я падре Бенито. Могу вам чем-нибудь помочь?
– Скажите, вы не знаете, когда падре Антонио приедет в Москву? – неожиданно для себя выпалил доктор и прикусил язык. «Идиот! Что ты делаешь?»
В трубке шуршало, потрескивало. Следовало сию секунду бросить ее на рычаг и бежать прочь, подальше от этой будки. Но рука задеревенела, пальцы не разжимались.
– В ближайшее время вряд ли, – спокойно ответил падре Бенито, – он теперь служит в Ватикане. Назовите ваше имя, я попытаюсь связаться с ним, если что-то срочное.
– Не нужно, благодарю, – пробормотал доктор и повесил трубку.
Выйдя из будки, он дождался, когда на светофоре загорится зеленый, стараясь не бежать, пересек площадь, свернул в Краснопресненский парк, замедлил шаг, прошел еще немного, опустился на свободную скамейку, трясущимися руками достал папиросу. После первых двух затяжек немного полегчало.
Был жаркий безветренный вечер. В стеклах открытых окон играли всполохи закатного солнца. Листья кленов и лип отбрасывали кружевные тени на аллею. На соседней скамейке стучали костяшками домино пожилые мужички в белых фуражках-сталинках. Из радиотарелки неслось танго «В парке Чаир». Две девочки лет семи скакали по квадратам, начерченным на асфальте оранжевым осколком кирпича. Парусиновые тапочки толкали круглую коробку из-под гуталина. От сильного удара коробка покатилась, стукнулась о бордюр, открылась. Из нее посыпался песок.
«Конечно, продолжать разговор, задавать вопросы – верх идиотизма, – размышлял доктор, – посольские телефоны слушают непрерывно. Но я слишком устал. Теперь хоть какая-то ясность. Уеду отдыхать с чистой совестью, и не будет мне мерещиться ночами, как разрывается телефон в пустой квартире. Последний шанс рухнул. Последнее мирное лето на исходе. Брахт наверняка уже собрал свой резонатор. Ничего изменить нельзя. Поздно. Тупик».
Доктор взглянул на часы. Половина восьмого. Спешить больше некуда. Впереди ненужный вечер. Надо уложить чемодан. Слишком тяжко оставаться наедине со своими мыслями.
Он дошел до площади Белорусского вокзала, сел в трамвай, доехал до Мещанской. На лестничной площадке, сунув ключ в скважину, услышал за дверью ломающийся Васин голос:
– Сколько можно повторять?! Вы не туда попали!
В тот момент, когда доктор открыл дверь, Вася резким движением повесил трубку и угрюмо поздоровался.
– Привет. – Карл Рихардович снял ботинки, надел тапочки. – Ты почему в Москве и почему такой сердитый?
– Кое-какие книжки нужно взять, а эта дура звонит уже в третий раз. – Вася скорчил рожу и пропищал: – «Попросите, пожалуйста, Жозефину Осиповну».
– Кого? – рассеянно переспросил доктор.
– Жозефину Осиповну, – продолжая гримасничать, повторил Вася. – Из-за нее опоздаю на поезд, папа меня убьет. Еще имечко такое…
– Да, имечко. – Доктор усмехнулся, потрепал Васю по загривку. – Ладно, иди, собирай свои книжки, позвонит опять – я возьму трубку.
Они разошлись по комнатам. Карл Рихардович снял пиджак, бросил на спинку стула, проворчал себе под нос:
– Жозефина Осиповна. Интересно… Если бы она назвала фамилию Гензи, было бы совсем интересно. – Он замер, не замечая, как сползает на пол пиджак.
Жозефина Гензи – запасной псевдоним Эльфа. Осиповна – дополнительная подсказка. От Оси. Ну кто еще мог звонить трижды и упрямо повторять этот импровизированный пароль?
Доктор выпил залпом стакан воды. Выкурил подряд две папиросы. Схватил с дивана томик Гоголя, открыл на заложенной странице, смутно вспомнил, как затянули его вчера вечером в свой уютный печальный мир «Старосветские помещики», но сейчас строчки прыгали перед глазами.
Вася крикнул из коридора:
– Карл Рихардович! Я уехал!
– Счастливо! – отозвался доктор, захлопнул книжку и кинул на кушетку.
