Последствие усталости, бессонных ночей, недоедания, слабость?.. Не нужно этого.
У Смольного толпа. Крутится кинематограф, снимая нас. Ну как же! Привезли трофеи победы Красной гвардии – командира 3-го кавалерийского корпуса!!
В Смольном хаос. На каждой площадке лестницы пропускной пост. Столик, барышня, подле два-три лохматых «товарища» и проверка «мандатов». Все вооружено до зубов. Пулеметные ленты сплошь да рядом без патронов крест-накрест перекручены поверх потрепанных пиджаков и пальто, винтовки, которые никто не умеет держать, револьверы, шашки, кинжалы, кухонные ножи.
И несмотря на все это вооружение, толпа довольно мирного характера и множество дам – нет это не дамы, и не барышни, и не женщины, а те «товарищи» в юбках, которые вдруг, как тараканы из щелей, повылезали в Петрограде и стали липнуть к Красной гвардии и большевикам, – претенциозно одетые, с разухабистыми манерами, они так и шныряют вниз и вверх по лестнице.
– Товарищ, ваше удостоверение?
– Член следственной комиссии Тарасов-Родионов, генерал Краснов, его начальник штаба…
– Проходите, товарищ.
– Куда вы, товарищ?
– К товарищу Антонову…
Так с рук на руки нас передавали и вели среди непрерывного движения разных людей вверх и вниз на третий этаж, где, наконец, нас пропустили в комнату, у дверей которой стояло два часовых-матроса.
Комната полна народа. Есть и знакомые лица. Капитан Свистунов, комендант Гатчинского дворца, один из адъютантов Керенского, а затем различные штатские и военные лица из числа сочувствовавших движению. Настроение разное. Одни бледны, предчувствуя плохой конец, другие взвинченно веселы, что-то замышляют. Новая власть близка, источник повышений здесь, игра еще не проиграна.
Кто сидит третий день, уже сорганизовался. Оказывается, кормят недурно, дают чай, можно сложиться и купить сахар, тут и лавочка специальная есть в Смольном.
– Но ведь это арест?
– Да, арест, – отвечают мне. – Но будет и хуже. Вчера генерала Карачана, начальника артиллерийского училища, взяли, вывели за Смольный и в переулке застрелили. Как бы и вам того же не было, генерал, – говорит один.
– Ну зачем так, – говорит другой, – может быть, только посадят в Кресты или Петропавловку.
– В Крестах лучше. Я сидел, – говорит третий.
Внимание, возбужденное нашим приходом, ослабевает. Каждый занят своими делами. Пришла жена одного из арестованных, они садятся в углу и тихо беседуют.
Часы медленно ползут. В два часа принесли обед. Суп с мясом и лапшой, большие куски черного хлеба, чай в кружках.
Рядом комната. Бывшая умывальная институток. В ней тише. Я прошел туда, снял шинель, положил под голову и прилег на асфальтовом полу, чтобы отдохнуть и обдумать свое положение. Более чем очевидно, что Тарасов-Родионов обманул, что меня заманили и я попал в западню.
В 5 часов я проснулся. Ко мне пришел Тарасов-Родионов и с ним бледный лохматый матрос.
– Вот, – сказал мне Тарасов, – товарищ с вас снимет допрос.
– Позвольте, – говорю я, – поручик, вы обещали мне, что через час отпустите, а держите меня в этой свинской обстановке целый день. Где же ваше слово?
– Простите, генерал, – ускользая в двери, проговорил Тарасов. – Но лучшее наше помещение, где есть кровать, занято Великим Князем, Павлом Александровичем, если его сегодня отпустят, мы переведем вас в его комнату. Там будет великолепно.
Матрос, назначенный для следствия, имел усталый и измученный вид. Он дал бумагу, чернила и перо и просил написать, как и по чьему приказу мы выступили и как бежал Керенский.
Вдвоем с Сергеем Петровичем Поповым мы составили безличный отчет и подали матросу.
– Теперь мы свободны? – спросил Попов.
Матрос загадочно посмотрел на нас, ничего не ответил и ушел. Я долго смотрел, как сгущались сумерки над Невою и загорались огни на набережной и на мосту Петра Великого. Скоро темная ночь стала за окном. В наших двух комнатах тускло горело по одной электрической лампочке. Кто читал, кто щелкал на машинке, учась писать, кто примащивался спать на полу. Кое-кого увели. Увели Свистунова, и пронесся слух, что он получает какое-то крупное назначение у большевиков, увели адъютанта Керенского, еще троих выпустили. Всего оставалось человек восемь, не считая нас.
И вдруг в комнату шумно, сопровождаемый Дыбенко, ворвался весь наш комитет 1-й Донской дивизии.
– Ваше превосходительство, – кричал мне Ажогин, – слава Богу! Вы живы. Сейчас мы все устроим. Эти канальи хотели разоружить казаков и взять пушки вопреки условию. Мы им покажем! Вы говорите, что это зависит от Крыленко, – обратился Ажогин к Дыбенко, – тащите ко мне этого Крыленко. Я с ним поговорю как следует.
Он горел и кипел благородным негодованием, этот доблестный донской офицер, и его волнением заражались и чины комитета, сотник Карташов, не подавший руки Керенскому, фельдшер Ярцев и тот маленький казачок, что привязался к Троцкому; все они были при шашках, в шинелях, возбужденные быстрой ездой на автомобиле и морозным воздухом, шумные, смелые, давящие большевиков своею инициативой.
