ну по личному распоряжению Берия. Говорили по-немецки о чем хотели, без иносказаний и купюр. Шофер не понимал ни слова. Иногда занятия продолжались в комнате Карла Рихардовича на Мещанской до глубокой ночи.
Доктора беспокоило произношение Мити. Никак не удавалось убрать русский акцент. Пока Карл Рихардович размышлял, к кому обратиться, чтобы занятия продлили хотя бы на месяц, их продлили без всяких его ходатайств, и не на месяц, а на два.
Однажды Митя, махнув рукой, заявил:
– А, все равно акцент должен быть.
Он очень хотел спать, зевал и тер глаза. Доктор подумал, что парень просто устал.
– Перестань валять дурака. Выспишься, завтра будем отрабатывать гласные.
– Нет, я серьезно. Небольшой акцент нужен.
– Мг-м, – кивнул доктор, – необходим, чтобы гестапо было легче тебя ловить. «В рамках сотрудничества и обмена любезностями», – добавил он про себя, но, конечно, вслух этого не произнес.
– Латышский или эстонский, – продолжал Митя, позевывая в кулак, – точно еще не решили.
Карл Рихардович застыл с открытым ртом, минуту смотрел на Митю. Тот сидел на кушетке, поджав ноги в штопаных шерстяных носках, бледный, взъерошенный.
– Поставлю чай, – пробормотал доктор и быстро ушел на кухню.
Перед вводом советских войск в Прибалтику оттуда эвакуировались в Германию фольксдойче. В чью-то светлую голову пришла идея перебросить в рейх группу советских агентов под видом прибалтийских немцев. Еще в декабре к доктору обратился майор Журавлев, новый начальник немецкого отделения ИНО: кого из курсантов его группы можно превратить в фольксдойче? Срок – максимум полгода. Доктор мигом сообразил, в чем дело, и ответил: никого. Даже если человек выучит немецкий как родной, вызубрит выдуманную автобиографию, географию места, где, по легенде, родился, вывернется наизнанку, сменив бытовые советские привычки на буржуазные, все равно ему не обойтись без родителей, родственников, бывших одноклассников, друзей, знакомых. Человек не может свалиться с неба или вырасти из-под земли, как гриб, и незаметно затесаться в толпу. Фольксдойче будут прочесывать очень тщательно, выискивая именно таких, затесавшихся.
Журавлев молча выслушал, не спорил, кивал. Доктор тогда подумал: «Наконец догадались реанимировать агентурную сеть в Германии. Отлично. Только идея с прибалтийскими немцами – бред. Провалятся все до одного».
Больше никто с ним на эту тему не говорил, и доктор решил, что они сами поняли.
Он вернулся в комнату с двумя стаканами чаю. Митя спал, свернувшись калачиком на кушетке. Доктор, стараясь не шуметь, поставил стаканы на журнальный стол, уселся в кресло, макнул в чай сушку. Митя завертелся и открыл глаза.
– Акцента мало, – тихо произнес доктор, – если ты там родился и жил, должен знать язык.
– Какой? – не совсем еще проснувшись, спросил Митя.
– Латышский или эстонский. Сядь, чаю выпей.
– У меня будет месяц, там, на месте, выучу. – Митя пересел с кушетки на стул, развернул карамельку. – Ничего, я освоюсь.
– Язык выучишь за месяц?
– Попробую…
– Попробует он, – доктор усмехнулся, – вундеркинд-полиглот. Ну а родственниками, знакомыми, которые поручатся за тебя перед гестапо, обзаведешься за месяц?
Митя подул на чай, осторожно отхлебнул.
– Допустим, я сирота.
– Ладно, – кивнул доктор, – где ты рос, сирота? В приюте? Кто из работников этого приюта узнает тебя в лицо при очной ставке? Хорошо, рос ты не в приюте, а в приемной семье. Допустим, семью тебе организовали. А соседи, родственники, одноклассники, учителя где? Или, может, тебя в капусте нашли, готовенького, взрослого, с подходящим акцентом? Откуда известно, что ты немец? Это надо доказать, фальшивых документов недостаточно.
– Все будет хорошо, не волнуйтесь, – медленно выговорил Митя по-немецки.
– Мг-м, навербуют дюжину реальных фольксдойче на каждого фальшивого.
– Конечно, а как же иначе? – Митя насупился, помолчал и добавил по-русски: – Ну, не пошлют же они нас, голеньких, на верную смерть?
Доктор молча помотал головой и вдруг с такой силой шлепнул ладонью об стол, что зазвенели стаканы в подстаканниках.
– Карл Рихардович, вы чего? – испуганно прошептал Митя.
Для него, как и для всех курсантов, доктор Штерн был воплощением терпения и спокойствия, никогда не срывался, не повышал голоса.
– Ты работал в советском торгпредстве, вот чего! – Доктор сморщился, разглядывая покрасневшую ладонь.
– Кто меня запомнил? – Митя сломал в кулаке сушку. – Я ж там почти не высовывался, на машинке печатал, бумажки перебирал.
– Достаточно, чтобы попасть в картотеку гестапо. Каждого иностранца автоматически ставят на учет. За советскими гражданами ведется плотное наблюдение. В картотеке твои фотографии в профиль и анфас.
– Внешность изменят, – неуверенно перебил Митя.
– Пластическую операцию сделают?
– Нет, ну, можно волосы покрасить, усы отрастить, бородку.