Стукнула дверь. Повисла тишина. Он мерил шагами комнату, коридор, кухню. Машинально зажег огонь под чайником. Неподвижно стоял перед открытым кухонным окном, ждал, пока закипит, наблюдал за вороной, свившей гнездо в густой кроне старого тополя.
«Вряд ли перезвонит еще раз. Да и что толку? Поздно. Видимо, прилетела в Москву ненадолго, набрала номер на всякий случай».
Он налил в стакан заварку, погасил огонь, взял чайник с плиты и чуть не обварился кипятком, услышав телефонный звонок.
Голос в трубке звучал устало, слегка сипло. Доктор видел Эльфа всего один раз в жизни. Год назад она едва лопотала по-русски. Теперь говорила уверенно. Во фразе «Добрый вечер, попросите, пожалуйста, Жозефину Осиповну» акцент почти не чувствовался.
– Какой номер вы набираете? – спросил доктор.
– «Б»-пятнадать-восемь-двадцать два.
Карл Рихардович вспомнил, что сегодня пятнадцатое августа, медленно, четко повторил номер и произнес:
– Вы ошиблись. У нас тут нет Жозефины Осиповны.
– Простите за беспокойство. – Она вздохнула и добавила с легкой вопросительной интонацией: – До свидания?
– До свидания, – утвердительно ответил доктор, повесил трубку, вернулся в комнату, поднял с пола пиджак, надел, достал из ящика конверт и сунул во внутренний карман.
Через сорок минут он был на Никитском бульваре. Стемнело, зажглись фонари. Он шел очень медленно, озирался по сторонам, вглядывался в лица. Какие-то подростки, старухи, влюбленные парочки. Дальше две пустые скамейки. Он повернулся, двинулся в обратную сторону. Подумал: «А вдруг я что-то напутал с цифрами? “Б” – бульвар. Бульвар может быть только Никитский, мы ведь ровно год назад тут с ней встречались. Но если “пятнадцать” – не дата, а время, и встреча не сегодня, а двадцать второго, в три часа дня?»
Среди редких прохожих мелькнула одинокая женская фигура. Она шла навстречу, быстро приближалась, попала в круг фонарного света. Карл Рихардович узнал ее, но все еще боялся поверить, ускорил шаг, споткнулся, чуть не упал, поправил шляпу и произнес громко, на выдохе:
– Эльф, неужели это вы?
– Здравствуйте, доктор Штерн, – она поцеловала его в щеку и взяла под руку, – я тут уже третий день, приехала по делам, никак не могла вырваться из посольства. Завтра утром улетаю. Позвонила вам наудачу. Какой-то сердитый мальчик все время брал трубку.
– Вася, сын соседей, – объяснил доктор, – вы здорово придумали с Жозефиной Осиповной.
Она улыбнулась:
– Не сомневалась, что Жозефину вы легко расшифруете. А вот номер… Я знаю, что с падре вы договаривались о встречах именно так, но в каком порядке должны идти цифры, понятия не имела. Боялась вас запутать. Ладно, встретились, и слава Богу.
– Да, можно считать это чудом. Падре совсем исчез.
– Он больше не приедет в Москву, он теперь важная шишка в Ватикане.
– Знаю, – доктор вздохнул, – постоянно пытался дозвониться ему, вот сегодня впервые решился задать вопрос новому падре и получил ответ про Ватикан. А Ося? Он куда пропал?
– Обзавелся кинокамерой, бегает под пулями, снимает войну. – Габи заправила прядь за ухо. – Скажите, Карл, моя информация о Брахте дошла до вас?
– Да, я как раз об этом хотел поговорить… Габи, тут такая история… – От волнения у него сел голос.
Не получалось задать главный вопрос. Язык прилип к нёбу, в горле першило. Он был уверен, что услышит в ответ: да, резонатор уже собран, появились публикации. Какой-то глупый упрямый инстинкт заставлял тянуть время, будто несколько минут отсрочки что-то изменят. Вряд ли Ося и Габи понимали, что такое этот резонатор для производства бомбы. Он отправил им слишком смутный, неопределенный запрос о Брахте. Написал бы яснее…
Он откашлялся, просипел:
– Знаете, тут такая история, падре исчез, от Оси никаких вестей, и с вами только односторонняя связь, а нужно срочно… Нет, наверное, уже поздно.
Она замедлила шаг:
– Что вы имеете в виду? Что поздно?
– Габриэль, давайте сядем, вот здесь, под фонарем.