– А это что?.. – поднялся Терещенко и говорит, протянув руку, сжатую в кулаке.
«Что он говорит?» И я сделал шаг вперед.
– Сними шляпу…
Но его перебивает другой голос:
– Антонов, я вас знаю давно; не издевайтесь, вы этим только выдаете себя, свою невоспитанность! Смотрите, чтобы не пришлось пожалеть; мы не сдались, а лишь подчинились силе, и не забывайте, что ваше преступное дело еще не увенчано окончательным успехом, – обращаясь к нервно смеющемуся, говорил новый голос, который я не успел определить, кому принадлежит, так как в этот момент меня что-то шатнуло и перед глазами выросла взлохмаченная голова какого-то матроса.
– А, вот где ты, сволочь! Наконец попался! – врезалось в уши грубое, радостное удовлетворение матроса.
– Пусти руки, не давай воли рукам, что тебе надо? Я не знаю тебя! – глупо-растерянно защищался я словами, свалившись с неба на землю.
– Не знаешь? А кто меня арестовал на лестнице и отобрал револьвер?.. Отдай револьвер! – приставал матрос, действительно отпустив руки от воротника моего мирного времени офицерского пальто.
«Ого, с ним можно разговаривать!» – пронеслась мысль.
– Какой револьвер? Я тебя не знаю. Мало ли кого я забирал, так что ж, я всех помнить должен? Голова!..
– Ну, нечего там, отдай револьвер, а то…
– Что – то? Видишь, у меня моего нет. Пойди в Портретную галерею и там возьми; отстань от меня. Не мешай слушать!
– Да ты мне мой отдай. Я за него отвечать буду.
– Врешь! Кому отвечать будешь? Начальства нет теперь для вас, так нечего зря языком чесать. Смотри лучше, там на столе нет ли какого револьвера, – убеждал я его.
Но он вытащил из кармана кошелек и из него бумажку – удостоверение, что ее предъявитель, товарищ матрос такой-то, действительно получил револьвер системы Наган, за таким-то номером от Кронштадтского Военно-революционного комитета, куда по выполнении возложенной на него задачи обязан вернуть означенный револьвер. Следовали подпись и печать комитета.
– Да, ты прав, ты должен был бы его вернуть, если бы имел. Но ты его потерял в бою. Ты это и доложи, – урезонивал я его, в то же время соображая, что он или глуп как пробка, или издевается надо мной. Мне начинало надоедать, и я стал нервничать.
– Мне не поверят, скажут, что я пропил. Да чего там болтать! Раз взял чужую вещь, то должен знать, где она. Отдай револьвер! – приходя в повышенное состояние настроения, снова начал свои требования матрос, но на этот раз замахиваясь кулаком.
– Стой, подожди! – остановил я его с внутренним ужасом, что он меня сейчас ударит, а затем…
И тут, под влиянием ужаса, что меня ударят по лицу, я совершил гадость, мерзость. Я бросился к стоявшему к нам спиною члену Временного правительства.
– Послушайте, избавьте меня от этого хама. Я не могу его убить, иначе всех растерзают! – говорил я, дергая его за плечо.
Он обернулся. Бледное лицо и колко пронизывающие глаза.
– Ах, это вы давеча что-то объясняли мне! – вспомнил я. – Вот этот матрос требует, чтобы я вернул ему револьвер, который я у него отобрал вечером, во время очищения первого этажа у Эрмитажа. У меня его нет. Объясните ему, – быстро говорил я.
Старичок выслушал и принялся мягко что-то говорить матросу, который растерянно стал его слушать. Я же воспользовался этим и быстро отошел на свое старое место у письменного стола, рядом с окном, и снова стал смотреть, что творится в кабинете.
В кабинете уже было полно. Члены Временного правительства отошли большею своею частью к дальнему углу. Около адмирала вертелись матросы и рабочие и допрашивали его.
Но вот шляпенка Антонов повернулся и прошел мимо меня в нишу и, не входя в нее, крикнул в Портретную галерею:
– Товарищи, выделите из себя двадцать пять лучших вооруженных товарищей для отвода сдавшихся нам слуг капитала в надлежащее место для дальнейшего производства допроса.
Из массы стали выделяться и идти в кабинет новые представители красы и гордости Революции.
Между тем внимание вернувшейся назад шляпенки одним из членов правительства было обращено на то, что его сподвижники все отбирают, а также хозяйничают на столах, едкое замечание задело шляпенку, и он начал взывать к революционной и пролетарской порядочности и честности.
– А где же юнкера? – спросил я прижавшегося к стене за дверью одного юнкера, только сейчас замечая его.
– Часть увели в залу, а я и еще несколько здесь! Товарищи по ту сторону шкафа у стены, – ответил он.
– А что вы думаете делать? – спросил я.
– Что? Остаться с правительством; оно, если само будет цело, сумеет и нас сохранить! – ответил он.
– Ну, я под защиту правительства не пойду. Да с ним и считаться не станут. Все равно разорвут, – ответил я.
– Но что же делать? – спросил он.
– А вы смотрите на меня и действуйте так, как я буду действовать, – ответил я. И стал выжидать.
Комната уже наполнилась двадцатью пятью человеками, отобранными шляпенкой.
– Ну, выходите сюда! – крикнул шляпенка членам Временного правительства.
«Ну да хранит вас Бог!» – взглянув на них, мысленно попрощался я с ними и вышел в нишу.
