– Может, все-таки послушает? Вроде он уже догадался, что война совсем скоро.
– Зачем ему кого-то слушать? – Иван усмехнулся. – Он все знает лучше всех, и про войну, и про разведку, и про военную авиацию. Требует поднять производство самолетов до пятидесяти штук в сутки. А что при такой гонке каждая третья машина выйдет с заводским браком и грохнется вместе с недоученным экипажем – это вредители виноваты… Лучший друг советских летчиков.
Илья дожевал бутерброд и спросил:
– Вань, дальнебомбардировочная авиация – это ведь для наступательных действий, верно?
– Ну, в общем, не для обороны. – Проскуров стряхнул невидимые крошки. – Да, я тоже об этом думаю.
– И что думаешь?
Проскуров помотал головой.
– Он первым по Гитлеру не ударит. Вот о новой финской войне разговоры идут.
– Окончательное решение финского вопроса, – пробормотал Илья, – но влезать в Финляндию, когда там уже стоят немецкие дивизии, это все равно что напасть на Германию.
– На Германию, – медленно повторил Проскуров, – нет, Илья Петрович, до весны сорок второго никто ни на кого не нападет. Главное, вычистить из агентуры провокаторов, которые хотят натравить Гитлера на нас.
– Знакомая песня. – Илья кивнул и сморщился.
Вчерашняя его сводка была посвящена анализу переброски немецких дивизий на восток за июль-август. Хозяин с тупым упрямством повторял, что кто-то все это придумывает, нарочно завышает количество немецких дивизий в Восточной Пруссии и в «бывшей» Польше. Цифры, правда, впечатляли. Если их там сейчас столько, что же будет к маю сорок первого? Но упоминать эту дату в сводках и устно с каждым днем становилось все рискованней. Это была реальная дата, а положено верить в сказочную. Гитлер нападет не раньше весны сорок второго. И попробуй усомнись!
Илье повезло, перед ним из кабинета вышли Фитин и Голиков, они приняли на себя главный удар. Говорящему карандашу достались только едкие замечания по поводу его неправильных выводов да песня о весне сорок второго и агентах-провокаторах.
– Конечно, во всем виновата агентура, как всегда. – Он похлопал Проскурова по плечу. – Радуйся, Ваня, ты больше не начальник разведки.
– Командование ВВС тоже во всем виновато, – буркнул Иван, помолчал и добавил: – Вчера заходил к своим ребятам, видел Родионова. Мазур умер, знаешь?
– Нет. Когда?
– Неделю назад. Родионову телеграмма пришла от дочки его. Двусторонняя пневмония.
– Да, жаль старика, совсем не успел пожить после тюрьмы, а физик, видимо, гениальный. Не то что славы – даже простой благодарности за свое изобретение не получил. – Илья вздохнул. – С резонатором по-прежнему глухо?
– Запороли окончательно. Обычная формулировка: «не имеет под собой реального фундамента». – Проскуров прикурил. – Родионов едет в Иркустк, разберется с записями, с резонатором, а то ведь все пропадет. Ну и дочку, конечно, поддержать хочет.
– Неужели командировку удалось пробить?
– Ты смеешься? Какая командировка? – Иван махнул рукой. – Просто отпуск у него.
– Ну, дай Бог, чтобы сохранил. Может, этот чудо-резонатор когда-нибудь пригодится для нашей урановой бомбы?
– Не знаю. Не уверен. – Иван выпустил колечко дыма. – Заявки академиков по-прежнему ложатся под сукно. Родионов еще один доклад накатал, Голиков обматерил его и приказал заткнуться на эту тему. Берия, кобель на сене, сам ни хрена не делает и другим не дает.
– Тоже тянет время, ждет волшебного сорок второго года. – Илья покачал головой. – Непробиваемая сволочь.
– Да, вот такие дела, Илья Петрович. – Иван аккуратно сложил платок, убрал в карман. – Заявку запороли, Мазур умер, Брахт небось все уже опубликовал, Далем осваивает этот фантастический подарок. От письма теперь никакого толку. – Он покосился на Илью. – Ты, надеюсь, уничтожил его?
– Нет.
– Сожги. – Проскуров нахмурился. – Хранить опасно да и незачем теперь.
– Не могу, Вань. – Он развел руками. – Поздно.
Иван вздрогнул, выпрямился, глаза изумленно расширились.
– Почему? Что случилось?
Илья выдержал долгую паузу и небрежно бросил:
– Письмо уже в Берлине.
Проскуров шлепнул себя по коленке, надел фуражку, потом опять снял, просвистел какую-то знакомую веселую мелодию, ткнул Илью кулаком в плечо:
– И ты молчал!
– Рано радоваться, Вань, пятнадцать дней прошло, оттуда пока никаких известий.
– Ну, пятнадцать дней пустяк. – Иван наморщил лоб. – Ответ по какому каналу придет, можешь сказать?
– Ты этот канал знаешь.
Иван пошевелил бровями, подумал минуту и неуверенно прошептал:
– Эльф?
Илья кивнул, отбил пальцами дробь по облезлым перилам беседки.
– Канал, конечно, надежный, письмо скорее всего уже дошло, и может, даже не опоздало. Только обольщаться не стоит. У них найдется десяток других способов делить изотопы.
Иван нервным движением пригладил волосы.
– Конечно, способы могут быть разные. Но если они не получат этот, очевидно дешевый и эффективный, значит, мы их уже хотя бы в чем-то победили.
