Однако, несмотря на протесты, судебные поединки быстро отошли в прошлое. Что касается ордалий, то они частично сохранились и при инквизиционной процедуре, ведь следствие – дело непростое, а соблазн быстро узнать правду велик. Теперь испытание проводилось обычно не в самом суде, а на стадии дознания. Классический тип ордалии тех лет – «водная проба» для ведьм. Связать женщине руки с ногами крест-накрест и бросить в реку. Всплывёт или утонет? Существовало поверье, что ведьма непременно останется на плаву, ведь дьявол – невесомый дух эфира. Его слуги и служанки легче воды. Утопленницу можно быстро откачать, зато её не придётся посылать на пытку.
В XVII веке английский король Яков I подвёл под эту процедуру новое обоснование. По его мнению, река ни за что не примет тех, кто отрёкся от Христовой веры, а значит и от святой воды. «Очевидно, – утверждал венценосный теоретик, – Господь посылает нам чудесный знак, говорящий о чудовищном безбожии ведьм».
У церковных судов в ходу было ещё одно испытание: от обвиняемого требовали прочесть молитву. Если он запинался или путался в словах, немедленно начинали пытку. Сложность состояла в том, что текст нужно было вспомнить в мрачном застенке, где палач уже разводил огонь и раскладывал инструменты. В горле пересыхало, мысли путались. Дочитать молитву до конца удавалось немногим. Изначальный расчёт судей понятен: страх парализует преступника, а честному человеку бояться нечего. Со временем выяснилось, что вероятность незаслуженной кары может испугать ничуть не меньше, чем справедливое возмездие.
Однако, несмотря на большой процент ошибок, идея испытаний не умирает до сих пор. Современное следствие использует для этой цели «детектор лжи». Сторонники новой ордалии уверены – прибор позволяет выявить истину в 100% случаев. Явные провалы объясняют ошибками в интерпретации результатов. Скептики возражают: полиграф непригоден для допроса артистов, писателей, художников и вообще – всех людей с богатым воображением… Их моторные реакции зависят не от реальных событий, а от фантазий в голове. К счастью, мода на «детектор лжи» постепенно проходит. Теперь даже в США – на родине этого прибора – не всякий суд согласится считать его данные неоспоримым доказательством.
Если других свидетельств нет, обвиняемого, провалившего проверку на полиграфе, освобождают с формулировкой «за недостаточностью улик». В XV веке провалившего испытание судьи отправляли на пытку. Поначалу это была «добрая пытка» – калечить обвиняемых или повреждать им жизненно важные органы палачам не разрешали. Длительность мучений была ограничена по срокам – как правило, не более одного часа. Повторная пытка допускалась лишь в том случае, если у суда появлялись новые улики.
Однако оговорённый срок касался лишь самой процедуры. А обвиняемого начинали пытать не сразу. Сначала судья рекомендовал ему сознаться «по-хорошему». За это обещали смягчить наказание. Типичной процедурой стала так называемая терриция. На русский язык этот термин переводится как «запугивание». Подсудимому демонстрировали пыточные инструменты, подробно объясняли, что и как «работает». Рассказ часто вёлся под аккомпанемент душераздирающих криков из соседней камеры, куда сажали талантливого «артиста», способного орать громко и убедительно. Палачи тоже не чуждались театральщины. Они угрожали с такой свирепостью, что многие признавались ещё до начала процедуры. Постепенно слова начинали сопровождаться действиями: орудия пыток прикладывали к телу, подгоняли «по месту».
Для впечатлительных натур этого было достаточно, чтобы сознаться во всём, что только потребуют, и такие показания закон считал добровольными, данными без применения пытки.
Спрашивается: зачем был нужен фарс с террицией? Решение о пытке принято, можно сразу переходить к делу. Разгадка кроется в добровольности. Люди больше доверяли приговору, если утверждалось, что он основан на чистосердечном признании, которое было получено без пыток.
Судьи считали это настолько важным, что в некоторых случаях информацию о пытке не вносили в протокол, как «не заслуживающую внимания». С той же лёгкостью обходилось ограничение во времени – о нём просто перестали упоминать. А если узника пытают сутки напролёт, и всё безрезультатно, тоже не проблема, ведь можно считать, что на следующее утро палачи не начинают новую пытку, а продолжают вчерашнюю.
Большую популярность получила форма признания in extremis – у подножия виселицы или эшафота. В XV веке такая «предсмертная исповедь» не только допускалась, но и приветствовалась судьями, особенно если признания осуждённого позволяли затем обвинить его сообщников. На место казни отправлялся специальный судебный клерк, который записывал последние слова приговорённого.