– Отпечатки пальцев, рост, вес, телосложение, приметы, привычки… – Доктор нервно загибал пальцы. – Допустим, подберут тебе родственников и знакомых, выучишь ты несколько латышских или эстонских фраз. Но любая случайность, любая…
Митя сидел, низко опустив голову. Карл Рихардович заметил, что у него двойная макушка, и подумал: «Может, все-таки повезет? Единственный сын одинокой матери… Поговорить с Журавлевым? Глупо. Не мне его учить. Вообще, куда я лезу?»
– Пойми, я не пугаю тебя, просто есть вещи, о которых нельзя забывать.
– Да знаю я. – Митя махнул рукой. – Конечно, меня там пасли, фотографировали и пальчики могли срисовать запросто.
«Господи, как же ему страшно, – подумал Карл Рихардович, – держится, хорохорится, а внутри все застыло. Зачем я затеял этот разговор? Он сам все отлично понимает. Нет, поговорю с Журавлевым, вроде не похож на идиота. Это элементарные вещи. Забрасывать в качестве нелегала человека, который работал в советском торгпредстве, – преступление. Может, у них там какая-то ведомственная неразбериха? Ошибка? Бумажки перепутали?»
– Ладно, в конце концов, операция секретная, не нам с тобой ее обсуждать, – произнес он с вымученной улыбкой.
– Не нам? – Митя вскинулся, выпрямился, жестко прищурился. – А кому? Я туда отправляюсь, вы меня готовите.
– Ну, наверное, не я один. – Доктор пожал плечами.
– Мг-м, – кивнул Митя, – меня еще в спецотделе обрабатывают, кишки на кулак мотают, чтоб я к немцам не переметнулся. – Он сморщился и добавил чуть слышно: – Гады…
– Митя, все, не заводись. Они выполняют свои обязанности, – сказал доктор и подумал: «Нет, не ошибка, в спецотделе бумажки не путают, просто им плевать. Перебросят как можно больше, на удачу. Если хоть один не провалится в первые пару месяцев, выживет, выйдет на связь, операцию назовут успешной. С кем же он выйдет на связь, этот везунчик? Агентурная сеть уничтожена».
– Маму жалко, она все чувствует. – Митя поежился. – Не спрашивает ни о чем, только смотрит. На сердце не жалуется, а комната насквозь каплями пропахла.
– Ей передается твой страх. Но ведь еще ничего плохого не произошло, операцию только готовят, разрабатывают, по-разному может повернуться.
«Да, по-разному, допустим, хватит ума не перебрасывать Митю, так перебросят моих лучших – Любашу, Владлена. Они в картотеке гестапо не числятся. А собственно, почему лучших? Им ведь главное – количество. Пожалуй, всех перебросят, всю мою группу, включая Толика Наседкина».
– Ладно, Митя, меняем тему, – произнес он бодро по-немецки, – ты ведь учился на физико-математическом факультете.
– С четвертого курса забрали, по комсомольской путевке. А что?
– Физику совсем забросил?
– Кое-что почитываю. Честно говоря, по физике я здорово скучаю. В Берлине хотя бы время было в библиотеке посидеть. Там библиотека Общества кайзера Вильгельма отличная, все что пожелаешь. На руки, конечно, не давали, я ж иностранец, а в читальный зал пускали.
– Ты читал книги по физике?
– В основном, журналы.
Он перечислил несколько названий, немецких и английских, лицо у него при этом было, как у голодного человека, вспоминающего что-то вкусное, он даже облизнулся.
– Мне удалось разыскать номера со статьями Гана, Штрассмана, самыми первыми, когда они только догадались.
– О чем?
– Ну, что оно расщепляется. Это же с ума сойти. У Герберта Уэллса есть роман «Освобожденный мир», написан еще в четырнадцатом году, там как раз об энергии распада ядра. Буквально так: слиток металла умещается на ладони, но его достаточно, чтобы осветить и согреть огромный город. Или уничтожить. До конца тридцать восьмого это было фантастикой, то есть теоретически возможно, но лет через сто, не раньше…
Митя говорил по-немецки, быстро, возбужденно, русский акцент почти исчез, глаза сверкали. Он рассказывал то, что Карл Рихардович уже слышал дважды, о чем читал и думал постоянно все эти дни. Научные термины больше не пугали его, он стал понемногу понимать их смысл, не перебивал, думал: «Зачем выдернули мальчишку с четвертого курса? Вот его стихия, тут он как дома. Протоны, нейтроны…»
– Простите, – спохватился Митя, – я вас совсем заболтал, я, когда начинаю об этом, остановиться не могу. А вам, наверное, неинтересно.
– Очень интересно. Особенно про бомбу. Думаешь, возможно ее сделать?
Митя нахмурился, произнес по-русски вполголоса:
– Ее уже делают.
– Где?
– В Германии.
Он ответил так быстро и уверенно, что Карла Рихардовича продрал озноб.
– Понимаете, какая штука, – продолжал Митя, – я, когда читал журналы, обратил внимание: немцы после статей Гана и Штрассмана год ничего не публикуют по урановой теме. Такого быть не может. Должны идти исследования во всех институтах, конференции, симпозиумы, в общем, куча публикаций. Но ни словечка. В английских, в американских журналах только об этом и пишут.
– В Германию поступают английские журналы? – слегка удивился Карл Рихардович.
– Ну а как же? Обязательно, война не война, все равно обмен научной информацией продолжается. К нам тоже все поступает, только с опозданием.