– Да, я исследовала тело. Что вас интересует?
– Где ее трусики? – спросил отец.
– Прошу прощения?
– Нам выдали одежду. Все на месте, кроме трусов. Где они?
– Понятия не имею. Возможно, после того, как их срезали, возвращать было нечего.
Как могут выглядеть девичьи трусики после того, как прямо на животе у девушки взорвался заряд?
– Как это вы не имеете понятия, если, как говорите, работали?
– Ко мне на стол тело попадает раздетое. Если хотите, могу поискать санитара, который этим занимается.
– Уж поищите, – процедил он. – Не стыдно на людском горе наживаться?
Отвечать на риторические вопросы не имеет смысла, поэтому я молча развернулась и пошла искать санитара. Не то чтобы я верила, будто он стащил трусы. Просто клиент всегда прав и так далее и тому подобное, а врачи, конечно, убийцы и хамы, и нельзя лишать человека удовольствия в очередной раз убедиться в этом лично.
Искать, разумеется, не пришлось, куда он из секционного зала денется. Идти дольше оказалось: в служебные помещения родственники не допускаются.
– Михалыч, с этой, которую взорвали, ты работал?
Михалычу за шестьдесят, и, кажется, он был здесь всегда. По крайней мере, шеф утверждает именно так, а я работаю здесь слишком недолго для того, чтобы это оспаривать. Пять лет после института – как раз тот срок, за который из личинки врача формируется специалист. С точки зрения обывателя, правда, доктором меня назвать сложно, ну да обыватели на то и обыватели, чтобы иметь единственно верное мнение обо всём на свете.
– Помнишь ведь, что я, – ответил Михалыч. – А что?
– Там родители трусы потеряли. Поговоришь?
– А сама чего?
Я сделала умильное лицо.
– Ну Михалыч, ну миленький, поговори. Я ж опять поругаюсь, ты же знаешь.
– Эх, молодо-зелено, – вздохнул он. И чему вас только учат? Должна будешь.
Я кивнула. Чему учат? Куче всякой ерунды, которая потом забудется сама собой. А вот разговаривать с людьми – нет. Кто-то потом учится сам, а кто-то как я.
Михалыч, вон, безо всякого университета умеет уболтать даже самого агрессивного. Жаль, мастер-классов не дает. Смеется только, мол, любить людей надо, они хорошие, только не все сами это понимают. Может, и так. Только…
Додумать я не успела. Из-за спины раздался крик «Врача!», и я рванула туда со всех ног. Из-за банального обморока Михалыч бы не суетился, навидался. И обмороков, и сердечных приступов. И если он орёт во всю глотку, значит, что-то серьёзное. Из секционного зала через коридор, выложенный кафелем – убьюсь когда-нибудь, поскользнувшись, – туда, где остались безутешные родственники. Впереди маячили спины в белых халатах, кто-то сообразил раньше и бегал быстрее.
Когда я вылетела в холл, над лежащей уже суетились коллеги. Непрямой массаж сердца, дыхание рот в рот, как по учебнику. Вот клинической смерти на моей памяти не было.
Михалыч на миг поднял голову:
– «Скорую» вызывай!
– Что сказать? Сердце?
– Да!
Телефон зазвонил, как всегда, не вовремя. Жавшийся в угол муж умирающей подпрыгнул, я матюкнулась, на миг забыв и про этику, и про деонтологию.
«Вот когда ты помрёшь – похоронят тебя, гроб украсят зелёным венком[8]», – завывал телефон, пока я извлекала его из-под рабочего костюма. Муж на эту песню обижается, ну и пусть его. У меня больше поводов обижаться. Я сбросила вызов – перезвонит, если надо, – и набрала номер «Скорой». «В настоящее время все линии заняты, пожалуйста, подождите».
Попадись мне тот идиот, что первый придумал ставить на время ожидания музыку, – убила бы. Отключилась, набрала снова. «Пожалуйста, подождите».
Цирк, да и только. Полное здание вроде как врачей, а толку – ноль. Впрочем, будь тут хоть сам Гиппократ, широко бы он развернулся со стандартной аптечкой да мешком Амбу, непонятно каким чудом попавшим в укладку?
– Что там? – спросил кто-то.
– Не отвечают.
– Не может быть!
– Звони сам. – Я сунула коллеге телефон, он отмахнулся, достал свой. Я снова набрала номер. Музыка. Да сколько ж можно!
Нет, я всё понимаю. Про врачебные зарплаты мне можно не рассказывать, у мужа-хирурга в расчётке слёзы одни, щедро наше государство несказанно. Про то, какая адская работа у «Скорой», можно тоже лишний раз не повторять. Результат предсказуем: людей не хватает. И если бригаду приходится ждать полчаса, значит, она едет с одного вызова на другой, и появиться раньше просто некому. Но чтобы вот уже пятнадцать минут занято? Что у них там стряслось, умерли что ли все?
– Скорая помощь. – Ну, наконец-то.
– Женщине плохо с сердцем, – знаю, что это не диагноз. Но глазом-рентгеном не обзавелась, диагнозы издалека ставить не умею. Вот вскроем… тьфу ты, не накаркать. – Проводим сердечно-лёгочную реанимацию. Нет, самостоятельного дыхания нет. Пульса тоже. Адрес… Да, судебный морг. Ждём.