Чтобы доказать обществу объективность инквизиционной процедуры, решения о виновности и невиновности стали принимать коллегиально. Появилась фигура государственного обвинителя (прокурора) и защитника (адвоката). Впрочем, последние пока ещё встречались редко, и эти услуги стоили дорого. В Париже их было не более 50 человек, а в провинциальных судах адвокаты, как правило, отсутствовали. Впрочем, это объяснялось не малой потребностью в профессиональном защитнике, а дороговизной услуг. Нанять адвоката могли лишь очень состоятельные люди. В некоторых случаях – к примеру, делах о колдовстве – присутствие адвоката судебной процедурой не предусматривалось. Арестованный считался виновным a priori, и от судей требовалось лишь получить «добровольное признание», дабы приговорить его к смертной казни.
Впрочем, если к обвинению в колдовстве добавлялись другие пункты – например воровство или покушение на убийство, суду приходилось допускать адвоката на процесс. Одним из таких случаев стало дело Маргарет Сабиа, решение по которому Парижский парламент вынес 9 апреля 1354 года. Благодаря составленной адвокатом апелляции на вердикт предыдущего суда женщина была полностью оправдана и освобождена из-под стражи[34]. Правда, дожидаться справедливости подсудимой пришлось несколько лет. И лишь последний год, когда шло рассмотрение апелляции, Маргарет провела на свободе – по ходатайству адвоката её выпустили из тюрьмы под залог. Понятно, что без профессионального защитника этот процесс вряд ли завершился бы так удачно для обвиняемой.
Хотя европейские судьи XV века и старались препятствовать работе адвокатов, под малейшими предлогами отказывая подозреваемому в профессиональной защите, полностью исключить их из процесса не удавалось даже при обвинениях в колдовстве. Примером тому может служить дело Франсуазы Бонвен из Шерминьона, которое рассматривалось в Женевском диоцезе. В 1467 году суд над ней закончился оправданием обвиняемой, которая, как и Маргарет Сабиа, воспользовалась услугами профессионального защитника.
Благоприятный для подсудимых вердикт в обоих случаях был результатом не только удачной стратегии, выбранной адвокатами, но и имеющейся у них возможностью самостоятельно фиксировать всё, происходящее на процессе. Запись, которую по просьбе адвоката вели независимые нотариусы, лишала судебных писцов возможности искажать слова подозреваемого в выгодном для обвинения ключе.
Необходимо помнить, что никакой системы скорописи в те годы во Франции не существовало. Стенографические техники времён Римской империи уже успели забыть, а новые появились гораздо позже. Речи участников процесса фиксировали несколько писцов и нотариусов, каждый успевал записать лишь малую часть услышанного. После заседания они сверяли получившиеся результаты и на этой основе составляли окончательный вариант протокола. Получался вольный пересказ судебного заседания… Часто – даже слишком вольный.
Главная цель этого литературного произведения под названием «Материалы процесса по делу о…» – создать на его страницах образ беспристрастного судьи, который никогда не ошибается, и портрет идеального преступника, в чьей вине не может быть даже тени сомнений.
Специалист по истории Франции Ольга Тогоева в научном исследовании, посвящённом процессам XIV—XV веков, отмечает, что возвышение образа судьи часто начиналось уже с первых строк протокола. Если вина подсудимого не вызывала сомнения, фигура истца из материалов дела вытеснялась судьёй. «Мы не найдем ни одного упоминания о настоящих истцах в “Признаниях и приговорах”, – отмечает Тогоева, – мы почти не встретим их в приговорах Парижского парламента или в “Регистре Шатле”. Все три упомянутых источника – сборники материалов по уголовным делам, призванные служить образцами для судей в провинциях.
Конечно же, истцы исчезали не из каждого процесса. Когда обвинение было сомнительным и судьи подозревали, что в дальнейшем его могут оспорить, фигура истца в материалах процесса сохранялась. К примеру, в упомянутом ранее деле Маргарет Сабиа обвинителем и истцом выступал её племянник Оливье Мальнери.
Ещё одним способом возвысить образ судьи стало использование хорошо знакомого средневековым авторам риторического приёма усиления, когда рядом ставились два слова-синонима, призванных подчеркнуть мысль, которую судьи считали важной. Так, если верить протоколам, подследственный обычно «был отведён и препровождён» (seroit menez et conduis) в зал суда, где обвинения ему «предъявляли и зачитывали» (imposez et declarez). После чего он «был спрошен и допрошен (examine et interrogue) о всех проступках и преступлениях» (faussetez et mauvaistiez), которые «содеял и совершил» (qu’il avoit faites et commises).
Эти обвинения он «признавал и подтверждал» (confermer et affermer) по «своему желанию и доброй воле» (de sa bon gre et de sa bonne volente). В противном случае, а также в целях получения дополнительной информации он мог «быть послан и отправлен» на пытку (mis, lie et estendu a la question), чтобы узнать о возможных «проступках и преступлениях» (crimes et larrecins). В дальнейшем эти показания он «признавал и подтверждал» (rattiffia et approuva) в зале заседаний.
Понятно, что когда речь в протоколе заходила о судье, тот неизменно оказывался достойным и сведущим человеком (honorable homme et sage maistre). Если по ходу дела в суд поступали королевские письма с инструкциями, в материалах п