Затем стачечный комитет Союза работников почты и телеграфа обратился к партии с просьбой поддержать их забастовку каким-нибудь террористическим актом. Решили взорвать распределительную станцию, соединяющую кабелем Российскую империю с Западом. Я был назначен одним из пяти участников операции. Две тумбы, стоявшие на Королевской напротив Саксонского парка, взлетели в воздух.
Затем — и это был уже мой последний подвиг — мы с Франкой и Янеком Касареком выкрали из казармы пехотного полка на Мокотове тридцать ружей с боеприпасами. Ночью, когда в карауле стоял знакомый Франки, она с ним кокетничала около забора, а я тем временем на задах кордегардии вытаскивал в окно ружья и передавал Касареку через дыру в заборе. Вся операция заняла не больше пяти минут. Затем Франка попрощалась со своим солдатом и пошла по улице за угол, откуда вместе с Янеком потащила ручную тележку, прикрытую брезентом. Я приладил оторванную доску в заборе и поспешил вслед за ними. Когда они прошли шагов триста, их остановил городовой: «Вы что шляетесь по ночам? Что тут у вас?» Поднял брезент и при виде ружей остолбенел. «Вот это контрабанда!» Он поднял к губам свисток, который каждый из них носит на шее на красном шнурке. Но свистнуть не успел — я подбежал сзади и стукнул его по затылку рукояткой браунинга. Он свалился. Мы оттащили его в канаву, где было совсем темно, и двинулись со своим грузом на Черняковскую, которая задами огородов выходила на берег Вислы.
Назавтра в кафе Вальдшлексена я сообщил Езеровскому, что он может получить на Черняковской тридцать ружей с двойными патронташами, по сто патронов к каждому ружью. От радости он опрокинул свою чашку кофе. Потом, когда мы вышли на улицу и я ему все подробно рассказал, он помрачнел. «А городовой жив остался?» — «Не знаю».— «Плохо дело, это пахнет виселицей. Убийство полицейского при грабеже военных ружей. Тебе необходимо бежать за границу». Франку и Касарека он отправил на периферию, а меня с хорошим паспортом и деньгами к боцману Шибаршидзе в Одессу. Шибаршидзе пристроил меня на пароход «Таврида» помощником кочегара.
О плавании по Черному, Эгейскому и Адриатическому морям рассказывать не буду. Я торчал в самом низу парохода, в машинном отделении, света божьего не видя, и надрывался в адской жаре от Одессы до самого Рима.
В Риме мне повезло, я получил работу помощника библиотекаря в польской библиотеке. Но Рим мне не нравился. Языка я не знал, был как немой, не мог беседовать с людьми, узнавать от них что-то, читать, поэтому очарования Италии я не почувствовал, вся страна показалась мне одной сплошной торговой компанией по продаже собственного прошлого. В библиотеке я познакомился с художником Северином Врублевским. Мне Италия не нравилась, потому что я ее не знал, а ему, потому что он знал ее слишком хорошо и она ему приелась. Мы оба мечтали попасть в Париж — центр искусства и культуры, пуп земли. После двух недель работы в библиотеке я уволился, и мы с Врублевским потопали в этот центр.
— В Париж? Пешком? — воскликнули в один голос ксендз и Войцеховский.
Если сказать точно, то даже босиком... У нас было только по одной паре приличных полуботинок, поэтому, покинув пределы Вечного города, мы разулись и несли их в руках, обуваясь только при входе в какой-нибудь город или селение. Через десять дней кожа на ступнях у нас так задубела, что мы свободно шагали по гравию и по камням. Но мы не всю дорогу шли пешком, нас, бывало, и подвозили. Представьте, шагают по шоссе два молодых босоногих человека с мольбертом, палитрой, ящиком с красками — ясное дело, художники, а к художникам оседлое население относится без зависти, со снисходительной иронией, как к цыганам, бродячим комедиантам и прочей такого рода братии. Нас частенько окликали: «Куда путь держите?» и, узнав, что туда же, куда и они, сажали в телегу, ландо или автомобиль, потому что, должен вам сказать, господа, автомобили, которые у нас в диковинку, на Западе делают головокружительную карьеру и начинают вытеснять другие экипажи. Врублевский свободно говорил по-итальянски и по-французски, был очень коммуникабелен. Один раз мы даже ехали в карете с симпатичным пожилым графом. Вообще, как я убедился, мольберт за спиной — лучшая визитная карточка в пути. Она перед нами даже границу открыла. Итальянский сержант за портрет, сделанный в течение двух часов, показал нам, где лучше всего перейти границу, и, действительно, мы шли по французской стороне километров тридцать по безлюдным тропам, по которым ходят только контрабандисты.
