ту же секунду удивилась нежной осторожности, с которой этот, без сомнения, в десятки раз более сильный, чем она, мужчина касался ее.
Он отнес ее в спальню, опустил на кровать, целовал жадно, словно боялся, что она исчезнет и он не успеет насытиться. Легкий халат давно уже был на полу, и его твердые горячие ладони скользили по всему телу. И Светлана ощущала, как от каждого его прикосновения в ней бурными толчками пробуждается сумасшедшая, оголтелая жажда жизни. Она жива, все еще молода и сильна, она дышит и движется, чувствует, осязает… Она может быть желанна и любима, несмотря ни на что!
Свернувшись в клубок у него на груди, она рассеянно слушала, как дышит за окном теплая южная ночь. В доме стояла тишина — сыновья Голубчика обучались в колледже в Америке, а маленький Эд спал в соседней комнате.
До чего же хорошо и спокойно. Кажется, весь мир затаился и не смеет приблизиться к ней, пока она лежит вот так, под защитой этого опасного и сильного зверя. Его мощная грудная клетка вздымается и опадает под тяжестью ее головы, могучая рука обнимает ее, будто он пытается всю ее уместить на ладони, спрятать от всех. С ней никогда ничего не случится, пока он рядом. Вот только… Только этого ей недостаточно.
Быть под чьим-то покровительством, прятаться за спиной другого — это не для нее. Она поклялась не сломаться, снова стать энергичной, решительной, уверенной в себе. Она вернет себе все, что было у нее отобрано. Добьется того, чтобы окружающие, как прежде, преклонялись перед ней в восхищении, не смели перечить и спешили услужить. Не для того она, поверженная королева, сбежала, чтобы становиться бесплатным приложением к здешнему властителю мира. В своей судьбе царствовать и править будет только она сама, двум монархам рядом не ужиться — тесно. Она явилась сюда действовать, добиваться, ступенька за ступенькой подниматься к манящей, однажды уже потерянной вершине. Под другим именем, с другой историей, с выжженным прошлым. Все это обязательно будет с ней, завтра. А сейчас… Сейчас только затишье перед грядущей битвой.
Она потянулась, теснее прижимаясь к нему, прошептала:
— Как бы мне хотелось валяться вот так всегда…
Плечо, на котором покоилась ее голова, мгновенно напряглось, сделалось каменным, он как-то странно хмыкнул:
— Все в твоих руках. Стоит тебе только захотеть, и мы с места не двинемся в ближайшие сто двадцать лет.
Она тихо рассмеялась, провела пальцем по его четко вырезанной верхней губе:
— Тебе станет скучно. Со мной ведь потому только и интересно, что мне никогда нет покоя, всегда мало. Я вечно куда-то рвусь и хочу всего и сразу.
— А ты, оказывается, заделалась доморощенным психологом? — поднял брови Анатолий. — Откуда ты знаешь, что именно меня в тебе привлекает?
— Ну, мы же так похожи с тобой, Толя. Я знаю тебя, как саму себя, — легко засмеялась она.
— Я все-таки надеюсь, что ты ошибаешься, — отозвался он и добавил вдруг с какой-то необычной серьезностью в голосе: — Я, кстати, как раз собирался с тобой поговорить. И, может быть, даже сообщить о себе кое-что, до сих пор тебе неизвестное.
Светлана удобнее устроилась под мягким пледом, отяжелевшие веки опускались сами собой. Она сладко зевнула:
— Толя, давай завтра, хорошо? Мне так хочется спать…
Анатолий промолчал, и она искоса взглянула на него, проверяя, не обидела ли своим отказом. Лицо его было почти неразличимо в темноте, лишь блестели совсем рядом настороженные глаза.
— Спи, — хрипло шепнул он. — Спи…
— Синьора Стефания, я очарован, я восхищен. Никогда в жизни не встречал такой женщины, как вы!
Коротышка-итальянец — как там представил его Толя в начале ужина? Ах, да, Фабрицио Каталано! — влажно блестел круглыми неаполитанскими глазищами и то и дело норовил приложиться губами к ее руке. Светлане — отчего-то она назвалась ему Стефанией и теперь мысленно примеряла на себя это имя — просто-таки жарко делалось от его страстных придыханий. Впервые за последние годы она оказалась в такой приятно щекочущей тщеславие обстановке. Дорогой ресторан, новое, очень открытое платье, бесчисленные взгляды мужчин, кажется, так и бликуют в длинных, дерзко позвякивающих бриллиантовыми подвесками сережках. Она же острит, путая английские и русские слова, хохочет, притворно смущается от откровенных комплиментов и играет бровями.
Она и не думала, что вечер окажется таким приятным. Голубчик еще утром сообщил, что за ужином познакомит ее с каким-то итальянским бизнесменом, большим любителем классической оперы и меценатом. По его словам, итальяшка как-то слышал ее еще в Союзе, страшно впечатлился и теперь за счастье почтет поспособствовать великолепнейшему сопрано наладить нужные связи в западном мире.
— А мое темное прошлое твоего доброго самаритянина не смущает? — недоверчиво прищурилась она.
— А откуда же ему знать про твое темное прошлое? — развел руками Анатолий. — Хорошенько запомни: в последние годы в Союзе ты подвергалась гонениям за свободолюбие и крутой нрав, а теперь наконец смогла вырваться из-за железного занавеса и готова, так уж и быть, осчастливить лучшие сцены Европы своим присутствием. Так ему и заяви, он проглотит.
