нем. И снова, раздались выстрелы и щелканье пуль о стены дворца.
— Свет потушить, — кричал капитан. — Свет потушить, — бегая вокруг фонарей и ища выключатель, кипятился капитан, наблюдая, как звуки пуль, ударявшихся о стены, постепенно снижались с верха к земле. — Александр Петрович, бегите во дворец и найдите собаку–монтера и приведите сюда, — приказал он мне.
— Я ранен в руку, — спокойно отходя от пулемета, так же спокойно доложил юнкер.
Смотря на юнкера, на его спокойствие, написанное на его лице, и на Георгиевский солдатский крестик, мне неудержимо хотелось схватить и поцеловать эту раненую руку. Но я сдержался и стал отвязывать бинт, прикрепленный к поясу.
— Оставьте, Александр Петрович, — заметил капитан. — Он пойдет в лазарет в третий этаж. Да скорее бегите за монтером! — крикнул мне капитан, топнув ногой, и я исчез в воротах.
«Куда бежать, где искать? Дворец огромен, черт, до утра проплутаешь в нем! Ага!.. в столовую! — случайно сообразил я. — Там старые придворные лакеи, они все, конечно, знают. Живо, скорее, каждая секунда дорога», — мчась изо всех сил легких, подгонял я себя. Подбежав к столовой, я наткнулся на двух бритых служителей, над чем‑то хохотавших.
— Где монтер? Где — откуда дают свет на наружные ворота, — набросился я на них с вопросами.
Озадаченные моим появлением и вопросами, они замолчали.
— Живо отвечайте. Я вас спрашиваю, где здесь во дворце монтерная?
— Я не знаю, — заговорил один. — Сейчас никого нет, все разбежались, вот только господа офицеры изволят погуливать тут, — сладенько, цинично улыбаясь, ответил пониже ростом.
— Издеваешься скотина! — И вдруг, неожиданно для себя, я ударил его в лицо. — Говори, где монтерная, — выхватывая револьвер из кобуры и суя его в лицо другому, давился я словами.
— Ой, убивают, караул! — закричал первый, куда‑то убегая.
— Сейчас, сейчас, ваше сиятельство. Я покажу, — сгибаясь, засуетился спрошенный.
— Ладно. Иди скорее, — торопил я его, уже не выпускал револьвера из рук. — Ну скорее, бегом. Времени нет. Жирная сволочь, — ругался по–извозчичьи я.
Мелькали какие‑то двери, переходы. Попадались юнкера, куда‑то спешащие, а мы бежали из одного коридора в другой. Наконец остановились перед железною дверью.
— Здесь, — запыхавшись, объявил, останавливаясь лакей.
— Отворяй! — приказал я ему. Лакей начал стучать. Прошло несколько секунд, показавшихся вечностью, и дверь открылась. Еще моложавый маленький человек в кожаном переднике на жилетку, увидев меня с револьвером, поднял руки вверх. Но я не заговорил с ним и, быстро обернувшись, чисто инстинктивно приказал жестом выпрямившемуся лакею войти в комнату, и когда он это исполнил, я опустил револьвер и объяснил монтеру свое желание.
— Не бойтесь, — успокаивал я, — я не большевик, а офицер, как вы можете видеть по моей форме. И скорее, пожалуйста, погасите свет у ворот на площади.
— Слушаюсь, ваше высокоблагородие, — засуетился около распределительной доски монтер. — Слушаюсь. Сию минуту. Готово, ваше высокоблагородие, — объявил он, отходя от доски и смотря на мои руки.
— Спасибо. Отлично. А теперь выходите оба отсюда. А вы дайте мне ключ от этой комнаты, — обращаясь к монтеру, потребовал я.
— Слушаюсь. Сейчас. Ах Боже мой, где же ключ? Ищи ключ на кожаном шнуре, — мечась по комнате, попросил он лакея, но тот уже выскочил и несся по коридору восвояси.
— Живо, живо, — торопил я.
— Есть, — радостно завопил монтер, подавая ключ.
Я взял его и пробовал закрыть и открыть дверь. Замок действовал хорошо.
— Ну, идемте. Свет оставьте здесь гореть. Вы будете находиться при мне, — говорил я ему, когда мы зашагали обратно, направляясь к выходу, к главным воротам.
— А что, ваше высокоблагородие, — расспрашивал он меня, — вы из отряда его превосходительства генерала Корнилова будете?
— Почему вы это думаете? — задал я ему вопрос.
— Да уж наверное не иначе. Уж вы больно решительно действуете, не то что здешние господа офицеры. Собрались с юнкерами нас защищать, а сами все гуляют.
«Да, да, вас защищать, — думал я, — да я тебя бы уже отправил на тот свет, если бы не нужда в тебе». Но вот мы вышли к комендантской. «Ага, — сообразил я. — Я оставлю его и ключ у юнкеров связи. Это будет надежнее и целесообразнее». И я вместе с ним вошел в комендантскую. Комендантская была полна. Все одновременно говорили, кричали. Я провел к стене у шкафа монтера и, сдав его юнкерам связи и заявив им, что они мне отвечают за него и за ключ своими головами, стал прислушиваться к происходящему. Оказалось, в центре ударниц, инвалидов–георгиевцев и откуда‑то взявшихся юнкеров Павловского военного училища, которых во дворце не было, стоял комендант обороны дворца. Вся эта публика, волнуясь, с возбужденными глазами, а ударницы со слезами на них, умоляли, требовали от коменданта обороны сделать вылазку на Главный штаб, где, по их сведениям, писаря перешли на сторону Ленина и, обезоружив и частью убив офицеров, арестовали генерала Алексеева. [23]
— Мы должны выручить генерала Алексеева. Это единственный человек, ради которого стоит жить. Только он спасет Россию, а они его замучат! — кричали, перебивая друг друга, просящие.
