Эмма молча кивнула.
– Ну, а как тебе моя идея использовать в качестве активного вещества рубин?
– Гениально. – Эмма улыбнулась. – И просто, как все гениальное. Камень пролежал без пользы сто лет, вот, наконец нашлось ему применение.
Она хотела спросить про кольцо, но не решилась. Сейчас это прозвучало бы бестактно.
* * *
Ося ждал профессора Мейтнер в ресторане на Королевском острове, возле городской ратуши. По телефону он представился корреспондентом «Таймс» Джоном Касли.
В Стокгольме стало совсем тепло, сквозь молочную дымку просвечивало солнце, на площадке перед верандой чирикали воробьи, мягкий ветерок трепал кисейные занавески.
«Уехать в Альпы, спрятаться, забиться в нору, забыться хотя бы на неделю, никого и ничего не видеть, кроме неба и горных вершин, – лениво мечтал Ося, обводя черенком чайной ложки контуры бликов на скатерти, – и конечно, просмотреть свой дырявый дневник, переписать оттуда самое ценное, пока не забыл. Любопытно, сколько слов провалилось в дыру от пули?»
– Мистер Касли? – произнес рядом низкий женский голос.
Он увидел пожилую даму, довольно высокую, худую, с прямой спиной. Чистое лицо, почти без морщин, правильные, немного тяжелые черты, большие серые глаза. Седые волосы собраны в узел на затылке. Синее платье с круглым белым воротничком, как у гимназистки. На фотографиях она выглядела старше и грубей.
– Профессор Мейтнер. – Ося поднялся, протянул руку.
Рукопожатие у нее было крепкое, мужское, кисть тонкая и прохладная. На среднем пальце остро сверкнул бриллиант.
– Извините, я опоздала. – Она взглянула на часы. – На целых пятнадцать минут.
– Спасибо, что пришли. Могу представить, как вам надоели журналисты.
– Что, простите?
Ося решил, что она плохо слышит, и повторил громче:
– Журналисты вам, вероятно, надоели.
– Мистер Касли, у меня все в порядке со слухом. – Она холодно улыбнулась. – Просто ваше замечание показалось мне странным. Какие журналисты? О чем вы?
Голос ее звучал ровно, спокойно, полные бледные губы улыбались.
– Профессор Мейтнер, я наслышан о вашей скромности, но ведь не до такой же степени. – Ося покачал головой. – Вы автор главного открытия века…
– Бросьте. – Она махнула рукой. – В науке женщина – досадное недоразумение, хуже, чем негр в Америке или еврей в Германии. Даже не второй, а десятый сорт.
Ося достал чистый блокнот и карандаш, быстро записал ее слова, не поднимая головы, произнес:
– Да, знаю, свою первую публичную лекцию вы читали в Берлинском университете в двадцать втором году. Тема «Значение радиоактивности для космических процессов». Какая-то ежедневная газетенка в сообщении о лекции молодого доцента-женщины вместо «космических» напечатала «косметических».
– Вы недурно подготовились к интервью, но все-таки не понимаю, чем вас так заинтересовала моя скромная персона?
Подошел официант, Ося спохватился, передал ей открытое меню.
– Здесь отлично готовят рыбу.
– Закажите мне что-нибудь на свой вкус. – Она отложила меню в сторону, даже не заглянув в него, и достала из сумочки сигареты.
Сумочка была старая, потертая, сигареты дешевые.
Официант чиркнул спичкой. Ося заказал две порции овощного салата и жареного палтуса с чесночным соусом.
– Открытие века, – пробормотала Лиза, – разве вы не знаете, что оно принадлежит профессору Гану и доктору Штрассману? Вот их действительно должны атаковать журналисты.
– Должны, – кивнул Ося, – но не атакуют. Ни одного интервью за год. Как думаете, почему?
– Понятия не имею.
– Между прочим, отличная тема для журналистского расследования. – Ося покрутил в пальцах карандаш. – Нацистские ученые присвоили чужое открытие и распорядились им по-нацистски.
– У них нет выхода, в Германии нацизм. – Лиза прищурилась и выпустила струйку дыма.
– Эйнштейн, Ферми, Силлард и многие другие не смогли жить и работать при нацизме.
Ося попытался поймать ее взгляд, но она смотрела на воробьев за стеклом веранды и ответила чуть слышно:
– Конечно, жить при нацизме евреям невозможно.
– Ферми – итальянец, в Италии антисемитизм не так силен, как в Германии.
– Лаура, его жена, еврейка, а Италия – провинция рейха.
– Считаете, дело только в этом?
– В чем же еще? Бросить все, что создавалось десятилетиями, бежать неизвестно куда, без гроша в кармане… Мистер Касли, вы просто плохо представляете себе, что такое эмиграция.
– Совсем не представляю. – Ося кашлянул в кулак. – Но знаю, Эйнштейн уехал в тридцать втором, до прихода Гитлера к власти.
– Это Эйнштейн. – Лиза развела руками. – Любая страна почтет за честь принять его. К тому же он теоретик. Ничего, кроме собственной головы, ему не нужно. Вот я вовсе не гений, я не могу без своей лаборатории, поэтому торчала в рейхе до последнего. Не мне судить тех, кто остался. Если бы не угроза угодить в лагерь, не знаю, как бы я поступила.
