Все мы загорелые,
Сильные и смелые.
За Сталина и родину
Всегда готовы в бой.
Проскакали дети верхом на бутафорских конях, волоча тачанки с деревянными пулеметами. Сотня девушек в купальниках, с лентами, опустилась на шпагат, прямо на брусчатку.
Илья смотрел и думал: «Скачут перед ним в полуголом виде… Мы все скачем перед ним. Мы заводные игрушки, я, Машка… Его игрушки… Жизнь каждого в его руках. Как он любит повторять: “Одним движением пальца…”»
Режиссером-постановщиком этого парада был Всеволод Эмильевич Мейерхольд. В титрах его имя не значилось. Оно больше нигде не значилось. Как только репетиции закончились, Мейерхольда взяли.
Илья на секунду представил другое кино, где красочные кадры парада чередовались с кадрами избиения его режиссера-постановщика в кабинете следователя на Лубянке.
Песня оборвалась на полуслове, экран погас и тут же замерцал опять. Под музыку Вагнера возникла черно-белая заставка, медленно поплыл готический шрифт. Илья краем глаза заметил, как проскользнул в зал запыхавшийся Большаков, и сквозь увертюру к «Полету валькирии» услышал собственный голос:
– «Крещение огнем». Фильм о действиях германской авиации в Польше. Борьба Германии за свою свободу. Только факты, простые и подлинные, суровые и беспощадные, как сама война.
Под аккорды арфы возникла панорама Данцига. Закадровый голос рассказал, что это исконно германский город, древняя земля тамплиеров. Потом минут десять маршировали польские войска, мелькали заголовки газет, открыточные виды Лондона и Парижа.
Илья переводил рубленые лозунги:
– Политические провокации в стиле Пилсудского не знают границ, Польша провоцирует весь мир, Польша наращивает вооружение, Лондон – гнездо поджигателей войны.
В кадре появились германские военные части, расчехленные орудия, танки, полевая кухня, солдаты с обнаженными мускулистыми торсами, офицеры, склонившиеся над топографическими схемами. Суровый голос диктора смягчился, зазвучал тепло и задумчиво:
– Немецкие солдаты в ожидании команды отдыхают, занимаются спортом, полдничают, играют в карты.
Панорама военного аэродрома сопровождалась стихами в прозе:
«Как меч в небе, наши доблестные люфтваффе готовы сокрушить каждого, кто покушается на мир в Европе».
Опять замелькали города и газетные заголовки.
«Весь земной шар затаил дыхание, – объяснял диктор, – фюрер все еще пытается сохранить мир».
Появился дорожный указатель с названием «Посевалк», радиовышка, небольшое здание с разбитыми окнами.
«Польские войска провели обстрел нашей территории. Мы отплатим бомбой за бомбу».
Затем – небо, пухлые облака. Кадры напоминали начало «Триумфа воли», но вместо фюрера в облаках плыли стаи люфтваффе. Общие планы чередовались с крупными. Небо, облака, толстобрюхие, похожие на навозных мух бомбардировщики, быстрые косые крестики истребителей. Кабина, летчик в шлеме за штурвалом, один, другой. Под веселый мотивчик мужской хор запел:
«Тра-ля-ля, тра-ля-ля, мы летим бить врагов, мы с победой вернемся домой».
Пространство внизу выглядело плоской схемой. Бомбы казались не крупнее фасоли, взрывы – искорками, вспышками спичек.
«Военно-воздушная мощь Германии обрушила стальной ураган. Стремительные, как ветер, наши истребители, взрывают покоренное воздушное пространство. Все важные военные объекты уничтожены с воздуха за несколько дней».
«Тра-ля-ля» сменилось благостной медленной мелодией. Опять аэродром. Самолеты приземляются. Голос диктора зазвучал игриво-умильно:
«Как голодные птенцы, открывают они свои люки, чтобы принять новый бомбовый груз».
Лица летчиков, все как на подбор правильные, арийские. Короткий отдых, полевая кухня. Опять облака, бомбы, взрывы, но вместо «тра-ля-ля» – Вагнер.
Диктор – торжественно, с воодушевлением:
«Бомбы сыплются стальным дождем. На волю выпущены смерть и разрушение».
Фильм шел уже минут тридцать, а в маленьком зале не прозвучало ни слова. Только голос Ильи механически повторял по-русски немецкие фразы. Он произносил их медленно, четко, как положено механизму.
«На волю выпущены смерть и разрушение».
На экране смерть и разрушение выглядели красиво, режиссеры, операторы, монтажеры знали свое дело. Облака, плавный танец самолетов, «Полет валькирии», чеканные арийские профили летчиков. Сквозь эти картинки Илья видел гибель множества людей, детей, женщин. Трупы, трупы…
Вагнер, «тра-ля-ля», немецкий диктор и собственный голос не могли заглушить грохот взрывов, панику, крики, стоны, от которых лопалась голова, хотя ничего этого не показывалось и не звучало.
Поплыла панорама разрушенной Варшавы.
– Мы пролетели над городом, с нами не мешало бы лететь мистеру Чемберлену. Что вы теперь скажете, мистер Чемберлен? Вот результат вашей безжалостной политики, за нее придется отвечать перед всем миром, – повторял Илья вслед за немецким диктором и думал:
«Вот кто бомбил, стрелял, давил гусеницами. Чемберлен. А Гитлер со Сталиным пришли освобождать, спасать…»
Тут Хозяин оживился, звякнул бутылкой о стакан, налил себе «Лагидзе», ткнул пальцем в экран:
– Правильно, так его… – Он обматерил Чемберлена и отхлебнул воды.
