Сменяем в заставе офицерскую роту. Застава в полуверсте от будки, в снеговых окопах, по обеим сторонам железнодорожного полотна. Там на всю ночь остается одно отделение. Спим в большой землянке, — рабочих казармах, на нарах. Печь больше дымит, чем греет. На дворе градусов двадцать мороза. Каково, должно быть, нашим в заставе. Овощные консервы. Промерзший хлеб. Под утро Хрусталев сменяет в заставе Миллера с его отделением. Приходят замерзшие, но бодрые. У большевиков все тихо, только где‑то очень далеко слышны паровозные гудки. Должно быть, в самом Сырте — верст 10 или 12 впереди. В Поповке, что почти на фланге заставы, только лают собаки. С этой стороны позицию защищает глубокий снег.
Утро шестнадцатого января. День обещает быть таким же солнечным и морозным, как и вчера. Грели чай на плохо горящей печке. Слава Богу, оттаял хлеб. Первое отделение третьего взвода готовится идти в заставу, в подкрепление. На Оренбургском фронте воюют только днем.
Было часов девять утра, когда со стороны заставы послышалась частая ружейная стрельба и почти сразу разорвался первый снаряд. Вошел в дело приданный нам пулемет.
— Ведите всю вашу роту, прапорщик, — распорядился капитан — начальник участка. — Вы — на Каргаллу, бегом с донесением, — повернулся он ко мне.
Трудно бежать в тяжелых валенках по шпалам. Станционные здания, с дымками паровозов на путях, никак не хотят приближаться. А сзади — бой разгорается, и мне видно с полотна, как ложатся, совсем близко от нашей будки, снаряды.
Из Поповки показалась стрелковая цепь. Черные муравьи на белом фоне. Отсюда, за две версты, кажется, что они не двигаются. Их цель, по–видимому, обойти нашу позицию справа. С Каргаллы их цепь, конечно, видят, и вот красивым барашком рвется первая шрапнель нашей бронированной площадки. От меня, с высокой насыпи полотна, все видно, как на ладони. Сзади, где железнодорожный, прямой как стрела путь исчезает в белой дали — тоже дымки и темнеет большевистский бронепоезд.
На станции добровольческие роты уже грузятся и юнкера седлают коней. Они постараются обойти красных на нашем левом фланге, но — снег их остановит…
Паровоз, прицепленный сзади, толкает пять теплушек с добровольцами. Я примостился на подножке паровоза. Холодно, светло, весело и жутко. Там, в стороне Сырта, перестрелка принимает характер настоящего огневого боя. Пули уже посвистывают около будки, у которой разгружаются добровольцы. Одна из их рот разворачивается пол–оборотом направо против цепи, вышедшей из Поповки, и медленно начинает продвижение, утопая в глубоком снегу.
Наших нет никого. Даже дневального около наших вещевых мешков. Дневальный (это мой одноклассник Доможиров) сбежал «на фронт». «Фронт» был в полуверсте, и идти «на фронт» можно было только по полотну железной дороги.
— Идите осторожно, — напутствовал меня начальник участка, — ниже полотна, если сможете.
Но ниже полотна лежал глубокий снег с подмерзшей корочкой, дающей ему обманчиво солидный вид. Два–три раза я провалился по пояс и в конце концов взобрался на насыпь. Я как‑то не сразу сообразил, что то, что свистит и мяукает в воздухе или со стеклянным звоном бьет по рельсам, — это и есть пули, которые убивают людей. Но, поняв это, я до первой крови не мог вообразить, что они могут убить или ранить. Потом я много слышал и пуль, и снарядов и знал, что значит их жужжанье и мяуканье, и относился к ним как относятся все: боялся и старался, по мере возможности, не показывать, что я боюсь. Удавалось это, конечно, «по–разному», но в это утро, шестнадцатого января восемнадцатого года, я спокойно шел по железнодорожному полотну Самаро–Ташкентской железной дороги, под жестоким ружейным и пулеметным обстрелом.
Вот, наконец, вправо от полотна, перпендикулярно к нему вырытый в снегу окоп. Красно–черные фуражки — Неплюевская рота. Солнце заливает окоп, повернутый на юго–восток своим профилем. Над ними свистят те же пули, которые свистели только что на насыпи. Кадеты сидят, покуривая выданную вчера махорку. Винтовки прислонены к брустверу. В амбразуре — пулемет. Мы не стреляем. Впереди, шагах в восьмистах перед нами, лежит «их» цепь. Все в черном, должно быть, матросы. Это мне рассказывают, т. к. цепи почти не видно: она зарылась в снег. Когда матросы поднимаются и пытаются сделать перебежку, Хрусталев поднимает роту и делает два–три залпа. Говорят, что успех потрясающий, и цепь зарывается снова. Конечно, сильно помогает пулемет. Все же они продвинулись шагов на пятьсот, но, как объясняет Хрусталев, нужно было их подпустить поближе, для большей меткости огня.
Справа, у Поповки, большевистская цепь отходит, а добровольцы приближаются к деревне.
Красный бронепоезд пытается нащупать нас из своей пушки. Но им так же нас не видно, как и мы не видим их цепи. Только головы, когда стреляем залпами. Уже за полдень. Едим мерзлый хлеб и вкусные мясные консервы под свист пуль и иногда близкие разрывы снарядов.
Вот по насыпи прошла наша броневая площадка, привлекая на себя огонь красной артиллерии. Целая очередь падает совсем близко от окопа, засыпая нас снегом. К счастью, снаряды «глохнут» в снегу и не дают осколков.
