— Для внучки шефа и сына моей подруги, — поправила я, роясь в пакете с едой. Я не суеверна, и все же в таких вещах лучше выражаться точно.
— Да, нехорошо оговорился, — согласился Вадим.
По копченому окорочку и литру колы на нос. О еде вспомнили уже на окраине города, пришлось покупать то, что нашлось в круглосуточном магазинчике, — не требующее даже минимальной готовки, плюс источник кофеина с глюкозой. Без кофеина нынче никак. О том, что неплохо бы прихватить нитяные перчатки, не вспомнили вообще, руки сотрем, как пить дать. Нескольких полосок бактерицидного пластыря из моей сумочки на всех не хватит. Еда — черт с ней, но перчатки завтра надо раздобыть. Михалыча, что ли, спросить — у него, как в Греции, все есть.
— По домам развезешь или снова ночевать на работе будем? — спросила я у Вадима.
— По домам, наверное. Дороги пустые, за полчаса вас раскидаю. В своей постели все же удобней, чем на парте.
Это точно. Интересно, дома есть что-то съедобное? Ив, кажется, по телефону говорил, что собирается сегодня дома ночевать. Значит, борщ доест, а не доест — завтра выливать придется. Макароны вроде оставались и крупы… ладно, утром разберусь.
— Хорошего помаленьку, — я поднялась, подхватывая лопату. — Раньше сядем — раньше выйдем. Вадим, свети.
Ива дома не оказалось. Господи, они там друг у друга на головах, что ли, спят? В ординаторской — один диванчик, а палаты переполнены. Или по расписанию? Сил добраться до душа еще хватило. На то, чтобы проверить, есть ли что съедобное на завтра, — уже нет. Ну и черт с ним. Утро вечера мудренее.
Может, оно и в самом деле мудренее, когда выспишься по-человечески. А после трех часов сна — едва ли. Я всегда искренне завидовала людям, которые способны месяцами спать по четыре-пять часов и при этом не выглядят как зомби. Хорошо хоть, холодильник работает, как положено: несчастный борщ есть еще можно. Я уже традиционно прошла пешком половину дороги, традиционно же пробежалась за автобусом — зато проснулась и на работе появилась более или менее похожей на человека.
У входа стояли пикетчики с плакатами, вот людям не спится. Завидев, как я подхожу к воротам, оживились, подняли раскрашенные простыни повыше и даже попытались что-то скандировать. Вышло не очень, пионерские речовки и то слаженней. Я открыла кодовый замок, показала им средний палец — не надо бы, но настроение ни к черту. Калитка хлопнула за спиной, отгородив меня от справедливого возмущения общественности. Как все-таки хорошо, что я не работаю с людьми.
— Вадим, доброе утро, — сказала я, выходя из раздевалки. — Не знаешь, давно эти ненормальные стоят?
— Шеф умер.
— Не смешно.
— Шеф умер, — повторил Вадим. — Ночью. Я, когда вас развез, решил домой не ехать, чтобы мать лишний раз мозги не компостировала. Поднялся на кафедру, у шефа свет горел, думаю, дай зайду. А он лицом на столе лежит. Окоченевший. Трупные пятна в состоянии гипостаза.
— Три-четыре часа, значит, — машинально откликнулась я. — Впрочем, надо температуру смотреть… Что ж он никого не позвал?
— Четыре часа, если быть точным. Кто теперь скажет, чего он не позвал… Были в это время наши, но внизу. Может, не докричался. На вскрытии — острый инфаркт миокарда, признаки кардиогенного шока.
— Кто исследовал? — поинтересовалась я. — Со стороны, что ли, пригласил?
— Я и исследовал.
— Я бы не смогла.
— Эх, Машка… Зеленая ты еще совсем, оказывается. То, что на столе, — это уже просто биологический объект.
Как говорит… говорил шеф, всему есть предел. Я не стану вскрывать человека, с которым проработала столько лет и который был скорее другом, нежели начальником. Точно так же, как ни один хирург не возьмется оперировать друга или родственника, если речь не идет о чем-то сложнее панариция. Хотя лично мне наплевать, что станет с моим телом после того, как умру, — а все равно не буду.
— Жене его позвонил, сказал, — продолжал Вадим. — Договорились, что завтра его вместе с внучкой отсюда заберем, чтобы домой не отдавать. И в одну могилу. Разрешение пробью… я ж теперь вроде как и.о.
— Понятно.
— Кстати, у него на сердце один рубец уже был.
— Ничего себе…
— Я тоже не знал. Такие вот дела.
— Со всем остальным как?
— Все так же. Везут. Договоренности на вечер в силе, как и все остальное.