«Должно быть, какой-нибудь замшелый старикашка в маразме», — решила она. А все-таки подготовиться к вечеру решила основательно. Провела несколько часов в салоне красоты, где старательные работницы окончательно уничтожили последние следы ее невзгод — выхолили руки, заставили волосы блестеть и мягко струиться, а кожу лица сделали гладкой и свежей. Затем отправилась по магазинам и вернулась домой с ворохом приятно шуршащих свертков и пакетов. В общем, она под вечер выплыла из спальни в длинном белом с серебряным отливом платье, оставляющем обнаженными плечи и спину, — и Анатолий восторженно присвистнул.
Теперь же, когда итальянский меценат оказался сорокапятилетним живчиком, с буйными кудрями, сквозь которые проглядывала намечающаяся плешь, и апоплексическим цветом лица, она и вовсе разошлась и чувствовала себя полностью в своей тарелке. Голубчик наблюдал за ней с другого конца стола со странной, болезненной полуулыбкой.
Прощаясь, Фабрицио долго жал ее руку, обещал познакомить со всеми известными ему итальянскими импресарио, каждый из которых, по его словам, был обязан ему чуть ли не жизнью, и клялся, что немедленно застрелится, если она не согласится отужинать с ним завтра.
Она смеялась и говорила:
— Стреляйтесь! Ну что же вы медлите?
— Бедняга Каталано, кажется, совсем потерял голову, — заметил Анатолий уже дома.
Светлана сбросила туфли и, взобравшись на диван с ногами, прикрыла глаза, мечтательно улыбаясь. Голова кружилась то ли от выпитого шампанского, то ли от предвкушения ожидающего ее блестящего будущего.
— М-м-м, надеюсь, — отозвалась она. — Я старалась изо всех сил.
Анатолий разлил по стаканам виски, протянул ей, она поблагодарила кивком. Он опустился в кресло напротив и не сводил с нее тяжелого, напряженного взгляда.
— Пусть только устроит мне прослушивание, а уж я смогу показать, на что способна, — щебетала Светлана. — Надо бы мне заняться своим английским, как считаешь, я не совсем все забыла? И еще, конечно, проблема с документами… Не представляю, как ему удастся раздобыть мне визу в Италию, я ведь бесправная эмигрантка. Впрочем, он, конечно, может сделать мне предложение, это значительно все упростит, — она засмеялась.
— Как ты быстро освоилась, — с ироническим восхищением заметил Голубчик. — Все уже распланировала…
— Толя, ну перестань. Ты что, и правда ожидал, что я буду торчать у тебя дома в халате и принимать милости? У меня, к сожалению, нет времени на ностальгические посиделки. Мне не так мало лет, как ты помнишь, нужно действовать быстро.
— Приятно видеть, что ты не меняешься, — сквозь спокойный ровный тон его голоса пробивалась тщательно скрываемая ярость. — Ни секунды не раздумывая, отбрасываешь за ненадобностью все, что мешает в достижении цели. А тебе никогда не приходило в голову, что вместе с тем ты отталкиваешь и что-то нужное, может быть, даже необходимое? С завидным постоянством обеими руками отталкиваешь собственное счастье.
— Ой, боже мой, Толя, что за высокопарность? Ты перебрал за ужином? — поморщилась она. — Пойду-ка я спать, пока мы с тобой не добрались до «ты меня уважаешь?».
Светлана встала, босиком двинулась к выходу, неся туфли в руке, уже у двери обернулась. Анатолий стоял у барной стойки. Глаза его неотрывно следили за ней, налитые кровью глаза хищника, от которого только что ускользнула давно выслеживаемая добыча.
— Кстати, ты ведь хотел что-то мне сказать? — поинтересовалась она.
— Думаю, теперь тебе это будет уже неинтересно, — глухо отозвался он.
— Как знаешь.
Дернув плечами, она вышла из комнаты.
Ясно, что Толя бесится. Думал поиграть в доброго волшебника, рассчитывал, что она окажется потерянной, беспомощной, полностью в его власти, он же будет с непринужденной улыбкой оказывать ей благодеяния, тайно гордясь собственным благородством. Нет уж! Ни у кого одалживаться она не станет, не в ее это характере, который вам, дорогой Анатолий Маркович, должен быть хорошо известен.
Через три месяца она уже репетировала Кармен на сцене Римской оперы. Расклеенные повсюду афиши приглашали ценителей классического вокала оценить дебют восходящий звезды Стефании Каталано. Зрители валом валили на неожиданно объявившееся величайшее сопрано последнего десятилетия. Газетные рецензии захлебывались восторгом.
А она снова стояла на сцене, чувствуя на лице жар софитов, слыша грохот оркестра, видя перед собой живую, пульсирующую пропасть зрительного зала. И стоило глубоко вдохнуть воздух, как вся она словно исчезала, растворялась в густом потоке собственного голоса и парила над сценой, невесомая, бестелесная, воплощенная мощь звука и музыки. И все пережитое, все беды и поражения, все острые вспышки счастья и следовавшие за ними кромешные провалы выплескивались из нее вместе с звучанием держащей зал за горло стальным кольцом мелодии. Наконец-то, господи, наконец-то она на своем месте.