как то детей капелланов, молодых клириков и прочих, коих он обеспечивал жалованием, пенсиями, оплачивал их расходы и брал с собой, ежели ему приходилось путешествовать по этим землям, каковых же духовных лиц он одаривал конями, закупленными по дорогой цене… и также, ради сказанной же церкви, постоянно содержал у себя до пятидесяти человек с равным количеством лошадей».
Авторы «Сочинения…» подводят читателя к мысли, что эти расходы превышали финансовые возможности Жиля. Современные историки часто соглашаются с ними. Они пишут, что для таких огромных трат нужна была даже не герцогская, а королевская казна. Представители высшей знати – Людовик Анжуйский, Жан Бретонский и Жан Алансонский содержали в своих домовых церквях персонал втрое, а порой и вчетверо меньший, чем у Жиля де Рэ. Однако можно ли на этом основании делать вывод о чрезмерности трат барона? По поводу Людовика Анжуйского ничего определённого сказать не могу, но бретонский герцог, по данным историков и летописцев, располагал вдесятеро меньшими доходами, чем Жиль де Рэ. Герцог Алансонский, так и вообще – жил лишь на ренту в 12 тысяч ливров, которую назначил ему Карл VII.
Если их расходы на церковь в абсолютных цифрах были меньше в 3—4 раза, чем у барона де Рэ, то доля этих расходов в бюджете каждого составляя втрое большую[33] величину! Что же касается перечисленных «наследниками» церковных одеяний, «…длинных в пол, из алого сукна, подбитых куньим, беличьим или иным дорогим мехом, богато расшитых золотой и серебряной нитью с вышивкой и накладными украшениями», то вложения в них, при необходимости, легко и без больших потерь изымались. Пышные одежды священников, дорогие книги и литургическую утварь можно было не только заложить ростовщику, но и пустить с молотка, как делал неоднократно упомянутый выше Людовик Анжуйский. То же касалось скульптур, золотых крестов, канделябров, музыкальных инструментов и прочей церковной атрибутики – всё это воспринималось в те времена, как вложение в художественные, духовные и исторические ценности, которые с каждым годом будут лишь прибавлять в стоимости.
Пышное убранство домашних церквей было таким же способом демонстрации могущества и богатства, как дорогая одежда аристократа или золотая посуда на его пиршественном столе. То же касается и внешнего вида священников. Чем торжественнее и величественнее они выглядели, тем выше поднимался общественный статус владельца домового храма. А потому не удивительно, что, построив собственную церковь в Машкуле, Жиль принялся докучать Святому Отцу просьбами: разрешить его личным священникам «носить митры, сходные с теми, каковые наличествуют у прелатов и каноников церкви в Лионе». И каждая подобная просьба подкреплялась дорогими подарками.
Проявляя обычную для тех времён предусмотрительность, Жиль в 1435 году составил духовную грамоту, в которой завещал часть своих владений епископу Нантскому и герцогу Бретонскому, чтобы в будущем они выступили защитниками и гарантами прав его дочери, Марии. Кроме того от епископа требовалось следить, чтобы службы на помин души маршала продолжались в машкульской церкви много лет после его смерти. Светский и духовный властители герцогства должны были гарантировать, что «…сказанные клирики и канторы ни в чём не будут терпеть ущерба».
Рене де Ла Сюз, против которого была направлена эта духовная грамота, призвал на помощь обоих кузенов де Лаваль-Лоеак и их энергичную мать. Эта четвёрка и стала коллективным автором упоминавшегося уже «Сочинения наследников». Получив их жалобу, Карл VII смог серьёзно подорвать финансовую мощь Жиля, чьё поведение казалось королю в тот момент «опасным и сомнительным». Однако это стало не единственной потерей для опального маршала. Духовная грамота в пользу герцога Бретонского в 1440 году будет использована как доказательство его права судить Жиля в Нанте, невзирая на вассальные отношения барона де Рэ по отношению к другим светским властителям.
Завещание в пользу епископа на этом процессе значимой роли не сыграет, а вот машкульская церковь и её капелла – очень даже. Наличие домового храма позволит утверждать, что Жиль – верующий именно этого прихода, а значит – за церковные преступления должен отвечать перед судом епископом Нанта. Что касается капеллы, то во Франции не прижилась итальянская мода – кастрировать талантливых мальчиков, чтобы они на всю жизнь сохранили звонкие детские голоса. Отсюда – неизбежная ротация кадров и постоянные поиски новых юных певцов. Платил барон щедро, желающих было много. Те, кого не приняли, домой возвращаться не спешили, ведь с мечтой о лёгкой работе и больших деньгах расставаться непросто. Не удалось устроиться в машкульскую капеллу – можно попытать счастья ещё где-нибудь. Понятно, что домой об этом решении дети сообщали не всегда. А путешествия в те годы были небезопасны… Для родителей ситуация выглядела однозначно: их сыновья уходили к Жилю де Рэ и исчезали навсегда.