В какой-то французский городок мы попали в праздник, когда все жители веселились на вольном воздухе, катались на каруселях и в подвесных вагончиках, смотрели выступления комедиантов и фокусников, соревновались в борьбе, стреляли в тире. «Дай мне франк, Севек»,— говорю я Врублевскому. «Но ведь у нас всего-то осталось пять франков».— «Вот и дай один, я тебе верну». Я подошел к тиру и сначала попробовал самое легкое задание — десять раз попасть в картонные шарики. У меня получилось, и мне выдали в награду плюшевого мишку. Потом надо было погасить пять свечей. Я погасил их все одну за другой и получил бронзовую статуэтку Наполеона. Затем охота на заводного кролика, бегущего по рельсам. Около меня уже собралась толпа зевак, почувствовавших сенсацию. За зайца мне дали охотничью сумку. Наконец стрельба по летящей мишени — и мне вручают королевскую шляпу с плюмажем... Хозяин тира чуть не плачет и жалуется Врублевскому: «Он меня разорил, набрал призов на тридцать франков!» А Врублевский в ответ: «Дайте нам пятнадцать и забирайте свои призы обратно». Тут из толпы зевак выходит элегантный господин, здоровается с нами, называет свое имя и говорит, что он владелец местного ресторана. Севек ему отвечает, что он художник, Врублевский, а его друг, по фамилии Мушкет — польский террорист из России. Тогда господин кланяется еще раз и просит нас оказать ему честь и пообедать с ним в его ресторане. Обед был сытный и многолюдный, потому что масса народу захотела разделить трапезу с террористом. У Врублевского рот не закрывался, он отвечал на вопросы и описывал мои похождения, я со своим школярским французским языком понимал с пятого на десятое, однако догадался, что мои скромные подвиги, о которых я Севеку рассказал в Риме, выросли до гигантских размеров. Тумбы на Королевской улице, прежде чем взлететь на воздух, восхищали всех своими размерами и архитектурой, украденных ружей было не тридцать, а сто, стукнул я по голове не городового, а капитана, дежурившего в ту ночь в полку, и т. д. От эмоций у посетителей ресторана разыгрался аппетит, они ели и пили как никогда. После обеда растроганный владелец с достоинством настоящего французского буржуа заявил, что восхищается героизмом поляков в их борьбе с деспотической Россией, и подкрепил свои слова суммой в пятьдесят франков наличными. Другие последовали его примеру, посыпались деньги, составив в общей сложности еще семьдесят франков, так что назавтра, переночевав задаром в маленькой гостинице при ресторане, мы двинулись в путь с капиталом в 135 франков, которых нам хватило до самого Парижа.
В Париже, будь он неладен, мы испили до дна всю чашу горькой эмигрантской доли. С трудом получили разрешение на временное жительство. Потом началось хождение по комитетам за пособием, поиски работы... Города, о котором мечтает весь мир, ты не знаешь, не видишь, все твои помыслы устремлены на то, чтобы раздобыть пару франков. Я жил на счет Врублевского, который немного зарабатывал портретами. Но сколько можно сидеть на шее у бедняка? Наконец я подрядился натурщиком к модному скульптору. Какое унижение — часами простаивать в такой позе, словно ты хочешь броситься в реку, потому что так будто бы сделал Антиной, которого ваял этот художник,— утопился в водах Нила ради благополучия императора Адриана. Стоишь, не двигаясь, в мастерской холодно, к тому же без конца приходят разные светские дамы, старые и молодые, красотки и дурнушки, но все элегантно одетые, источающие запах дорогих духов, глядят на тебя, голого, оценивающим взглядом, бесстыже рассматривают срамные места, словно ты не живой человек, а чучело...
— Надо было плюнуть на такую работу, и все тут! — расстроился Войцеховский.
— Я и плюнул в конце концов. Врублевский тогда писал портрет коммерсанта, бывшего сержанта французской армии, женившегося на богатой. Как-то во время сеанса Врублевский рассказал ему о моих успехах в стрельбе в том городке. Коммерсант заинтересовался и назначил мне свидание в стрелковом клубе. Там он велел мне стрелять и так и этак, а потом сказал: «Вы классный стрелок. Вам стоило бы потренироваться и принять участие в соревнованиях во время карнавала».— «Да, но, увы, патроны...» — «Патроны я велю отпускать вам за мой счет в неограниченном количестве. И в течение месяца, который уйдет на тренировку, буду оплачивать ваши обеды в том ресторане, где питаюсь сам. Не нужно меня благодарить. Я делец и свою выгоду знаю. У вас есть шансы выиграть у Гашара, он единственный для вас серьезный соперник. После первого тура останетесь только вы двое. Будет тотализатор, публика будет ставить на вас и на Гошара. В случае выигрыша вы получите 10 000 франков, в случае проигрыша — только 1000. Так что вы ничем не рискуете». Я согласился, месяц честно тренировался, не жалея патронов, и выиграл. Это была сенсация. Гашар был знаменитостью, большинство ставило на него, так что те немногие, кто поставил на меня, получили по десять франков за франк, самый крупный куш отхватил мой менеджер, он поставил 5000 франков и получил 50 000. «Теперь,— сказал он,— вас ждет блистательная карьера спортивного стрелка...»
Но в это время приехала в Париж связная из Польши, Юлия Потомская. Она искала троих боевиков для совершения покушения. На кого? Это я скажу тому, кто даст согласие. Согласие дал Лех Перепецько, сорокалетний холостяк, чахоточный, измученный двадцатью годами эмиграции, нищеты, болезней и ухватившийся за этот способ почетного самоубийства. Вторым был Роман Завистовский, избалованный юнец, романтик и мечтатель, который представлял себе, что вот он убивает министра или, по меньшей мере, полицмейстера, потом суд при переполненном зале, он произносит последнее слово, разоблачая и обвиняя, женщины плачут, судья объявляет смертный приговор... Но казнь не может состояться, так как в последний момент Роман совершает дерзкий побег.