– В любом случае вы бы не…
Ося замолчал на полуслове. Подошел официант с подносом. Лиза благодарно ему улыбнулась и тут же принялась за еду. Ося заметил, что ест она с жадностью очень голодного человека, и не стал отвлекать ее разговорами. Промокнув губы салфеткой, она сказала:
– Вы правы, тут готовят замечательно.
– Рад, что вам понравилось, – кивнул Ося и попросил у официанта десертное меню.
Официант предложил подойти к стеклянной вертушке у буфета. Лиза вскочила живо, как маленькая девочка, подошла к вертушке, долго, внимательно разглядывала пирожные.
– Шоколадный шар, – посоветовал Ося, – традиционное шведское лакомство.
– Да, пожалуй, и еще крепкий кофе.
Десерт она ела уже спокойно, не спеша. Ося знал, что в институте Манне Сигбана она, шестидесятилетний профессор с мировым именем, числится внештатной лаборанткой и получает жалкие гроши.
Швеция принципиально не принимала беженцев-евреев из Германии, для Мейтнер сделали исключение, но гражданства не дали. Она жила в дешевом пансионе в самом бедном районе Стокгольма.
Манне Сигбан, нобелевский лауреат, член Королевской шведской академии наук, президент Международного союза чистой и прикладной физики, славился своей нетерпимостью к женщинам-ученым. На какой-то конференции Сигбан заявил, что женщинам противопоказано заниматься физикой и химией. Во время экспериментов они рискуют поджечь свои волосы. Лиза спросила его при всех, не боится ли он поджечь свою пышную бороду? Вскоре Сигбан бороду сбрил. Эта история стала расхожим анекдотом, а нетерпимость Сигбана к женщинам-ученым сфокусировалась на Мейтнер. И, несмотря на это, она предпочла институт Сигбана в Стокгольме институту Бора в Копенгагене, исключительно потому, что у Сигбана была специальная лаборатория ядерных исследований, а у Бора такой лаборатории не было.
«Характер, – думал Ося, наблюдая, как профессор собирает последние крошки пирожного с тарелки, – фанатик своей науки. А ведь до сих пор хороша, женственна. Старая дева, монашка, синий чулок – все это совершенно не про нее. Облизывает ложечку, жмурится, как котенок».
Допив кофе, она сунула в рот очередную сигарету.
– Простите за откровенность, но ведь они вас просто обокрали, – сказал Ося, чиркнув спичкой.
– Кто – они? – Лиза нахмурилась.
– Прежде всего Отто Ган. Под собственным именем опубликовал ваше открытие, без ссылки на вас. Что это, если не воровство?
– Отто не мог на меня сослаться. В рейхе запрещено упоминать имена евреев-эмигрантов.
– Тогда ему не следовало так спешить с публикацией.
– Мистер Касли, вы слишком сурово судите людей, которых совершенно не знаете. В науке сенсация еще важней, чем в журналистике.
– Но это не его сенсация, а ваша. Ган подсуетился, договорился со знакомым редактором «Натурвиссеншафт» в Берлине, его статью мгновенно поставили в сверстанный номер, сняв другой материал. А у вас такой возможности не было, вы отправили свою статью в «Нейчур» по почте. Пока она дошла до Лондона…
– Послушайте, – резко перебила Лиза, – я проработала с профессором Ганом тридцать лет. Все друг у друга заимствуют. Ничто не берется из ниоткуда. Я нашла решение, пользуясь теорией Бора о капельном строении ядра и известной вам формулой Эйнштейна Е = mc2.
– А вот Нильс Бор в своих интервью и публичных выступлениях настаивает, что открытие расщепления ядра урана принадлежит именно вам. Вы первая догадались и сформулировали, а ваш племянник Отто Фриш проверил экспериментально.
Лиза покачала головой.
– Простите, мистер Касли, я забыла, как называется ваша уважаемая газета?
– «Таймс».
– Ну что ж, звучит солидно. – Она опустила глаза и принялась крутить кольцо на пальце.
По скатерти рассыпались крошечные разноцветные лучи. Кольцо было очень простое. Ничего лишнего. Единственный бриллиант, довольно крупный и чистый, высокой пробы, на тонком платиновом ободке. Ося невольно залюбовался игрой камня. «Интересно, оно досталось ей по наследству или подарил кто-то?»
– Вообще, мы ведь совсем ничего не знаем, – задумчиво произнесла Лиза, – в конце прошлого века казалось, все известно, все открыто. Вот вам, пожалуйста, совершенная система классической механики. Теория электромагнитных явлений. Кинетическая теория теплоты. Закон сохранения энергии. Термодинамика. Конечно, отдельные скептики допускали, что в физической картине мира еще остались кое-какие белые пятна, но это пустяки по сравнению с величием и законченностью целого. Филипп Жолли, маститый мюнхенский профессор, пытался убедить одного своего студента бросить теоретическою физику. – Лиза надула щеки, сдвинула брови, заговорила низким, важным голосом: – Молодой человек, зачем вы хотите погубить свою будущность? Теоретическая физика закончена. Дифференциальные уравнения сформулированы, методы их решений разработаны. Можно вычислять отдельные частные случаи, но стоит ли отдавать жизнь таким пустякам?
Она так забавно спародировала маститого профессора, что Ося рассмеялся.