«Проклятие!» Лестница оказалась винтовой, металлической и вертикальной. Стрелять и бросать гранаты бесполезно. Но вот просвет пролета и граната летит туда. Взрыв. Еще крики. Хлопанье двери – и тишина.
Прислушался. Тихо, ни одного звука. Начали спускаться – площадка и дверь. Толкнули. Заперта. Еще раз толкнули – заперта. Поискали еще выход. Нет. Голые, холодные стены. Порылся в кармане, отыскивая спички. Коробка есть, но спичек не оказалось. Я посовещался с юнкером Шапиро, и стали подниматься обратно. И вдруг проскользнуло соображение: «А что, если наверху, из других комнат, выскочили на нашу стрельбу и заперли двери?» И от этой мысли стало холодно. «Скорее, скорее наверх, к двери, к свету!» – звенело в голове.
Но вот площадка. Руки ощупывают холодные гранитные стены. «Дверь!» – вскрикиваю я и толкаю. «Заперта…» – мелькает сознание от ощущения бесплодности надавливания на нее. Ищу ручку. Таковой не оказывается.
«Выше!» – вдруг просветляется мозг соображением, что это промежуточный этаж, и мы снова с юнкером бросились подниматься по лестнице вверх. Но вот стало что-то сереть на стене, и через несколько ступенек мы очутились перед открытой дверью в показавшийся мне необычно ярко освещенный коридор. С чувством облегчения вышли в коридор.
«Но ведь это не конец», – сказали мне груды гранат, спокойно лежащие на полу около стола перед дверью в этот коридор. И вопрос о том, что делается там, на баррикадах, у комендантской, у Портретной галереи, у мучеников, членов Временного правительства, снова вырос в душе.
И необходимость действия повелительно завладела всем существом.
– Дорогой мой, вам не будет неприятно остаться одному здесь, пока я сбегаю за юнкерами? Я послал бы вас, но боюсь, что юнкера чужих школ вас не послушаются.
– Ради Бога, господин поручик, приказывайте. Я все исполню, что вы прикажете, только не считайтесь с желанием уберечь меня. Я не боюсь. А вам необходимо оправиться и организовать оборону, а то снова налезут!
«А где же ораниенбаумец?» – спохватился я и бросился в залу. Там было пусто. «Может быть, в следующей зале еще есть кто…» – и я бросился дальше. Но никого не было и там… И я вернулся обратно в коридор, где продолжал стоять юнкер Шапиро.
– Господин поручик, я стану на лестнице, у стенки. Это будет незаметнее и выгоднее, – встретил он меня своим соображением.
– Хорошо, – согласился я.
– Никого нет, надо идти к Пальчинскому. Черт, не понимаю, почему не присылают подкрепления», – говорил я, передавая юнкеру револьверы и гранаты, захваченные из зала.
– А может быть, там идет бой, – высказал он предположение.
– Возможно. Ну, я бегу. Да хранит вас Господь! Если все благополучно, я сейчас же назад. Простите, родной, что оставляю, но, по совести, иначе не могу. И смотрите, в случае чего, живым в руки не попадайтесь. Пощады теперь не будет! – крикнул я уже из зала и понесся бегом к 1-му этажу.
Лишь в конце второго зала, у лестницы, попался только обрюзглый, маленький, седой придворный служитель, при моем приближении весь сжавшийся и задрожавший.
«А, револьвера испугался», – подумал я, заметив, что его глаза смотрят на мою руку, сжимавшую наган, который я забыл спрятать в кобуру. И от этой мысли рука было дернулась к кобуре, но, сразу не попав в нее, я оставил руку с револьвером в покое.
Но вот и вестибюль, с которого началось наше победное торжество, приведшее к нескольким десяткам пленных и потере прапорщика.
В вестибюле была группа юнкеров и еще каких-то людей. Я бросился к юнкерам:
– Сейчас наверх. Налево, через один зал, а затем через другой, в коридор. Там увидите открытую дверь налево, на лестницу. И там стоит часовой – юнкер Шапиро. Так немедленно отправляйтесь туда… Но почему вы без винтовок? Что это за люди? – озадаченно-недоуменно, ничего не понимая, спрашивал я.
– Мы… Дворец сдался… – наконец мрачно ответил один юнкер.
«Сдался?! Вранье, не может быть», – и я бросился в дверь под арку. Под аркой шумело, гудело, двигалось. И я, рванувшись в поток, напирающий в те же двери, что и мне нужны, проталкивался, дрался и снова проталкивался, пока не очутился, совсем сдавленный водоворотом человеческих тел, перед лестницей в комендантскую, тоже всю занятую людьми.
От этой невольной остановки я начал уяснять, что действительно что-то случилось, но что, я не отдавал себе отчета.
– А, вот где ты! Стой! – оглушил меня окрик, и перед лицом, над плечами, отделившими меня от кричавшего матроса, показалась с трудом тянущаяся ко мне мозолистая, с короткими корявыми пальцами рука.
«Он схватит меня за лицо!» – мелькнула мысль, и ужас овладел мной. И от этого ощущения я рванулся в сторону и вступил на ступеньку лестницы; и только тут я заметил, что еще немного выше стоит комендант обороны, а рядом высокий, с красивым лицом вольноопределяющийся лейб-гвардии Павловскаго полка. Увидев коменданта, я сделал еще усилие и, снова протиснувшись, поднялся еще на несколько ступенек.