Дыбенко был на их стороне. Сам такой же шумный, он, казалось, не прочь был пристать к этой казачьей вольнице, которой на самого Ленина начихать.
Через полчаса меня попросили в другую комнату. Я пошел с Поповым и Чеботаревым. У дверей стояло два мальчика лет по 12, одетых в матросскую форму, с винтовками.
– Что, видно, у большевиков солдат не стало, что они детей в матросы записали, – сказал Попов одному из них.
– Мы не дети, – басом ответил матрос и улыбнулся жалкой бледной улыбкой.
В комнате классной дамы посередине стоял небольшой столик и стул. Я сел за этот стол. Приходили матросы, заглядывали на нас и уходили снова. По коридору так же, как и днем, непрерывно сновали люди.
Наконец пришел небольшой человек в помятом кителе с прапорщичьими погонами, фигура невзрачная, лицо темное, прокуренное. Мне он почему-то напомнил учителя истории захолустной гимназии. Я сидел, он остановился против меня. В дверях толпилось человек пять солдат в шинелях.
Это и был прапорщик Крыленко.
– Ваше превосходительство, – сказал он, – у нас несогласия с вашим комитетом. Мы договорились отпустить казаков на Дон с оружием, но пушки мы должны отобрать. Они нам нужны на фронте, и я прошу вас приказать артиллеристам сдать эти пушки.
– Это невозможно, – сказал я. – Артиллеристы никогда своих пушек не отдадут.
– Но, судите сами, здесь комитет 5-й армии требует эти пушки, – сказал Крыленко. – Каково наше положение. Мы должны исполнить требование комитета 5-й армии. Товарищи, пожалуйте сюда.
Солдаты, стоявшие у дверей, вошли в комнату, и с ними ворвался комитет 1-й Донской дивизии.
Начался жестокий спор, временами доходивший до ругательств, между казаками и солдатами.
– Живыми пушки не отдадим! – кричали казаки. – Бесчестья не потерпим. Как мы без пушек домой явимся! Да нас отцы не примут, жены смеяться будут.
В конце концов убедили, что пушки останутся за казаками. Комитеты, ругаясь, ушли. Мы остались опять с Крыленко.
– Скажите, ваше превосходительство, – обратился ко мне Крыленко, – вы не имеете сведений о Каледине? Правда он под Москвой?
А вот оно что! – подумал я. Вы еще не сильны. Мы еще не побеждены. Поборемся.
– Не знаю, – сказал я с многозначительным видом. – Каледин мой большой друг… Но я не думаю, чтобы у него были причины спешить сюда. Особенно если вы не тронете и хорошо обойдетесь с казаками.
Я знал, что на Дону Каледин едва держался, и по личному опыту знал, что поднять казаков невозможно.
– Имейте в виду, прапорщик, – сказал я, – что вы обещали меня отпустить через час, а держите целые сутки. Это может возмутить казаков.
– Отпустить вас мы не можем, – как бы про себя сказал Крыленко, – но и держать вас здесь негде. У вас здесь нет кого-либо, у кого вы могли бы поселиться, пока выяснится ваше дело.
– У меня здесь есть квартира на Офицерской улице, – сказал я.
– Хорошо. Мы вас отправим на вашу квартиру, но раньше я поговорю с вашим начальником штаба.
Крыленко ушел с Поповым. Я отправил Чеботарева с автомобилем в Гатчино для того, чтобы моя жена переехала в Петроград. Вскоре вернулся Попов. Он широко улыбался.
– Вы знаете, зачем меня звали? – сказал он.
– Ну? – спросил я.
– Троцкий спрашивал меня, как отнеслись бы вы, если бы правительство, то есть большевики конечно, предложили бы вам какой-либо высокий пост.
– Ну и что же вы ответили?
– Я сказал: «Пойдете предлагать сами, генерал вам в морду даст».
Я горячо пожал руку Попову. Милейшая личность был этот Попов. В самые тяжелые, критические минуты он не только не терял присутствия духа, но и не расставался со своим природным юмором. Он весь день нашего заключения в Смольном то издевался над Дыбенко, то изводил Тарасова-Родионова, то критиковал и смеялся над порядками Смольного института. Он и тут остался верен себе. О том, что мы играли нашими головами, мы не думали, мы давно считали, что дело наше кончено и что выйти отсюда, несмотря на все обещания, вряд ли удастся.
– Вы знаете, ваше превосходительство, – сказал мне Попов серьезно, – мне кажется, что дело еще не вполне проиграно. По всему тому, что мне говорил и о чем спрашивал Троцкий, они вас боятся. Они не уверены в победе. Эх! Если бы казаки вели себя иначе…
Нас перевели в прежнее помещение, и о том, чтобы отправлять на квартиру, не было ни слова. Наступила ночь. Заключенные понемногу затихали, устраиваясь спать в самых неудобных позах, кто сидя, кто лежа на полу, кто на стульях, не раздеваясь, как спят на станции железной дороги в ожидании поезда; да каждый из них и ждал чего-то. Ведь они были приведены сюда только для допроса.
Наконец, в 11 часов вечера, к нам пришел Тарасов-Родионов.
– Пойдемте, господа, – сказал он.
Часовые хотели было нас задержать, но Тарасов сказал им что-то, и они пропустили.
В Смольном все та же суматоха. Так же одни озабоченно идут наверх, другие вниз, так же все полно вооруженными людьми, стучат приклады, гремит уроненная на каменной лестнице винтовка.