— Наталья Никифоровна, перестаньте! Избавьте меня от вашей персональной Санта-Барбары, — пытался унять ее Голубчик.
Однако я-то знала, что еще минута, еще парочка названных имен, и настроение его коренным образом переменится. Затаив дыхание, я слушала клекот Натальи.
— Да как же избавить, за безопасность пассажиров вы же отвечаете? Если тут убийство произойдет, вас же милиция по головке не погладит?
— Господи, что вы несете? Какое убийство? — устало отбивался Голубчик.
— А такое! Она один раз-то уже покушалась на него, Светка-то. Тогда и загремела по полной. Я думала, избавились мы от нее, навсегда избавились. А оно вон чего вышло-то! Может, хочет начатое до конца довести?
— Стоп! — гаркнул вдруг Голубчик.
И голос его был таким страшным, хриплым, сорванным, что даже я, отделенная от него перегородкой, вздрогнула. Наталью же, по моим представлениям, тем более должно смести этой мощью за борт.
— Стоп! Какая Светка? О ком вы сейчас говорите?
— Да как же, вот же я и говорю, Светка Полетаева… — залопотала испуганная Наталья. — Она еще в Большом солисткой была, давно, лет двадцать назад. Может, слышали? Теперь-то вроде за иностранку себя выдает, очки темные на нос нацепила. Да я-то ее в любом виде узнаю, меня не проведешь! Вы поймите, я не могу с ней на одном корабле оставаться! Мне спасать надо все: себя, мужа, все свое, кровное, нажитое годами.
Повисла тяжелая пауза. Я бы, кажется, душу дьяволу продала, чтобы увидеть лицо Голубчика в этот самый момент, когда смысл Натальиной болтовни начал до него доходить. Интересно, исказились ли хотя бы теперь его недвижные каменные черты?
— Я понял вас, Наталья Григорьевна, — наконец веско произнес Анатолий Маркович. — Идите!
— Так, а как же… — начала она, но он повторил властно, с нажимом:
— Идите!
И было в его тоне что-то такое, что она не посмела ослушаться, вымелась из каюты с первой космической скоростью. Пора, наверно, и мне отчаливать, однако я несколько опасалась появиться на глаза Анатолию Марковичу. Он поймет, конечно, что я все слышала, и неизвестно еще, как отреагирует. И все-таки нужно выходить из своего укрытия, черт с ним, не пристрелит же он меня, в конце концов, как ненужного свидетеля.
Любопытство не давало покоя — что теперь будет? Наталью и ее неверного принца-супруга он, разумеется, ссадит в первом же порту. Для чего ему лишние конкуренты? Конечно, сам он этому замшелому Евгению сто очков вперед даст, но вдруг над Светланой-Стефанией ностальгические чувства верх возьмут? Лучше уж наверняка, по крайней мере, я бы на его месте так рассуждала. С другой стороны, допустим, они исчезнут, так неужели же Стефания этого не заметит? Вот так вот просто смирится, что бывший муж мелькнул два раза, передал привет из прошлого и испарился?
Я вышла из кабинета в небольшой узкий холл, где и происходило историческое объяснение Голубчика с Натальей. Анатолий Маркович стоял спиной ко мне и смотрел в окно, куда-то поверх высвеченной ярким светом палубы в сливающееся с синей полосой речной воды, выцветшее от солнечных лучей майское небо. Его фигура, могучая, сильная, вся словно выточенная из цельного куска крепкого камня, перекрывала солнечный свет. И меня снова посетила завораживающая жуть от осознания спокойной, уверенной силы этого человека. Он медленно обернулся, услышав мои шаги. Лицо его, как обычно, было непроницаемо, лишь у губ образовалась складка, придававшая облику выражение жестокой решимости.
— Продолжим в другой раз? — осторожно уточнила я.
— Да, — кивнул он. — Я сообщу вам, когда смогу выкроить время.
Я направилась к дверям, чуть помедлила у выхода. По всем соображениям здравого смысла нужно промолчать, но я была бы не я, если бы на свой страх и риск не решилась удовлетворить пожиравшее меня любопытство.
— Анатолий Маркович, — начала я, — вы их ссадите, Наталью и Евгения, да?
Он снова медленно повернулся. Наверно, примерно с такой тяжелой грацией слезают по ночам с пьедесталов гранитные памятники, отправляясь куролесить по уснувшему городу.
— Нет, — отчетливо вымолвил он. — Нет!
— Но почему? — с недоумением всплеснула руками я. — Ведь вам же… — Я не осмелилась сказать «это будет на руку». — Ведь всем от этого будет только лучше, спокойнее.
Я отказывалась понимать, что происходит. Хладнокровный, знающий, чего хочет, и умеющий любой ценой добиваться своего, Голубчик совсем не тянул на роль альтруиста, растроганного встречей былых любовников и решившего гордо самоустраниться, дабы не мешать им обрести потерянное счастье.
— Алена, — неожиданно спросил Анатолий Маркович, — знаете, чего я больше всего не терплю в жизни?
Я замотала головой.
— Больше всего я не терплю бесполезных пустых сожалений! Жалоб, что все могло бы сложиться иначе, глупой беспочвенной ностальгии. Всей этой экзистенциальной чуши, тоски по утраченному, страха перед будущим, сетований на жестокую судьбу. Я предпочитаю, чтобы человек выступал хозяином своей судьбы сам, принимал осознанные решения, обладая полной информацией и учитывая все факторы. Тогда всем этим излюбленным интеллигентским метаниям не останется места.