На экране германские солдаты раздавали с грузовиков хлеб жителям Варшавы. Затем появился Геринг и произнес небольшую речь:
«Люфтваффе добились невероятных свершений. Первая фаза великой битвы завершилась триумфом. То, что люфтваффе продемонстрировало в Польше, скоро продолжится в Англии и Франции».
Хозяин, перебив Илью, громко заметил:
– А, вот и жирный!
Он всегда произносил это, когда в кадрах хроники появлялся Геринг.
Илья взглянул на часы. Половина второго. Нестерпимо хотелось домой. Он тосковал по Машке. Только с ней рядом, прижавшись, зарывшись лицом в ее волосы, он выныривал из мертвой сталинской реальности, дышал, жил. Потом опять уходил на дно тухлого болота, леденел, притворялся заводной игрушкой, говорящим карандашом. Зачем? Ради чего?
Он закрыл глаза на мгновение, представил, как Машка спит, ворочается, бормочет, вздрагивает во сне, и тут же загадал: если сейчас будет перерыв, значит, придется сидеть до утра. Он никогда точно не знал, сколько продлится очередной просмотр. Изредка удавалось потихоньку спросить у Большакова. Но сейчас Иван Григорьевич сидел слишком далеко, а вставать и пересаживаться нельзя.
Экран замерцал, без всякого перерыва. И опять Илья услышал собственный механический голос:
– Польский поход. Вероломные заговорщики-поляки. Бессмысленная оборона окруженной Варшавы. Данциг, город тамплиеров. Пока западные военные миссии пытались втянуть СССР в военную агрессию против Германии, рейхсминистр Риббентроп вылетел в Москву, чтобы подписать пакт. Дни террора и польских репрессий ушли раз и навсегда.
Ползли немецкие танки, Риббентроп спускался по трапу в Москве, высилась гора касок с голов побежденных поляков, брели бесконечные толпы военнопленных.
– За первые восемь дней кампании захвачены территории, на покорение которых в Первую мировую требовалось не меньше года, польской армии больше нет, – повторял Илья вслед за немецким диктором и думал: «Неужели потом еще “Чапаев”? Хозяин вроде зевнул, Ворошилов клюет носом, Молотов сидит прямо, неподвижно, пялится в экран. Скоро конец. Парад в Варшаве…»
Немецкие колонны шагали четко, мощно, под разудалый марш.
«Парад в Варшаве принимает фюрер. Германия может чувствовать себя спокойно под защитой такой армии».
Начался кусок мультипликации. Карта Европы, море с подвижными закорючками волн. Британия по форме напоминала зайца, присевшего на задние лапы. Над островом с игрушечным жужжанием летел германский бомбардировщик и сбрасывал на него овальную, с рыбьим хвостом, бомбу. Британия раскалывалась на части и тонула в нарисованных волнах.
– У Германии теперь остался один враг, которого нужно победить, – перевел Илья последнюю фразу диктора и подумал: «Бомба, та самая. Если они ее правда сделают, понятно, для кого. Британию им нужно победить, а нас – уничтожить».
Титры пошли на фоне настоящего, не мультяшного моря, по которому плыли настоящие германские корабли, утыканные дулами орудий. Мужской хор пел:
«Мы идем на битву с врагом. Пусть звонят колокола, чтобы о нашем превосходстве знали все. Дай я возьму тебя за руку, за твою лилейно-белую руку. Прощай, моя дорогая. Мы идем сражаться с Англией. Мы потопим всю гордость англичан».
Переводить песню Илья не стал, свет включили, Хозяин, позевывая, поднялся со своего кресла. Часы показывали половину третьего.
На следующее утро он перечитал еще раз письмо Мазура. Конечно, в открытии расщепления ядра урана сомневаться не приходилось, и Мазур вряд ли шарлатан, все-таки профессор, академик, но это вовсе не значит, что завтра в руках Гитлера может оказаться бомба фантастической разрушительной силы. Гитлер сам бомба, на фоне его личной разрушительной силы любое сверхоружие пустяк.
Сотни изобретателей закидывают своими заявками Комиссариат обороны, Политбюро, Президиум Верховного Совета и прочие инстанции. Тут тебе и летающие танки с вечными двигателями, и смертоносные лучи, и аппараты для чтения мыслей. Что, если прибор Мазура нечто из этого ряда?
«Слова, слова, – вздохнул про себя Илья, – Мазур преувеличивает значение своего изобретения, это вполне нормально для ученого. Акимов пытается вытащить из ссылки своего старого учителя, и это тоже нормально. Карл Рихардович завелся потому, что у него фюрерофобия. А у меня ее разве нет? О господи, как же мне хочется убедить себя, что урановая бомба – родная сестра вечного двигателя, и махнуть рукой!»
* * *
Ударили такие морозы, что о лыжных прогулках не могло быть и речи. Митя Родионов каждое утро приезжал в Балашиху, сидел на занятиях немецкой группы, потом еще пару часов Карл Рихардович занимался с ним отдельно в классе. В Москву они возвращались вместе на служебном автомобиле, предоставленном доктору Штер