Он заметил меня. И нагнулся ко мне:
– Саня, я вынужден был сдать дворец. Да ты слушай, – увидев, что я отпрыгнул от него, продолжал он.
«Сдать дворец?» – горело в мозгу.
– Не кипятись. Поздно – это парламентеры. Беги скорее к Временному правительству и предупреди… скажи: юнкерам обещана жизнь. Это все, что пока я выговорил. Оно еще не знает. Надо его спасать. Для него я ничего не могу сделать. О нем отказываются говорить…
«Да, да, спасать!..» – овладело моей душой новое горение. И я повернулся бежать. А навстречу тянется матрос. «В живот!» И я, нагнувшись, сверху вниз ткнул головою ему в живот и, как-то проскользнув дальше в толпу, стал пробираться. Тяжело, не понимаю как, но я продвигался вперед, среди этой каши из рабочих, солдат, юнкеров, – оборачиваясь посмотреть, где матрос. Но его из-за сгрудившихся тел не было видно. Но вот стало свободно. Только одни юнкера, медленно продвигающиеся, без оружия, к дверям.
А вот и я выскочил из толпы и побежал дальше. «Скорее за поворот. Нет, не сюда. За второй…» И я продолжал бежать. Вот и поворот. «В этот», – решил я и завернул.
– Господин поручик, там большевики, пулеметы, – выросли передо мною две фигуры юнкеров.
– Где?
– За стеклянной дверью, в конце коридора. Слава Богу, что вас встретили. Мы нарочно стоим здесь, чтобы думали, что все хорошо, что мы часовые. А то в тыл баррикадам зайдут! – говорили братья Эпштейны, юнкера нашей школы.
– Правильно. Стойте. – И я сделал движение, чтобы бежать дальше.
– Господин поручик, ораниебаумцы идут.
– Ораниенбаумцы? Где?
Из одной из дверей в покинутый мной коридор действительно выходила новая толпа юнкеров.
«Надо бежать к Временному правительству, чего медлишь? – работала мысль. – Нет, постой!» – и что-то толкнуло меня к выходящим юнкерам.
– Юнкера стой! – заорал я и начал говорить.
Что я говорил, я не отдавал себе отчета. Я призывал и проклятья матерей за оставление дворца, за позор, которым покроются их погоны, эта ступень к высокому званию офицера, я и взывал к товариществу, к традициям. Юнкера мрачно слушали меня. А когда я выкричался, то снова пришли в движение, но уже тихо и безмолвно. Но все же несколько человек бросились ко мне и со слезами стали просить прощения за уход:
– Но что мы можем сделать! С нами нет офицеров! Мы попробовали, после первого раза, когда вы говорили с нами о шествии из города народа с духовенством, выбрать начальников из юнкеров. Но ничего не вышло, когда те начали распоряжаться. Сами же выбиравшие стали отказываться. Вот если бы у нас были такие офицеры, как капитан Галиевский вашей школы, то этого не было бы… Простите, мы побежим, а то отстанем от товарищей, будет хуже! – И они побежали к удалявшейся роте.
Опять пустынные коридоры, лестница и, наконец, Портретная галерея. Никого. На полу винтовки, гранаты, матрацы. А со стен в скованных золотых рамах стоят, во весь рост, бывшие повелители могучей, беспредельной России. «Счастливые! Вы безмятежно спите!» – в благоговейном страхе взглянул я на портреты владык моих предков, которые так им служили со своими современниками, что перед Россией трепетала Европа. «А теперь!..» И я стал молиться Богу, с просьбой прощения за кощунство, которое я собой представляю, шагая по этому залу.
«Скорее, скорее отсюда», – неслось в голове, но ноги не слушались, и я уже едва плелся. «Какая длинная галерея! Я не дойду. Это что? А, да, след от разорвавшейся бомбы. Бомбы? Да, да, бомбы!»
– Господин поручик, вы куда? – И из-за портьеры, обвивавшей вход в залу из Портретной галереи, показалось двое юнкеров нашей школы, но кто – я не узнавал.
– Идите в полуциркульный зал; там есть наши и Никитин[24], член Временного правительства.
– Ах да, спасибо. – И я опомнился. – А где само Временное правительство? – спросил я, снова овладевая собою.
– Оно? Не знаем!
– Здесь, господин поручик! – раздался голос справа из маленькой темной ниши.
Я бросился туда. В ней лежало и стояло несколько человек юнкеров с винтовками в руках.
– Что вы делаете? – спросил я.
– Мы в карауле при Временном правительстве – оно здесь, направо, – и мне указали дверь.
Я вошел. А. И. Коновалов выслушал доклад, затем я вышел из маленького кабинета и пошел в галерею. И здесь я сел на маленький диванчик. Скоро выскочила женщина и, говоря, что она представительница прессы и поэтому, представляя собою общественное мнение, может быть совершенно спокойна, что ее никто не тронет, – металась от одной двери к другой. Меня это смешило. Посмотрит направо, напротив, на дверь, на винтовую лестницу, сейчас же отскочит и бросится в зал. Но вот выскочил штатский, схватил ее под руку, и они побежали в зал.
Сидеть было приятно. Мягко. И я с удовольствием сидел. В голове было так тихо, спокойно.
Вышел Пальчинский, за ним Терещенко.
– Нет, это неприемлемо, я категорически утверждаю!.. – доносился до меня голос Пальчинского. – Надо вернуть юнкеров! Послушайте, бегите верните юнкеров, – продолжал он.