За спиной мягко хлопнула дверь. Женя вышла, стало тихо. Марк Семенович стоял у стола. Запавшие губы шевелились, беззвучно бормотали.
– Там буфет уже закрывался, – смущенно объяснил Митя, – вот, взял наспех. Вы ведь пористый шоколад любите, я помню.
– Пористый… – Старик покачал головой и засмеялся.
Смех звучал странно, напоминал безнадежные всхлипы, будто плакал маленький ребенок, из последних сил, точно зная, что утешить некому.
– Марк Семенович, можно я бурки сниму? – спросил Митя. – Они мокрые совершенно, и носки тоже.
Профессор достал из кармана телогрейки тряпочку, вытер глаза, высморкался.
«Кажется, он правда плакал, – подумал Митя, – или для него теперь смех и слезы одно и то же?»
– Да, конечно, снимай, просуши на печке, вот, валенки мои пока надень.
Старик подвинул табуретку, сел, водрузил локти на стол, уложил подбородок в гнездо из сплетенных пальцев и на мгновение стал похож на прежнего профессора Мазура. Так он сидел за кафедрой, когда кто-то из студентов выступал на его семинаре.
Митя опустился на край топчана, стянул бурки, носки, принялся растирать посиневшие ноги.
– Как это ты умудрился промокнуть? – спросил профессор.
– Воду нес, пролил немного. Повезло, встретил Женю, без нее ни за что не отыскал бы ваш дом.
– Ты надолго?
– На два дня.
– Где остановился?
– В гостинице.
Вернулась Женя, принесла маленькую вязанку хворосту и несколько толстых щепок, ни слова не говоря, занялась печкой. Митя в профессорских валенках присел с ней рядом, впервые решился взглянуть на нее.
Вместо длинной черной косы – короткие густые кудряшки, будто каракулевая шапочка. Лицо осунулось, карие глаза казались еще больше из-за темных теней под нижними веками. Губы бледные, потресканные, в уголке розовая корочка лихорадки.
– В гостинице, – повторила она с усмешкой, – в «Центральной», конечно.
– Ну да, там, – кивнул Митя, взял кочергу и поправил щепки в печи.
– Посмотри, что он принес, – сказал Марк Семенович, – и между прочим, кто-то обещал чаю.
– Мг-м. Кто-то ничего не обещал, а кто-то забыл, что Серафима наш чайник реквизировала за неуплату, – проворчала Женя, взяла с подоконника большую жестяную кружку и опять ушла.
– Не может быть. – Старик помотал головой. – Серафима Кузьминична, хозяйка наша, дама строгая, но справедливая, поповская вдова, на подлости не способна. Оставить людей без чайника… Ладно, что же мы говорим о всякой ерунде? Как ты живешь? Как мама?
Митя принялся рассказывать про мамино больное сердце, потом про погоду в Москве. Тепло, все течет. Поделился впечатлениями об Иркутске. Красивый город, только холодно и фонари не горят. Вскользь упомянул, что служит в Комиссариате обороны. Вошла Женя, молча поставила кружку с водой на печь, села на топчан. Табуретки было всего две.
– Давай пододвинем к столу, – предложил Митя.
– Нельзя, он сразу развалится, там все на соплях.
– Как же ты на нем спишь?
– Аккуратно.
– Женька, ну что ты врешь? – Профессор покачал головой. – Спишь ты на печи, а топчан у нас вместо дивана.
– Мг-м, предмет роскоши. – Женя усмехнулась и посмотрела на Митю в упор. – Ну, хватит. Выкладывай, зачем явился.
– Извини, при тебе не могу, дело у меня к Марку Семеновичу, – пробормотал Митя, отвел глаза, покраснел и добавил: – Дело секретное, государственной важности.
Марк Семенович тихо присвистнул, глаза блеснули.
– Ага, значит, письмишко мое не осталось без внимания. Честно говоря, не ожидал.
Женя ничего не сказала, резко поднялась, достала из навесного шкафчика стаканы в латунных подстаканниках.
– Ну-ну, не злись. – Старик тоже встал, принялся ей помогать, возбужденно шепча: – Митя служит в Комиссариате обороны, он человек военный, его прислали… ты должна понимать…
– И куда прикажешь мне деваться? – процедила Женя сквозь зубы. – К Серафиме в гости? Так ведь не пустит. Или может, на улицу, прогуляться по холодку?
Только сейчас Митя заметил, как поглядывает она на бутерброды и шоколад. Старается не смотреть, отворачивается, но косится постоянно и сглатывает слюну.
– Не злись, говорю, – старик взъерошил ее кудряшки, – сейчас чайку выпьем, поедим, потом ты залезешь на свою лежанку, там за шторкой вроде как другая комната. Ты будешь спать, а мы разговаривать. Ну что, Митя, такой уровень секретности тебя устраивает?
Топчан трогать не стали, пододвинули стол к нему, иначе втроем не уселись бы. Марк Семенович и Женя ели медленно, без жадности, понемножку. Каждый норовил оставить, отдать другому. Глядя на них, Митя вспомнил свинскую обжираловку в царском поезде и подумал: «Разные планеты».
Женя оттаяла, рассказала отрывисто и скупо, что окончила аспирантуру, защитилась, устроилась младшим научным сотрудником в одно НИИ, теперь это уже неважно. Замуж вышла за доцента. Тоже неважно. Узнала, что отца выпустили, решила навестить. В августе был законный отпуск, прожила тут неделю. Вернулась – вызвали в партком. «Вы порвали отношения с отцом?» – «Порвала».