Вторым увлечением отставного маршала, которое вскоре поможет врагам возбудить и довести до обвинения судебный процесс против него, стал театр. Многие современные историки сходятся во мнении, что у барона де Рэ была собственная труппа. Во-первых, это соответствовало духу времени. Свой театр в те годы содержал, к примеру, британский полководец Джон Фастольф. Его труппа ставила во Франции популярные английские пьесы. Во-вторых, сохранились многочисленные свидетельства, что Жиль любил смотреть актёрские представления. Его младший брат, Рене де ла Сюз, позднее вспоминал: «…мессир Жиль де Рэ приказывал множество раз представлять пьесы, как то фарсы, мориски, и являть игры, для каковых он же приказывал изготовлять костюмы и облачения, ему обходившиеся весьма дорого… Далее, на Троицу, Вознесенье и прочие великие праздники, он же множество раз приказывал представлять мистерии, и моралите… для каковых он же приказывал возводить огромные высокие подмостки».
О том, насколько грандиозными бывали эти постановки, можно судить по упоминавшейся уже «Орлеанской мистерии». Эта эпическая драма включала свыше 20 900 александрийских стихов. Театральное представление развивалось на открытой площадке и занимало, по-видимому, никак не меньше недели. История начиналась в Лондоне, в королевском дворце, где Генрих VI и его полководец Солсбери планируют военную кампанию, и заканчивалась бесславным отступлением английских войск от стен города. В представлении участвовало около 140 актёров и свыше 460 статистов. Действие мистерии развивалось неспешно. Батальные сцены сменялись куртуазными диалогами. В центре внимания – Дева и её подвиги во славу Франции… Но и о себе барон тоже не забыл. Впрочем, удивляться этому не стоит: его роль в событиях 1429 года была далеко не последней.
Имя автора «Мистерии» осталось неизвестным. Временами можно встретить предположения, что первый её вариант написал сам Жиль де Рэ. Так это или нет – мы уже не узнаем. Важно другое – грандиозность постановки и огромное количество задействованных в ней статистов… То есть молодых людей, от которых не требовалось выдающихся талантов. Не будем забывать, что театр того времени – чисто мужское дело. Женщины на сцену не допускались. Их роли играли юноши. Статисты не входили в основную труппу. Их набирали перед началом репетиций, а после представления распускали по домам.
Кто-то возвращался к родителям, кто-то уходил в другой город, чтобы продолжить театральную карьеру… Или заняться чем-то ещё, используя полученные за представление деньги как стартовый капитал. А леса в те годы кишели разбойниками. По дорогам страны бродили банды наёмников. Для семьи попавшие в их руки юноши исчезали неведомо куда…. Исчезали – после встречи с Жилем де Рэ.
В общем, когда летом 1440 года по округе поползли слухи о причастности барона к исчезновениям детей, родители несостоявшихся певцов и артистов легко поверили клевете. Обвинение в многочисленных убийствах было очень полезным для инициаторов процесса, ведь оно гарантировало смертный приговор. Оправдаться, с учётом особенностей тогдашнего судопроизводства, была нереально. Но имелся и неприятный для судей нюанс… Жиль де Рэ – маршал Франции, камергер и член королевского совета. Выслушав обвинения в убийствах, он мог потребовать для себя королевского суда. Значит, к светским преступлениям надо добавить серьёзные прегрешения перед церковью и верой. Сделать это помогло третье увлечение Жиля де Рэ – алхимия.
Большинство историков сходятся на том, что учение это пришло в Европу из Древнего Египта. Где оно зародилась изначально – в Индии или Китае, Мидии или Средней Азии, никто так и не выяснил. Само название произошло, скорее всего, от слова «Кем» – «земля» или «Та-Кем» – «Чёрная земля», как именовали свою страну египтяне. В древности алхимию считали благородным – царским или жреческим – умением, дарованным человеку кем-то из небожителей. На его роль в разное время примеряли греческого бога торговли Гермеса и египетского ибисоголового Тота. В результате получился Гермес Трисмегист («Трижды Великий»), соединивший черты обоих. Его считают основателем духовного учения алхимиков и автором изречения «один в троих и трое есть в одном», в котором они находили вдохновение для своих философских, мистических и научных изысканий.
После завоевания Египта в 30-м году до нашей эры Октавианом Августом алхимия перетекла на территорию Римской империи. Когда эта древняя держава погибла от рук варваров, традицию подхватили еврейские философы и арабские учёные. Алхимическими исследованиями в числе прочих занимались Абу Али ибн Сина, Ар-Рази и многие другие. Здесь, на Востоке, к египетским практикам естественным образом примешалась мидийская астрология и элементы еврейской каббалы.
Философскую основу алхимии её адепты представляли следующим образом. Подлинной, изначальной сущностью Мира является Бог, а видимая людьми действительность – это лишь Его эманация (проекция или отражение), растворившаяся в бездушной материи, а потому загрязнённая примесями и несовершенная. Между материей и Богом находятся небесные светила, дающие возможность понять Его волю и замыслы. Определив по их положению благоприятный день и час, алхимик способен добиться очищения своей души до её исконного, наивысшего состояния – слияния с Богом.