— Уже, говорят, с него сорвали погоны, — визжала одна ударница.
— Если вы не разрешите, вы враг родины! — вопил штабс–ротмистр, подпрыгивая на своем протезе.
— Хорошо, — наконец согласился комендант обороны, видя, что все его уверения, что генерала Алексеева там нет, ни к чему не приведут. — Но только, — продолжал он, — могут произвести вылазку одни лишь ударницы. Инвалиды же должны остаться охранять 1–й этаж. Вас, ротмистр, я назначаю командиром внутренней обороны ворот. Но как только вы убедитесь, что генерала Алексеева нет, так немедленно же вернитесь на место, — снова обращаясь к ударницам, приказал комендант.
Ликуя и торопя друг друга, покинула вся эта честная, чуткая публика комендантскую.
— Я не мог иначе поступить, все равно сами бы ушли, а это было бы хуже, — увидев меня, поделился со мною комендант. — Ну как ты, жив еще? — подойдя ко мне и улыбаясь, продолжал он. — Ну и устал я. Рвут. Говорят без конца, и никакого толку. Положительно сладу нет ни с кем. Ну идем вниз, посмотрим, что там делается.
И мы, разговаривая, вышли из комендантской. Внизу навстречу нам попался капитан Галиевский.
— Разрешите узнать, вами ли разрешена вылазка ударницам? — обратился он с вопросом к коменданту.
— Да, — ответил комендант обороны.
— Слушаюсь. — И он снова бросился к баррикадам.
— Ну я туда, — выйдя под арку и указывая на противолежащую дверь 1–го этажа, откуда выбрали ударницы, сказал комендант. — А ты, — продолжая обращаться ко мне, закончил он, — делай что найдешь нужным, я доволен тобой и доверяю тебе.
Чувство удовлетворения наполнило меня, и я выскочил к баррикадам. И в тот же момент снова загорелись потухшие было фонари, и я увидел выстроившуюся роту ударниц, стоявшую лицом ко дворцу и правым флангом к выходу из‑за баррикад по направлению Миллионной улицы.
— Равняйсь. Смирно, — покрывая щелканье пуль о стены, о баррикады и верхушку ворот, командовала, стоя перед фронтом ударниц, женщина–офицер. — На руку. Направо. Шагом марш. — И, вынув револьвер из кобуры, женщина–офицер побежала к голове роты.
Я и стоявшие тут же офицеры капитан Галиевский и штабс–ротмистр взяли под козырек.
— Броневик идет, — раздалось с баррикад.
— Пулеметчики, приготовсь, — командовал Галиевский. — Александр Петрович, Христа ради, потушите огонь! — крикнул он мне, и я, выхватив револьвер, выстрелил в фонарь.
— Зря! — крикнул я, но ошибся. Фонарь потух. Пуля разбила его. Стрельба по второму не давала результата, и я снова помчался во дворец. «Тебе не свет тушить надо, а пойти с ударницами. Ну, тут каждому свое», — глупо урезонил я себя, мчась в комендантскую.
Через несколько минут я с монтером снова был в монтерской. Доска оказалась выключенной, и он позвонил на станцию.
— Станция занята матросами, — объявил он, опуская слуховую трубку. — Теперь весь свет в их руках. Ваше высокородие, — молил он, пока я проверял его заявление, отпустите меня: у меня жена, дети. Я ни при чем здесь.
— Хорошо, убирайся к черту и куда хочешь, но попадешься среди них, застрелю, — в бессильной злобе угрожал я, в то же время чувствуя бесполезность слов.
Назад я шел один. Ноги подкашивались. Я выбился из сил и часто останавливался, чтобы, прислонившись к стене, не упасть. В голове было пусто… Вот и комендантская. Вошел. Пусто. Я бросился к окну.
— Назад, назад, господин поручик, вас убьют, — откуда‑то раздался удивительно знакомый голос.
— Кто здесь, где? — обернулся я.
— Это я, — высовываясь из‑за шкафа, показалась белая как снег физиономия фельдфебеля Немировского.
— Что вы тут делаете, почему не с юнкерами? Немировский вздрогнул, затрясся, закрыл лицо руками и зарыдал.
Я подошел к нему.
— Ну успокойтесь, в чем дело? — допрашивал я его.
— Я был все время на баррикадах… Я не могу больше… Я не могу видеть крови… Один юнкер в живот, в грудь… Очень тяжело ранен, а у него невеста, старуха мать… — рыдал Немировский.
— Послушайте, — видя, что лаской ничего не сделаешь, сказал я, — послушайте, вы самовольно ушли. Вы знаете, что я имею право пустить вам пулю в лоб, но я этого не сделаю, если вы дадите слово взять себя в руки и отправитесь составить мне из первых попавшихся юнкеров команду связи.
— Спасибо, спасибо. Слушаюсь. Но вы никому не скажете, что видели меня? Лучше застрелите, но не говорите никому.
— Это будет зависеть от вас, ведь вы казак, фельдфебель, — урезонивал я его.
— Я завтра подам рапорт об исключении из школы: я не имею права носить офицерского мундира, — горячо клялся, приходя в себя и вытирая лицо, юноша–композитор, танцор, дивной игрою которого заслушивалась вся школа.