– Я была кандидатом в члены ВКП(б). – Женя тронула мизинцем лихорадку в углу рта. – В декабре собирались принять, на шестидесятилетие. Сталинский призыв. Парторг в штаны наложил со страху.
– И муж-доцент тоже, – добавил Марк Семенович, – выгнал ее практически на улицу.
– Как на улицу?
– Очень просто. Я же к нему переехала. А прописана была у мамы.
– Ну, так и вернулась бы к маме. – Митя достал из кармана пачку сигарет, вопросительно взглянул на старика: – Можно?
– Кури, конечно, форточку откроем.
Женя тоже взяла сигарету, глубоко затянулась, произнесла нараспев:
– У мамы новый муж, мне там делать нечего. А тут пожалуйста, лежанка на печи, у папы под крылышком, работа по специальности.
– Она с января преподает на физфаке Иркутского университета, на кафедре экспериментальной физики, – гордо сообщил Марк Семенович. – Платят, конечно, мало и в партию точно уж не примут.
– У них тут с преподавательским составом напряженка, – объяснила Женя. – К тридцать восьмому почти всех вычистили, работать некому, вот они на такие вещи и смотрят сквозь пальцы. А платят, между прочим, прилично, просто Серафима твоя дерет втридорога за эту келью.
– Так ведь комната с печкой, поэтому, конечно, дороже, вот когда я на втором этаже обитал, дешевле выходило, но мерз ужасно. – Профессор отломил уголок шоколадки, положил в рот. – Да, печка плюс дрова хозяйские, капуста квашеная, картошка, белье постельное, посуда. На Рождество носки шерстяные подарила, своими руками связала, мебель тут вся ее. Ты, Женя, зря на Серафиму Кузьминичну наговариваешь.
– А ты посватайся к поповской вдовице. – Женя фыркнула.
– Значит, отречение было спектаклем? – тихо спросил Митя.
– Бредом папиным оно было. – Женя скривила губы, заговорила дребезжащим жалобным голосом. – «Доченька, я тебя умоляю, это пустая формальность, ритуал. Надо спасать твое будущее, они тебе ни учиться, ни жить не дадут».
Марк Семенович вдруг покраснел, шлепнул ладонью по столу, крикнул сердитым шепотом:
– Прекрати! Иди спать!
– Тьфу, до сих пор мутит, как вспомню то собрание. Зачем? Перестраховщик! В дерьме извалялась на всю жизнь!
– Прошу тебя, не надо, перестань! – Старик мелко затряс головой.
Женя поднялась с топчана, подошла к отцу, обняла, положила подбородок на его макушку.
– Ну все, все, папа, прости, не нервничай, он не стукнет, я по глазам вижу.
– Без тебя знаю, что не стукнет! Хватит талдычить, что я перестраховщик! – Старик завелся не на шутку, покраснел, кричал шепотом: – Я все правильно просчитал! Если бы ты и мама не отреклись, меня бы на допросах вами шантажировали, вот тогда я бы точно не выдержал, все подписал бы как миленький. Скольких мог угробить, не дай бог! Расстреляли бы меня, если бы я подписал! Ты это понимаешь?
Женя закрыла лицо ладонями, помотала головой, худые острые плечи задрожали.
– Жень, ты просто забудь, многие это делали. – Митя встал с ней рядом, осторожно тронул жесткие кудряшки, погладил по голове. – Время такое было.
– Было? – Женя отняла руки от лица, быстро взглянула на него исподлобья. – А сейчас другое, что ли?
– Спать, сию минуту! – сердито прикрикнул на нее профессор и добавил шепотом: – Мите надо со мной поговорить. Со стола сами уберем.
– Ладно, спокойной ночи. – Она вышла, прихватив полотенце.
Как только дверь закрылась, Митя достал из внутреннего кармана пиджака новенькую красную корочку, протянул профессору. Тот поправил очки.
– Комиссариат обороны, пятое управление Генштаба… Что такое пятое управление?
– Военная разведка, – шепотом объяснил Митя.
* * *
Тибо листал блокнот, читал черновую запись интервью с профессором Мейтнер. Кряхтел, качал головой, поправлял сползающие очки, иногда задавал вопросы. Перевернув очередную страницу, спросил:
– Почему вы назвали Брахта?
Ося легко отшутился:
– Думал о прекрасной Эмме.
– Неужели всерьез надеетесь, что удастся ее завербовать? – Тибо снял очки и принялся протирать их.
– Просто не вижу других вариантов. – Ося пожал плечами. – В любом случае, это пока единственная ниточка.
– Это пока совсем ничего. – Тибо помотал головой. – Вайцзеккер и Мейтнер – вот наши ниточки.
– В болтовне с Вайцзеккером нет никакого толку, – возразил Ося, – впрочем, как и с Мейтнер. Бесполезный треп. Слушать их философствования и лекции по истории науки интересно, не спорю, но всему свое время.
– Джованни, зачем так мрачно? Ваше интервью с Мейтнер было вовсе не бесполезным. В отличие от моего. Я к ней подхода не нашел, вы нашли. Вам удалось узнать кое-что любопытное.
– Мг-м. – Ося принялся загибать пальцы. – Предустановленная гармония Лейбница, история открытия радиоактивности урана, анекдот о студенческих годах Макса Планка.
– Не только. – Тибо опять потянулся к блокноту, открыл последнюю страницу и прочитал вслух, слегка подражая знакомым интонациям Мейтнер: – «Вернер Брахт уволился из института, порвал все связи, так же как Макс фон Лауэ. Эти двое отказались обслуживать режим. Нечто вроде внутренней эмиграции. По крайней мере, за них я могу поручиться». – Он поднял глаза. – О фон Лауэ было известно, а вот о Брахте – нет.