В лице его, в глазах, обычно кажущихся полусонными, спрятанными под тяжелыми веками, вдруг зажегся какой-то темный огонь, пугающий, сумасшедший азарт. Должно быть, вот так он выглядел, когда садился за карточный стол, готовый выиграть миллионы или выложить на стол все, что имеет.
— Меньше всего мне хочется играть роль слепого орудия судьбы, — продолжал он. — ни у кого поперек дороги становится я не стану. Но с этого чертова теплохода теперь никто не сойдет. Эту партию мы доиграем до конца. Я сказал!
14
А пароходик наш меж тем катился и катился дальше к югу. Уже миновали Казань и Самару, прохладная весна средней полосы России сменилась удушливой влажной жарой. Сочная свежая зелень, укутывавшая берега еще недавно, уступила место желтоватой, дышащей зноем степи. В грудь ударял горячий душный ветер.
Путешественнички повыползали на палубу. Тетки развалили сырые, бледные после зимы телеса в шезлонгах, казалось, жир сейчас так и зашкварчит на солнце. Мужички с пузатыми пивными кружками расположились под полотняными тентами. За столиками то и дело образовывались компании увлеченно шлепающих картами по столешнице любителей покера и преферанса. Отпускная идиллия класса люкс.
Никому и дела не было до нашей теплой компании узников комфортабельной плавучей тюрьмы, в которой каждого терзали собственные бесы.
Анатолий Маркович, режиссер всего этого спектакля, оставался непоколебимо спокойным. Только выражение гранитного лица становилось день ото дня все мрачнее. Выдержке его я мучительно завидовала. Он держался со Стефанией как ни в чем не бывало: не задавал наводящих вопросов, не допытывался, где она была, не отслеживал ее передвижения по кораблю. Был, как всегда, ровно любезен, остроумен и ненавязчив. Как ему удавалось не выпускать наружу весь компот из ревности, недоверия, нетерпения и ярости, который должен, по моим представлениям, кипеть у него внутри, для меня оставалось загадкой.
Второй же претендент на сердце примадонны осунулся, исхудал, лицо, и без того болезненное, сделалось еще бледнее, коньячные с прозеленью глаза обвело черным. Но вот что странно — от этого он как будто бы сделался моложе, еще сильнее стал походить на утонченного аристократа, бедного и благородного рыцаря. Гневные переливы меццо-сопрано из соседнего номера слегка поутихли. Наверно, Натали, почуяв опасность, решила сменить тактику и удерживать своего никчемного супруга лаской, нежностью и вниманием. Стоило Евгению объявить, что ему хочется подышать свежим воздухом, она немедленно выражала желание сопровождать его, чего в начале поездки за ней никак не наблюдалось. Он же стоически выносил эти ее притязания, хотя вид имел раздраженный и нетерпеливый. Так и шарил глазами по палубе в надежде увидеть свою принцессу Грезу. Крепко, должно быть, пристукнуло его любимым драматургическим конфликтом — борьбой чувства и долга. На одной чаше весов — жена, с которой сто лет вместе, столько всего прожито и пережито, на другой — давняя, мучительная, вытянувшая всю душу и все-таки не вычеркнутая из сердца любовь. Ему нелегко, должно быть, смотреть ей в глаза после того, что он сделал когда-то с нею, и еще труднее выдерживать взгляд законной супруги, двадцать лет тащившей его, неприспособленного к жизни мечтателя, на своей широкой рабочей спине. Что же, таков излюбленный жребий всех желчных и втайне самовлюбленных неудачников — подличать и мучиться, изводить себя раскаянием и подличать снова.
Стефанию тоже ежедневно тянуло на прогулку. Только вот вместо того чтобы фланировать по палубе, синьора забивалась куда-нибудь в угол, то укрывалась за выступом, то пряталась в тени расставленных вдоль перил мохнатых пальм в кадках и оттуда вела наблюдение. Высмотрев же Евгения, вспыхивала и отворачивалась.
Я стала уже не рада тому, что начала раскапывать всю эту историю, что нашла в саквояже черную клеенчатую тетрадь, полезла с расспросами к Голубчику. Как легко было поначалу презирать и ненавидеть чванливую старую грымзу! Теперь же зачем-то, против моей собственной воли, просыпалось сочувствие, сопереживание. Я смотрела на нее и видела молодую женщину с удивительно живыми, быстрыми и горячими черными глазами, капризную и великодушную, вспыльчивую и порывистую, и завораживающе талантливую. Она так не похожа на меня — избалованная, порой излишне откровенная, своенравная, и все-таки отчего-то мне близки и понятны ее переживания. Каково ей сейчас, лощеной, успешной, вытравившей из души все гнетущие воспоминания, оказаться вдруг запертой в одной клетке с людьми, бывшими когда-то самыми близкими и так беззастенчиво предавшими ее. Чего в ней больше — злобы, ненависти, стремления отомстить или любви, милосердия и прощения?
Ах, Анатолий Маркович, и не страшно вам стравливать этих троих? Тут ведь чистый Шекспир наклевывается!