Телефон снова подал голос, я снова сбросила звонок. Сменила одного из тех, что был на полу: мне достался мешок Амбу. Два вдоха, тридцать нажатий. Два вдоха…
По-хорошему, нужно подключать мешок не к маске, а интубировать. По-хорошему нужен дефибриллятор, одновременно – катетер в подключичную вену и фармакологическую поддержку. Если бы мы были в больнице, всё бы это нашлось. Наверное. Но мы были в морге, а местным постояльцам реанимация ни к чему.
Меня сменили, отошла к стенке, чтобы не мешаться. Глянула на часы – ещё пятнадцать минут прошло. Потом ещё пятнадцать. «Скорой» не было.
– Хватит, – сказал шеф, наконец. – Всё, понятно уже. Я к её мужу, ты, – палец указал на ближайшего коллегу, – оформляй документы. Уносите.
Чего-чего, а носилок для трупов у нас хватает. В отличие от лекарств.
Не первая смерть на моей памяти – ещё когда студенткой в реанимации подрабатывала, насмотрелась, – а всё равно паршиво. Сходить, что ли, стрельнуть у кого сигарету? Если не превращать в привычку, действительно успокаивает. И позвонить надо… что там муж хотел?
– Ив, привет, звонил?
Вообще-то мужа зовут Иван. Ваня. Но какой он, к лешему, Ваня – шикарный кареглазый брюнет с широченными плечами, вокруг которого девчонки всегда штабелями укладывались. Когда мы начали встречаться, в институте, «Иван» оказалось слишком чопорным, а «Ваня» – совершенно неуместным… тогда я и приклеила к нему эту кличку. Ив. Прозвище, навевающее мысли о Франции… и соблазне. Дела давно минувших дней. А прозвище осталось.
– Да, – голос был недовольным, и я поморщилась. – Домой рано не жди, у меня ахтунг.
И отключился, не попрощавшись.
Я убрала телефон, медленно и бережно, уж очень хотелось запустить о стену. Достал. Обидами на пустом месте, вечной усталостью, которая якобы дает право уткнуться носом в монитор и ничего не делать – можно подумать, я на работе груши околачиваю, – дежурствами, половину из которых выдумывает… А ещё бабами. И находит вечно красивых, но без мозгов. Предпоследняя вон додумалась позвонить с воплем: отдай его, он мой. Мы же интеллигентные цивилизованные люди, давай, мол, ситуацию разрешать цивилизованно. Я не стала уточнять, с каких это пор «цивилизованными» называют попытки решить за взрослого дееспособного мужчину, с какой женщиной ему оставаться. Он что, дитятко малое неразумное? Да забирай, говорю. Только ты всерьез полагаешь, что мужчину можно как телка из рук в руки за рога передать, а он и не взбрыкнёт? Обручальное кольцо у него на пальце, а не в носу, захочет – уйдет. Не уходит? Ну извини, милочка, полагаешь, это мои проблемы?
Мужу я тогда ничего не сказала. Устраивать скандал – противно и бессмысленно, а ничем, кроме скандала, подобный разговор и не закончится. Из десяти пар с курса, поженившихся до окончания института, мы – последние, кто ещё не развёлся. И, кажется, тоже недолго осталось. Жаль.
Телефон зазвонил снова, я снова поморщилась, но ответила. Аня любит потрепаться «за жизнь», то есть ни о чём, абсолютно не принимая во внимание, есть ли у собеседника время и желание говорить. Но всё лучше, чем размышлять о том, что хорошее дело браком не назовут. Или о трупе, который только-только увезли, и «Скорой», что так и не приехала.
– Маш… Кирюша умер.
– О господи… – я прислонилась к стене. – Когда?
– Я утром его покормила… Положила в кроватку, пошла на кухню сама поесть… Возвращаюсь – он тёплый и неживой совсем.
Я сползла по стене, не отрывая трубку от уха. Аня всё звала меня в крёстные, а я смеялась, совсем, что ли, сдурела – атеистку в крёстные звать? Так и не окрестили….
– Маш, в «Скорую» еле дозвонилась. А приехали какие-то с милицией. Протокол пишут. Они что, считают, что это я его сама?
– Мария, всё в порядке?
Я отмахнулась от шефа – правда, всё в порядке, захотелось вот на полу посидеть вместо работы.
– Анечка, они ничего такого не считают. Правда. Просто есть правила. Никто тебя ни в чём не обвиняет.
– Они говорят, в морг повезут, дома не оставят. Я не хочу, чтобы моего мальчика…
– Анечка, милая. Ему не будет больно. Правда.
Ему уже никогда не будет больно.
– Как я его одного с чужими оставлю? Маш, а ты можешь договориться, чтобы меня пустили?
Даже если бы и могла, не стала бы. Понятно, что подруга сейчас не в себе, и всё же, нашла о чём просить.
– Не получится. Есть приказ Минздрава… Сто восемьдесят два, пункт один-восемнадцать.
– Как ты можешь о бумажках говорить, когда тут… – всхлипнула она и бросила трубку.
Могу. Я много чего могу. Ох ты чёрт, ну и денёк, а ведь ещё девяти утра нет.
У служебного входа постоянно дымил кто-нибудь из наших. Раньше, не очень-то церемонясь, курили прямо в прозекторской, но потом там поставили пожарные датчики, на каждую сигарету реагирующие истошной сиреной, – и заядлым курильщикам пришлось перебраться во двор. У кого стрельнуть курево, точно найдётся.
Рядом с крыльцом стояла милицейская труповозка, около неё в компании водителя и милиционера дымил наш эксперт.