Кто не видел, как первобытные народы, тунгусы, хакасы или буряты свежуют и разделывают убитого зверя, с торжественностью жрецов и тщательностью хирургов, чтобы ничего не осталось на коже и не пропало ни крошки мяса, тот никогда не поймет, что это не, только обработка туши, но и почесть, воздаваемая противнику на этом свете, просьба о прощении: они убили его, потому что не могли иначе.
Буряты возвращались радостные, слегка охмелевшие от запаха крови и вида такого количества свежего мяса. Брыська бежал дружно с молодой, вдвое меньше него бурятской сукой, они досыта наелись ошметков и теперь с симпатией обтаивали друг друга. Но около юрты на Брыську вдруг с бешеным лаем накинулись две собаки, все трое сцепились насмерть, и когда Эрхе вылила на мечущийся клубок ушат воды, то одна собака с предсмертным хрипом валялась на земле, вторая, хромая, убежала, а Брыська, тяжело дыша, с растерзанным загривком остался стоять на поле боя.
Старик извинялся перед Брониславом за неприятный инцидент, жестами и льстивыми словами просил оказать ему честь и войти в юрту. Бронислав, преодолевая брезгливость, нагнулся и шагнул внутрь.
Ему ударил в нос спертый воздух, вонь застоявшейся грязи и мочи. В полумраке, на камнях под железной треногой, тлел огонь, дым выходил сквозь отверстие наверху. Отблески огня скользили по бронзовым фигуркам буддийских богов и по православной иконе, в полном согласии стоявшим на деревянной подставке. Бронислав сел, как ему предложил старик, на двух маленьких войлочных матрацах, обшитых тканью, первоначальный цвет и фактуру которой угадать было невозможно. Юрта стояла на голой земле. Слева от входа было мужское место для сидения и сна на войлоке для старика и двух его сыновей, на стене висели луки, колчаны, копья, остроги, топоры, упряжь и другие предметы мужского обихода. Справа среди домашней утвари было место женщин... Уму непостижимо, как могли в этой тесноте сидеть, есть и спать тринадцать человек.
Отодвинулась занавеска, прикрывавшая небольшое отверстие слева от входа. Просунулась рука с горностаем, и голос Цагана что-то проговорил.
— Он сказать гость прийти,— перевел старик. Отверстие, как догадался Бронислав, было сделано специально для того, чтобы протягивать такую дичь — горностаев, соболей, выдр, а в словах Цагана — «гость прийти» слышалась тысячелетняя традиция, эхо времен, когда человек чувствовал свою связь с животным миром и, убивая, извинялся перед своей жертвой, старался ее задобрить, а то ведь, кто знает, что случится с человеком после смерти, может, он воплотится в горностая или соболя?
Цаган и Дандор, окончательно разделав мясо во дворе, начали заносить его в юрту и вешать на шестах у стены, подальше от огня: окорока, передние ноги, седло, ребра, крестцовую кость, шею... Следовало все это посолить, но у них не было соли.
— Я дам вам завтра, посолите, не горюйте,— успокоил их Бронислав.
Четверо младших детей, худые, как скелеты, в отрепьях, вошли, остановились в сторонке и впились голодными глазенками в сочные куски мяса на шестах. Женщины тоже не могли скрыть возбуждение, должно быть, давно не ели мясного. Они судорожными движениями наливали воду в березовое ведерко, мешали деревянной ложкой в чугуне на треноге, брали с полки посуду, сделанную из дерева, корней лиственницы, березовых наростов. Им хотелось чем-нибудь попотчевать гостя, но в юрте не было ни горсти муки, ни щепотки чая, ничего, кроме этой массы свежей дичи.
В юрте стало тесно и шумно, чувствовалось ожидание обильной трапезы. От люльки, стоявшей рядом с Брониславом, ударяла в нос вонь мочи. У люльки было покатое дно, в нем дырка, снизу сосуд. Младенец лежал постоянно мокрый, без белья, прикрытый заячьей шкуркой, вяло сосал кулачок и уже не плакал от голода, тихо умирал...
— Сейчас кушай будем, много кушай! — радостно сообщил Брониславу старик.
Тот почувствовал, что не в состоянии есть лося, у которого горностай высосал мозг, без соли, в смраде, среди этих заморенных голодом людей, рядом с умирающим ребенком... Он поднялся с коврика-олбога:
— Я не могу, почтенный Хонгодор.
— Почему не могу? Почему обижай Хонгодор?!
— Нельзя. У нас сегодня пост. Завтра только... До дома было недалеко, чуть больше версты.
За обедом Бронислав рассказал историю с лосем.
— Дашь им завтра, Митраша, бочонок масла, пару килограммов сала, мешок муки, крупу, горох, чай, сахар, соль... Мы думали ехать за продуктами к Рождеству, поедем немного раньше. Что поделаешь. Нельзя кормить детей одним лосиным мясом.
Говоря это, он все время чувствовал на себе внимательный, пытливый взгляд Павла.
Вечером он натопил у себя в комнате, разулся и, протянув к теплу босые ступни, размышлял, глядя на пляшущее в печке пламя.