Пока это самое важное. Что будет важным потом, доживем — увидим. Если доживем, конечно. Происходящее давно вышло за рамки обыденности, а значит, привычные оценки потеряли смысл. Остается руководствоваться только целесообразностью, все остальное побоку. Когда эта чертовщина закончится, можно будет собрать информацию и сделать выводы. Если не засекретят, к чертовой матери. Сейчас, конечно, не такие параноики, как в тридцатых, когда скрывали даже количество произведенных в стране презервативов, но откровенно странных решений тоже хватает. Открыто смертность по позавчерашнему дню до сих пор не дали, хотя это вполне объяснимо: за три дня такую статистику не собрать. А вот то, что до сих пор теле- и радиоканалы утверждают, будто ничего сверхъестественного не произошло, обычная вспышка гриппа — куда хуже. Цензура, как она есть. Даже странно — когда появился «свиной» штамм, СМИ активно нагнетали истерию, хотя достаточно было сравнить смертность по старым сезонным штаммам и новому, чтобы понять: истерить незачем. А сейчас все активно делают вид, что ничего не происходит. Разве что в блогах может быть шумно, но добраться до Сети и вдумчиво изучить, что творится в социальных сетях, не было времени. Я бы и про официальные версии не знала, если бы в секционном зале не стояло радио, которое вместо обычных музыкальных каналов настроили на новостные — надо же знать, что делается за стенами бюро. А как тут узнаешь, если домой добираешься только для того, чтобы рухнуть в кровать, — и то не каждый день? Сегодня вечером вот снова на кладбище.
Сторож оказался тем же — две ночи через две, удачно вышло. Снова вызвался проводить, видимо, не зря вчера денег оставили. Я шла, внимательно отмечая ориентиры — завтра при свете дня не заблудиться бы. Смех, да и только: ночью заблудиться не боюсь, а вот днем… Хотя черт его знает, с какой стороны завтра днем машина подъедет, оставить у ямы, что ли, знак какой?
— Вот, — сказал сторож. — Здесь вы вчера копали. Сегодня похоронили.
— Знаем, — кивнул коллега. — Сами сегодня и хоронили.
— Ну, тем более, раз знаете. Бывайте.
Еще две могилы. Одна — для двоих. В то, что теперь придется работать без шефа, не верилось никак. Может, завтра поверю. А пока просто махать лопатой и не спрашивать себя, почему нет ни слез, ни скорби. Нет сил на слезы. Вообще на эмоции сил нет. Та крайняя степень усталости, когда сам себе напоминаешь старого заржавевшего робота с севшей батарейкой. Наверное, потом эмоции вернутся, когда все окажется позади. Но с каждым днем мне все меньше и меньше верится в то, что это кончится. Нормально. Просто усталость. Пройдет. Напиться бы…
— Все, — сказал Вадим. — По домам?
Я глянула на часы, подсвечивая фонариком циферблат:
— Меня на работу. Пока туда-сюда… проще не ложиться. Тем более что завтра полдня на похороны уйдет.
О господи, завтра еще придется держать под руку Аню и изображать скорбь, чтобы не услышать очередное обвинение в бесчувственности. Как объяснить безутешной матери, что, если весь мир не проливает слезы вместе с ней, дело не в равнодушии? Похоже, подругу я потеряю. Когда-то мы, две деревенские девчонки, сошлись, чувствуя себя одинокими в чужом городе. Теперь всё. И все. Шеф умер, подруга стремительно отдаляется, муж… кто еще? Эти двое, слава богу, живы — и пусть живут. Кто-то же должен остаться в этом трахнутом мире? А я буду роботом. Роботам не больно, верно?
Как хоронили шефа, я не видела. Только слышала рыдания женщин да обрывки речей коллег. Правда, и Аню под руку не держала — руки были заняты. Ритмично и споро — наловчилась за последние дни — закидывала землей метровый гробик. Могильщики действительно на вес золота, а у Ани здесь никого больше не было. Ее товарищи по работе не в счет — редко кому везет оказаться в коллективе, какой собрал когда-то шеф. Впрочем, в нынешние времена даже самые замечательные люди больше заняты своими проблемами.
— Давай помянем, что ли.
Водка в пластиковых стаканчиках, кутья из пластиковых же контейнеров одноразовой ложкой, пара бутербродов. Выпить не чокаясь, взять еду не благодаря. С поминальным застольем, пусть даже на двоих, Аня не справилась — она плакала, не переставая. Не рыдала, не выла, как многие на кладбище, — просто слезы текли и текли. И замирала иногда с остановившимся взглядом. Кутью сделала и сообразила все упаковать — уже хорошо. А забронировать столик в кафе и так невозможно ни за какие деньги — залы заняты под поминки.
— Все, Аня. Пойдем.
С шефом не попрощалась. Ладно, он понял бы. Приду как-нибудь, поговорю. Глупо разговаривать с могильным холмом, но что делать, если с человеком не договорили?
— Погоди, — подруга положила на могилу две гвоздики. — Вот так. Пошли.
— Погоди, — ответила я. И с размаха хрястнула лопатой по стеблям, ближе к цветкам. — Вот теперь пойдем.
— Зачем?
— Не украдут, чтобы перепродать.
Народа на кладбище было — не протолкнуться. Кто-то громко сказал — побольше, чем на Пасху. Хотя я так и не поняла, почему на Пасху, когда есть родительские субботы. Нынешние православные порой напоминают мне только-только окрещенных язычников: быть причастными к таинству хочется, а как правильно — еще не знают. Зато жаждут подогнать всех остальных под свои понятия о должном с тем неиссякаемым энтузиазмом, что свойственен лишь неофитам.
Где-то здесь должен быть Ив — говорил, коллегу сегодня хоронят. Разыскивать его я не собиралась. Даже если бы меня и пригласили на те похороны — искать чужих людей среди воющих поддатых толп… Домой хочу. Сейчас Аню попрошу подбросить, посплю часик как человек, и можно снова на работу. Хотя, если бы Ив довез, было бы лучше, конечно.