– Будем надеяться, не получат. – Илья вздохнул. – Как удалось передать – не спрашивай.
Иван поймал его взгляд, минуту молча, пристально смотрел в глаза.
– Войну выиграем – тогда расскажешь.
– Выиграем?
– Куда ж мы денемся? – Иван зло оскалился. – Видел я этих этих непобедимых асов люфтваффе. Ничего особенного. Бил их Испании за милую душу.
– В Испании мы проиграли, и в Финляндии тоже, – тихо заметил Илья.
– Не сравнивай. – Иван помотал головой. – В Испании мы только помогали республиканцам. В Финляндии вообще не знали, за что воюем. На своей земле, в своем небе война будет совсем другая. Готовы мы к ней или не готовы, а победить обязаны.
Илья резко поднялся, расправил плечи.
– Ладно, Вань, пойдем пройдемся.
Проскуров надел фуражку, взял портфель, подмигнул.
– Эх, Илья Петрович, жаль, мяча нет, а то бы погоняли.
Они медленно побрели к бульвару. День обещал быть ясным и теплым.
* * *
Отдых в Венеции утомил Эмму. Влажная духота, запах плесени и водорослей. Наглые голуби на Сан-Марко хлопали крыльями прямо перед носом, голубиный помет хрустел под ногами и пачкал обувь. Эмма еще раз убедилась, что итальянцы крикливы, неопрятны и навязчивы. Хвалеными архитектурными красотами можно полюбоваться и на открытках.
Она старалась не показывать мужу, как ей все это противно. Деньги, потраченные на поездку, обязывали наслаждаться отдыхом. Герман был в Венеции в сотый раз, но не уставал восторгаться, таскал Эмму по музеям, уплетал за обе щеки пиццу и пасту. Каждый раз, когда садились в гондолу, он лез целоваться, считал, что это очень романтично. Однажды в таверне возле верфи на Рио Сан Тровазо он вылакал за ужином целую бутылку дорогущего «Неббиоло». Эмма только пригубила, вино ей показалось тяжелым и слишком крепким. По дороге к отелю Герман заваливался на ходу, в гондоле громко и фальшиво запел: «О, соле мио!»
Двухкомнатный номер в старинном отеле на Гранд-Канале не оправдывал своей цены. В ванной комнате по углам чернела плесень. Краны подтекали, стоки были забиты, на дне ванной ржавый налет, в раковине – закорючка чужого черного волоса. Мебель в стиле рококо, ковры, бархатные шторы, лепнина на потолке, зеркала в золоченых рамах – все это выглядело наглой показухой.
Герман засыпал как убитый. Эмма почти не спала, уходила в другую комнату, садилась за кривоногое бюро, перечитывала свои записи и набрасывала в тетради черновик заявки Дибнеру. Иногда Герман вставал, плелся в уборную, на обратном пути подходил, заглядывал через плечо.
– Малышка, почему не спишь? Чем увлеклась?
– Так, пустяки, хочу кое-что уточнить по изометрическим смещениям спектральных линий. – Эмма искусственно зевала. – Сейчас ложусь.
Герман целовал ее в макушку и отправлялся в постель. Он был слишком сонным и расслабленным для изометрических смещений.
В Берлин она вернулась с готовой заявкой. Оставалось только перепечатать.
Домой из аэропорта они приехали в половине одиннадцатого вечера. Эмма сразу набрала номер Вернера и минут пять слушала унылые длинные гудки. Это было странно. «Гуляет в парке? Так поздно? Отправился в гости к Хоутермансу или к фон Лауэ? Но полька в любом случае должна взять трубку».
– Малышка, куда ты звонишь? – спросил Герман.
– У Вернера никто не отвечает, – прошептала Эмма и облизнула пересохшие губы.
Он резким движением нажал на рычаг:
– Мы только что вошли, ты еще не разобрала чемодан, ты даже руки не вымыла.
– Да, ты прав, надо вымыть руки и разобрать чемоданы.
Она отстранила его, как неодушевленный предмет, и пошла в ванную комнату. Хотела запереть дверь на задвижку, но не успела. Герман влетел и схватил ее за плечи.
– Подумаешь, какое дело? Трубку не берет! Он совершеннолетний и вроде бы еще не в маразме! Ну что ты застыла как статуя? Посмотри мне в глаза!
– Милый, не кричи, пожалуйста. Со мной все хорошо. Просто я немного волнуюсь.
Ее вялый монотонный голос напугал Германа еще больше, но он взял себя в руки, заговорил спокойно и ласково:
– Он может быть наверху в мансарде, если закрыта дверь, звонка не слышно. А полька вышла во двор, или… Ты, кажется, рассказывала, что она иногда играет на мамином рояле?
Эмма механически кивнула.
– Ну, вот. Играет и тоже не слышит. Завтра вечером зайдешь и убедишься, что все в порядке.
– Конечно, милый, ты совершенно прав.
Эмма вымыла руки, разобрала чемоданы. Остаток вечера прошел очень спокойно. В постели она добросовестно выполнила супружескую обязанность, дождалась, когда Герман уснет, перенесла пишущую машинку на кухню, поставила ее на толстую войлочную подстилку. Кухня находилась досточно далеко от спальни. Эмма точно знала, что при закрытых дверях стук клавиш не слышен.
Она печатала быстро и без ошибок. К рассвету семь страниц заявки были готовы. Эмма сложила их в тонкую папку, спрятала в свою объемную сумку, с которой обычно ходила в институт, и нырнула под одеяло к Герману.