всех и вся за то, что о нем забыли. Вероятно, его новый адрес не дошел до товарищей, потерялся, ему нет никакой помощи ниоткуда. Я дал ему немного денег на обзаведение в Старых Чумах, но они, вероятно, уже кончились.
— Спасибо, что сказали мне об этом. Я займусь им, — обещал Бронислав и в приливе внезапного сочувствия решил поделиться с земляком, отдать ему из своих денег две тысячи рублей.
Он возвращался ночевать к Сергею радостно-возбужденный предстоящей завтра встречей с Гоздавой. Наконец-то у него появился земляк, близкий ему по темпераменту и по взглядам, наконец он сможет обсуждать с единомышленником волнующие его вопросы, делиться сомнениями, стремлениями, мечтами о том, что поляки станут когда-нибудь нормальным народом с собственным правительством, собственным судом и свободой взглядов, лишенных каких-либо предрассудков, предвзятости, нетерпимости, без страха, что тебя одернут, тише, мол, не так резко, ты оскорбляешь национальное чувство...
В Старые Чумы они приехали вечером следующего дня. Было уже поздно идти в гости к Гоздаве. Они договорились с Митрашей, что выедут в тайгу послезавтра утром. Бронислав с собаками сошел с телеги у дома Емельяновых, а Митраша поехал к старшему брату, чтобы выгрузить продукты и отвести лошадей к новой хозяйке подворья Чутких.
Бронислав застал Емельяновых за ужином. При его появлении поднялся радостный гам; он расцеловал Сидора и Лукерью, поздоровался с детьми и с Пантелеймоном, вручая им гостинцы — конфеты и пряники,— снял бурку, сел, вначале отвечал на беспорядочные расспросы, а потом рассказывал о себе и слушал., что произошло в деревне за три месяца его отсутствия. О том, что Зотов дал Шулиму и Евке пятьдесят тысяч отступного за Синицу, они знали, о своем участии в этой сделке Бронислав умолчал, рассказал только, что Зотов вознаградил его за обследование леса и проект заповедника.
— Я купил у Евки дом Николая в тайге.
— И сто десятин тайги тоже? — спросил Сидор.
— Тоже.
— Ну, так ты теперь, можно сказать, помещик. По выражению его лица и уважительному взгляду
Бронислав почувствовал, насколько вырос в глазах Сидора он, вчерашний полунищий, у которого только и было за душой что бурка и собака Брыська.
У него, Сидора, дела тоже, слава богу, идут неплохо, земли пятьдесят десятин, три пары лошадей, десять коррв, два батрака на него работают, а теперь он подумывает, не открыть ли лавку. Ведь за двенадцать лет, что они здесь живут, в Старых Чумах построили пять новых изб, в этом году еще две подвели под крышу, всего будет тридцать две, а душ 167 — хватит этого, чтобы лавка не прогорела или нет?
— Теперь бог его знает... Но через пару лет наверх няка.
— То-то и оно! Через пару лет будет двести душ, придет чужак, или же Михеич откроет, нет, нужно опередить... Маша хорошо считает, еще немного времени — й сможет торговать за прилавком.
— Я слышал, новых ссыльных привезли,— перевел разговор Бронислав.
— Верно. Гоздава, поляк, политический, и Извольская, по уголовному делу. Извольская купила подворье Чутких, у нее отец богатый, я ей одолжил две тысячи, в этом месяце обещала вернуть...
«Вернуть на сотню больше»,— подумал Бронислав, а вслух спросил:
— Ну а Гоздава этот что из себя представляет?
— Гордый и молчаливый... Не жилец на этом свете, чахоткой мучается, еле дышит. Жена за ним ухаживает.
— Зато Извольская уж очень ко двору пришлась,— вмешалась Лукерья.— Машинку швейную привезла и начала всех обшивать, девки и бабы не нарадуются, каждая вещичка и сама по себе красивая, и сидит, как влитая...