В нише, прислонившись к косяку, стоял маленький человечек, типа мастерового-мещанина – недавний объект моего наблюдения.
– Послушайте, – тихо и быстро заговорил я с ним, – вот вам деньги… выведите меня и его, – я указал на юнкера, – отсюда через дворец к Зимней канавке. Вы знаете дворец? – продолжал я спрашивать его, словно он уже дал мне согласие на мое абсурдно-дикое предложение провести через огромнейший дворец, насыщенный ненавидящим нас, офицерство, революционным отбросом толпы – чернью и матроснею.
– Я что? Я так себе. Товарищ прибежал ко мне сегодня и зовет идти смотреть, как дворец берут. Он в винном погребе остался, а я непьющий, вот и пришел посмотреть сюда на Божье попущенье, – тянул мастеровой, отмахиваясь от денег.
– Ладно, ладно, потом расскажете! – убеждал я его. – Прячьте деньги и идемте, а то сейчас и нас заберут, а я не хочу вместе быть, – убеждал я.
Мастеровой крякнул, взял кошелек и, посмотрев в разредившуюся от масс Портретную галерею, наконец произнес:
– Идите туда и там подождите. Ежели они не заметят, я выйду и попробую провести, – закончил он.
«Ну, была не была! Помяни царя Давида и всю кротость его…» – всплыла на память завещанная бабушкой молитва, и я, дернув за рукав юнкера, пошел в Портретную галерею навстречу всяким диким возможностям.
Юнкер шел за мной. Вышли. И тут снова возбуждение оставило меня, и я, покачиваясь, едва дошагал до диванчика у противоположной стороны и сел.
«Делайте что хотите! – неслось в голове. – Не могу идти», – рвало отчаяние душу.
Мимо шли, бежали, а мы сидели. Юнкер тоже сел рядом со мной.
Наконец к нам подошел мастеровой.
– Их повели, – проговорил он. – Идемте! Ой, не знаю, как выйдем, там здорово вашего брата поколотили, – махнул он рукой.
– Я устал. Я не могу идти. Дайте курить, – попросил я.
– У меня нет. Я этим не занимаюсь. Эй, товарищ! – крикнул он одному солдату, ковырявшемуся под матрацами, вытаскивая из-под них револьверы и винтовки.
И тут я заметил, что таких «ковырял» было много и что все заняты, очевидно, одной мыслью что-нибудь забрать, утащить. Были и такие, что с диванчиков отпарывали плюш. «Гиены», – мелькнуло сравнение, и вспомнилось, как под Люблином я однажды таких обирал отгонял от тел убитых товарищей при лунном свете прелестной летней ночи. И на сердце засосала безысходная тоска.
– Вот, есть папироска. Кури, сердечный, полегчает!.. Ишь лица нет на человеке, – говорил, давая мне папиросу, взятую у «товарища», мастеровой.
«Ах ты, русская натура…» – с наслаждением затягиваясь, думал я, и почему-то на память набежали первые строчки описания Днепра: «Чуден Днепр при тихой погоде…»
– Ну, идемте, – поднялся я.
– Пора! – подтвердил мастеровой, и я, молчаливый юнкер и мастеровой пошли.
В голове снова образовалась какая-то пустота, и я, идя, почти не отдавал себе отчета в совершающемся вокруг и не замечал пути, по которому мы шли. Я ясно запечатлевал лишь необходимость сохранения как можно более ярко выраженного равнодушия ко всему окружающему – чему учило меня то, чем я привык руководствоваться за войну, – интуиция.
Мы шли медленно. Иногда нас останавливали вопросами, на которые или мастеровой, или я давали ответы.
Наконец мы добрались до арки. Прошли через нее среди будущего моря голов. С площади неслась стрельба. Под аркой была темнота, и мы также благополучно протолкались в первый этаж следующего здания.
– Идти в ворота нельзя, – говорил мастеровой, – там нас всех арестуют, а вас расстреляют. Там кровью пахнет! – на ухо шептал он мне.
– Да, да, – согласился я, – потому и просил вас вывести на канавку, – отвечал я, довольный, что пока все идет отлично и мой интуитивный расчет меня не обманул и на этот раз.
В вестибюле, где у меня было так много связано со всем этим злосчастным днем, толпа рабочих и солдат взламывали ящики, о которых казаки говорили, что они с золотом и бриллиантами. Я на одну минуту просунул голову между плеч, чтобы заметить содержимое, но неудачно. Мешкать же было нельзя, и мы продолжали идти. Прошли мимо лестницы, на которой я взял в плен матроса, от которого дважды пришлось ускользать.
Но вот коридор. Затем лестничка, по которой спешила во дворец группа солдат Павловского полка, учинила допрос и, удостоверившись, что ни у меня, ни у юнкера нет оружия, оставила нас в покое и пошла дальше.
Мы тоже двинулись. Но вдруг мастеровому пришло в голову какое-то решение, и он, оставив нас ожидать его, побежал вслед за уходящими. Через минуту он вернулся с солдатом-павловцем и, обращаясь ко мне, сказал, что дальше нас будет вести этот солдат, а он должен вернуться назад. Я и юнкер поблагодарили его за услугу, и мы расстались.
Но вот мы и на Миллионной. В конце ее, у Марсова поля, трещали пулеметы, а сзади гудела толпа и среди нее горели огни броневиков.