— Видите ли, Вера Львовна, может быть, и глупо то, что я делаю, но, сказав «а», надо продолжать... Я не могу смотреть, как умирает ребенок. Когда вижу, что при смерти младенец, не успевший даже согрешить, провиниться, я прихожу в ярость и перестаю верить в бога, в какую-либо справедливость на земле... Эти буряты для меня — дар судьбы. Они начали у меня работать с обоюдной пользой — я успею до зимы поставить забор, они получат немного денег... Никак я не предполагал, что обед, который они едят с нами вместе, спасает их от голодной смерти, а что едят их женщины и дети? Такой нищеты, как в этой юрте, я еще в жизни не видел. Юрта старая, рваная, внизу голая земля, тринадцать человек спят друг на друге; у них ни щепотки соли, ни грамма муки, крупы... Приближается зима. Какую дичь добудут Цаган с Дандором, стреляя из лука? Им голодная смерть угрожает, а у меня денег на пять лет жизни. Я не могу не помочь им, должен обеспечить их продуктами на зиму, оружием, вообще устроить им нормальную жизнь, труднее всего будет их научить мыться... А не для того ли ты делаешь все это, Бронислав Эдвардович, чтобы встретиться со мной пораньше? Очень может быть, Вера Львовна, эта мысль бродит у меня в голове, я по вас соскучился... Ты не можешь быть женщиной — так ты сказала в своей исповеди, продиктованной жалостью ко мне. Но меня это не вылечило, напротив. Я бы ни за что не поверил, что можно любить одну душу, видение, чистое воплощение женственности. Я полон тобою весь, без остатка, спасибо тебе за то, что ты есть на свете...
Назавтра буряты принесли выправленную шкурку горностая, лосиную печень и главное лакомство — язык и ноздри. Они взялись за работу с таким азартом, что Митраша с Брониславом никак не успевали заготавливать материал, то и дело слышалось: «Доска, давай доска1..» В полдень Митраша сварил лосиные ноздри и язык с солью, перцем и лавровым листом, а печень пожарил на сковороде — получился настоящий пир. Потом они снова работали до вечера, а когда буряты собрались уходить, Митраша вручил им три мешка с продуктами. Бронислав сказал:
— Даю вам это прежде всего для ваших женщин и детей. Возвращать не надо — это подарок. А когда закончим забор, поедем в деревню в магазин, закупим припасов на всю зиму.
Он снова чувствовал обращенный на себя пытливый взгляд Павла.
В одно из воскресений они пошли в лес с длинным шестом и бревном и с помощью этого нехитрого приспособления натрясли шесть мешков кедровых орешков.
Восемнадцатого октября выпал снег, а двадцатого Митраша начал свой охотничий сезон. Он пошел с Живчиком, потому что Брыська никого, кроме Бронислава, не признавал. Вернулся вечером, после ухода бурят, принес пять белок и радостно показал жестами, что белок великое множество. «Ну, тогда ты, братец, не зевай, пользуйся сезоном, пока не поздно, ведь ты теперь профессиональный охотник»,— говорил ему Бронислав. Павел никак не мог взять в толк: тут забор не доделан, а он Митрашу отпускает на охоту, будто имеет от этого какую-нибудь выгоду... Сам Павел трудился не покладая рук, работал даже вечерами при свете керосиновой лампы.
Наконец тридцатого октября к обеду все было готово—и забор, и ворота. Все подворье огорожено плотным частоколом в сажень высотой, то есть намного выше человеческого роста, над воротами арка. Горбыля под конец не хватило, пришлось использовать два штабеля дюймовых досок, сохнувших в амбаре, их пустили на забор по обе стороны ворот и на сами ворота, так что фасад получился очень нарядным.
Они вкусно и сытно пообедали, после чего Бронислав заплатил бурятам по сорок рублей каждому и велел Цагану с Дандором приехать завтра рано утром, каждому с двойной оленьей упряжкой. Когда буряты, рассыпаясь в благодарностях, ушли, он уплатил такую же сумму Павлу. Тот принял, смущаясь.
— Не могу отказаться, хозяин, у меня нет ни гроша за душой.
— О чем разговор, ты честно заработал... Бери. Павел молчал, теребя край скатерти, и вдруг вскинул голову.
— Я уже совсем было изверился в людях, но вы человек справедливый... Позвольте мне остаться. Мне некуда идти, никто меня не ждет. Я умею плотничать, столярничать, вы сами знаете, и землю пахать могу, и стряпать... Пригожусь вам.
— Очень хорошо, Павел. Пока будешь стряпать, а потом посмотрим.
— Большое вам спасибо.
Глядя на сияющее, здоровое лицо этого мужчины лет тридцати пяти, с открытым взглядом серо-голубых глаз и приятным, даже красивым лицом, Бронислав вспомнил жалкое подобие человека, приползшего к ним два месяца назад, и подумал: «Нет, он не вор и не подлец... Хороший будет товарищ».
— Я хотел просить, чтобы вы мне за эти деньги купили что-нибудь из одежды и башмаки, а то мои совсем развалились...
Он показал свои изношенные и действительно драные ботинки. Бронислав отодвинул от себя деньги,
— Спрячь это, Павел Фаддеич. Я уже и сам думал. Напиши мне на бумажке свой рост, ширину плеч, длину брюк, нарисуй ступню. Рассчитываться будем весной.
Потом они обсуждали, как будет здесь в отсутствие Бронислава. Митраша с Живчиком будут ходить на охоту, Павел пусть запирает за ними калитку и столярничает на кухне, готовя попутно поесть. Но надо быть осторожным, однажды уже напали на дом...
Бронислав ушел к себе в комнату и вернулся оттуда с винчестером Николая и патронами.