Пантелеймон жил на чердаке, в бывшей комнатке Бронислава, и, продолжая работать у Сидора, по три часа в день занимался с детьми. Их теперь было двенадцать, и родители платили ему по двадцать копеек в месяц за ребенка. В комнатке стояла еще одна кровать, и Бронислав заночевал у него.
Засыпая, он думал о Гоздаве. Надо будет вызвать к нему Тетюхина, тот, хоть и фельдшер, лучше иного врача понимает. Впрочем, известно, что он скажет — нужны хорошее питание, свежий воздух, чистота и покой... Сидор говорит, что они живут у Михеича на чердаке. Зажиточный дом, там, должно быть, чисто, спиртонос Михеич летом прилично зарабатывает, хозяйство ведут жена с детьми, одного сына уже женили, выделили ему землю... Говорят, при чахотке полезно пить кумыс. Он водится у бурят, а здесь неподалеку живет несколько бурятских семей, надо будет спросить... Со всем этим за один день не управиться, ну и что же? Отъезд в тайгу можно и отложить, спасать человека надо...
Проснулся он поздно, в восемь. Пантелеймон уже ушел со двора. Было воскресенье. Он побрился, умылся, надел чистую сорочку, потом достал из тайника на поясе деньги, отсчитал двадцать сотен, положил в бумажник, застегнул пояс и брюки и спустился к завтраку.
Примерно через час — завтрак немного затянулся — он кинул бурку на траву у крыльца и крикнул: «Сидеть!» Обе собаки, Брыська и Живчик, уселись рядом с буркой, и Бронислав ушел, зная, что они не сдвинутся с места до его возвращения.
Дом Михеича был последним, на самом краю деревни. Изба, похожая на Николаеву, только без резьбы. Направляясь в ту сторону, Бронислав подумал, что следовало завернуть к Митраше, предупредить, чтобы он завтра не нагружал оленей и не приходил за ним, но потом решил, что зайдет к нему после Гоздавы, ведь может статься, что завтра придется везти больного к Тетюхину или, наоборот, ехать за Тетюхиным...
А вот и дом Михеича с чердачным окном, выходящим на улицу. Брониславу показалось, что кто-то стоял у окна, а, увидев его, отошел.
Он открыл калитку и вошел во двор. Из кухни выглянула хозяйка. Бронислав спросил, здесь ли живет Богдан Гоздава.
— Да, здесь. Вон по лесенке наверх.
Внезапно дверь над ними распахнулась, и в проеме встал высокий, худой мужчина, держась за притолоку и словно бы загораживая вход.
— Здравствуйте, товарищ! — воскликнул Бронислав и шагнул на первую ступеньку.
— Минуточку, кто вы такой и что вам нужно?
От этих слов повеяло таким холодом, что Бронислав остановился и взглянул вверх. Он встретил злой, враждебный взгляд больших, горящих глаз на тощем лице с болезненным румянцем и пышными, как бы приклеенными, светлыми усами.
— Я Бронислав Найдаровский, сослан сюда два года назад после каторги в связи с делом...
— Фамилия мне знакома и дело знакомо.
— Вот я и пришел поприветствовать земляка, спросить, не нужно ли вам чего-нибудь...
— От таких, как вы, нам ничего не нужно! И Гоздава захлопнул дверь.
Бронислав машинально потер щеку — так оскорбить, с ходу, не выслушав, при людях...
Хозяйка все еще стояла в кухонных дверях, из-за ее спины высовывались головы двух сыновей и дочери.
— Он полоумный, псих,— сказала женщина. Бронислав утвердительно кивнул и попрощался. Уходя, аккуратно закрыл за собой калитку на деревянную задвижку. Все, был Гоздава, нету Гоздавы...
Этого ведь следовало ожидать, дурак ты этакий, упрекал он себя, возвращаясь, Гоздава еще на воле слышал о провокаторе Найдаровском, все так говорили, потом оказался в Якутии, голодал, мерз, температурил, герой Безданской операции, честный, непримиримый...