Бой оживляется. Все чаще и чаще поднимает Хрусталев свою роту к брустверу. За красной цепью, вне достижимости ружейного огня, останавливается эшелон. Виден как на ладони паровоз и красные вагоны, из которых высыпаются люди и двигаются густыми цепями на поддержку матросов.
Матросы снова поднялись и идут перебежками. Между залпами «Беглый огонь!» — командует прапорщик Хрусталев. «Миллер ранен!» — кричат с правого фланга. Наш тонный юнкер идет вдоль окопа, побледневший и со стиснутыми зубами, поддерживая левой рукой правую, которую заливает кровь. Кровь на снегу окопа и на бруствере. Вот она, первая кровь. Для Неплюевского корпуса, увы, она не первая.
Почти сразу после ранения Миллера убит пулей в лоб один из офицеров–пулеметчиков.
«Рота… пли. Рота… пли», — командует Хрусталев. «Веселей, ребята, веселей». Он боится, что этот первый в кадетском окопе убитый плохо подействует на его молодых солдат.
«Рота… пли. Беглый огонь». Матросы не просто останавливаются, а убегают. «Рота… пли». Винтовки накаляются. «Ур–р-ра… Рота… пли».
Пули продолжают петь над окопами, но уже не в таком количестве и не такие меткие.
Вот капитан, начальник боевого участка, спокойный, молодой еще офицер. «Славно, однокашники, славно. Я сам воронежец. Приятно за своих». Оказывается, мы только что отбили сильную атаку. Снег нам, конечно, помог, но и без снега мы ее отбили бы, только несколько лишних раз скомандовал бы прапорщик Хрусталев: «Рота… пли», да сильнее бы кричали «Ура!».
Еще несколько раз пытаются подниматься красные цепи, но — почти немедленно — зарываются в снег.
Короткий зимний день на склоне. Синие тени ложатся в окоп, и холод начинает пронизывать до костей. С той стороны красные начинают грузиться в эшелоны. «Едут спать в Сырт», — шутят знатоки «железнодорожной» войны. Мы тоже скоро на Каргаллу.
Нас оттягивают к будке еще засветло. Редкие уже пули свистят над полотном. Идем гуськом, поддерживая дистанцию шагов в пятнадцать. Это, пожалуй, самый жуткий момент за сегодняшний день. Ранен в мякоть ноги Доможиров. Упал на шпалы и пытается подняться. Его ведут под руки два кадета. Ранен в щеку Мишка Дубровский. И он, и Доможиров моего первого отделения пятого класса. На этом кончаются наши потери. В строевой роте Неплюевского корпуса за день три легко раненных. Это свои. Убит прапорщик–пулеметчик. Все атаки отбиты, и, судя по поведению красных цепей, потери с той стороны несоизмеримо больше.
У железнодорожной будки нас ждет для смены офицерская рота. Сейчас она пошлет заставу в наш славный снеговой окоп, заваленный пустыми гильзами и политый кровью.
Снова теплушки и Каргалла. Только теперь, вечером, чувствуется, насколько мы устали. Что‑то наспех едим и ложимся вповалку вокруг пылающей печки. Свирепый ночной мороз проникает в теплушку. Тепло только у печки. Не помогают ни полушубки, ни валенки. Ночью наши вагоны катают по путям. Все время гремят буфера, и толчки мешают спать. Просыпаемся утром в Оренбурге. В чем дело? На отдых. После одного дня. Не может быть. Должно быть, генерал Пузанов настоял на нашем возвращении в корпус.
Строимся, чтобы идти в казармы запасного полка. Третьего дня мы выглядели очень красочно в новеньких желтых полушубках. Плохо отделанная кожа не выдержала снега и жара раскаленной печки. Полушубки покоробились и почернели. Лица усталые от двух полубессонных ночей и двух дней на жестоком морозе.
Снова запели: «…Смело мы в бой пойдем…» Только в казармах, когда мы пили чай из жестяных солдатских кружек, обжигая с непривычки пальцы и губы, Хрусталев сообщил нам ошеломляющую новость: атаман Дутов решил оставить город. Большевики уже, должно быть, в Каргалле, которые белые оставили еще ночью, по приказе из Оренбурга. Со стороны Туркестана — красные у ворот города. Сил нет. Всего, считая офицеров, юнкеров, эсеровских добровольцев и нас, кадет, у Дутова — не более полуторы тысячи человек. Это на два фронта и для поддерживания порядка в глухо волнующемся городе. Атаман уходит с казачьими отрядами и юнкерами на северо–восток, к Верхне–Уральску, чтобы оттуда организовать новую борьбу. Добровольческие отряды уходят в Уральскую область, где власть еще в руках атамана.
Сегодня вечером город будет оставлен, и завтра большевики в него войдут.
«Кто куда, ребята». Сам Хрусталев и раненый Миллер идут в Уральскую область. Часть оренбуржцев решает идти с атаманом, местные остаются в городе. Человек сорок иногородних идут с Хрусталевым и Миллером, в том числе брат и я.
Я пошел в корпус взять кое‑что из вещей, — не доходя встретил полковника Азарьева. Старый полковник спешил в казарму, задыхаясь от астмы. Не дал мне стать во фронт. Я знал, что ему нужно. «Убитых нет, господин полковник. Только три раненых». — «Кто? Тяжело?» Я успокоил старика, и он так же быстро продолжал свой путь к Казармам. Корпус пустой и осиротелый. Не видно даже младших кадет. Их, наверное, не выпускают из рот. Мы уйдем, а завтра придут большевики, и некуда спрятать полтораста мальчиков, что остались в стенах корпуса. Может быть, поэтому наши ротные командиры только молча нас благословили. Завтра они снимут погоны, которые мы не сняли, и будут унижаться перед людь