Потом он попадает сюда и слышит о Найдаровском — здесь же меня все знают,— Найдаровский, мол, живет припеваючи, ходит по тайге, стреляет соболей, горностаев, чернобурых лис, зашибает деньгу, покупает дом и сто десятин леса... Ясное дело — провокатор! Он знал, что я приду. Поджидал у окна, чтобы показать, что он обо мне думает — глянь, как умирают члены ППС, я выплевываю остатки легких и плюю тебе в лицо, уходи прочь, нам от тебя не нужно ничего!
Бронислав и не заметил, как очутился на проселке и вошел в лес. Здесь он остановился и взял себя в руки. Ничего не поделаешь, так будет всегда, слава провокатора будет преследовать его повсюду, где есть поляки, куда приходят вести из Польши... Ему непреодолимо захотелось сейчас, немедленно уйти в тайгу, исчезнуть там навсегда! Но нет, он уйдет завтра, сегодня ему предстоит выполнить еще один долг — навестить Акулину, двойную вдову. О муже она не плакала, ничего хорошего не видела от него, другое дело Николай... Бронислав содрогнулся при мысли, что ему придется посмотреть в ее сухие, полные страдания глаза, но иначе нельзя... Он не может уйти, не попрощавшись.
Он прошел через мостик на речке, мимо избы Чутких, и вошел во двор к Акулине.
Вся семья сидела за обедом. Акулина, Федот, Чюба, Вася, Ваня и Маня. Его, разумеется, усадили за Лол, заставили разделить с ними трапезу. Вначале разговор не клеился, никто не знал, о чем говорить, все слова казались нелепыми и ничтожными. Смерть Николая их подавила. Акулина сидела одетая во все черное, бледная, осунувшаяся, постаревшая, не верилось, что ей всего тридцать восемь лет, что три месяца назад, на свадьбе Шулима, она плясала до упаду, сияя радостью, красотой, здоровьем, первая красавица в деревне. Удар пришелся в самое нутро, пропало счастье, сгорела жизнь Акулины. Да и дети поникли — ведь Николай был им как родной отец, заботился, во всем помогал.
Бронислав, как мог, поддерживал разговор, рассказал, что Зотов очень расположен к Шулиму и тянет его вверх, сочинил, что Евка всем очень понравилась в Иркутске, а потом Федот вдруг сказал:
— А вы знаете, Бронислав Эдвардович, что у нашей Любы появилось приданое?
— Не знаю... Откуда же?
— Вчера вдруг пришла к нам Вера Львовна...
— Эта ссыльная, Извольская?
— Она самая. Пришла и сказала, что купила у Евки все хозяйство, а там двадцать десятин земли, ей столько не нужно, с нее и пяти достаточно, она слышала, что у Любы нет приданого, и вот дает ей пятнадцать десятин.
— Так-таки совсем даром? Может быть, в аренду?
— Да нет же! Я сам слышал. Прими, Любочка, от меня, будет тебе приданое!
— Ну и ну, такой жест...
Каприз ли это или причуда богатой барыни — не все ли равно. Во всяком случае, это решало все проблемы. Люба собиралась замуж за среднего из племянников Николая. Старший брат получил от отца хозяйство с условием, что не будет его дробить, младший, немой от рождения Митраша, батрачил у дяди, а теперь решил заняться охотой, а средний, Яков, остался без земли. Федот, который женился на младшей дочери Михеича и получал за ней в приданое всего пять десятин, хотел их отдать сестре, Люба с Яковом собирались поселиться во вновь построенной избе и понемногу увеличивать свою делянку, корчуя лес. Теперь нужда во всех этих комбинациях отпала. В Старых Чумах появятся два новых довольно зажиточных хозяйства — у Федота двадцать десятин, у Якова с Любой — пятнадцать.