– Я очень долго надеялся, что от вас удастся отвести беду… Но для тебя и теперь еще не поздно.
– Нет, и для меня уже поздно.
– Уж не боишься ли ты?.. Тогда подождем до ночи. Ничто тебе не будет грозить.
– Что ночь, ага, что день? Не в этом суть! – он сделал небольшую паузу, как бы стыдясь последующих слов. – Моя жена только сегодня вернулась к жизни…
– Жена? Ты найдешь себе других жен.
– Мой сын лежит здесь, на горе…
– Твой долг дать своему роду другого сына и продолжателя рода.
Ответ Габриэла прозвучал так тихо, что старец его, должно быть, и не расслышал:
– Кто пришел туда, куда пришел я, тот не может начать все с начала.
Будто намереваясь собрать в ладони дождь времени, ага сложил свои неугомонные руки.
– Зачем тебе думать о будущем? Думай о ближайших часах!
Прощальный послезакатный свет заливал шатер. Габриэл неучтиво поднялся.
– Это я подал жителям семи общин идею о Муса-дате. Я организовал здесь оборону. Я командовал боями против ваших солдат. В этих боях мы отстояли жизнь. И я за все в ответе. Я буду виноват, если через несколько дней ваши солдаты ворвутся в лагерь и уничтожат всех, если они замучают больных и грудных детей. И ты, ага, думаешь, что я могу так просто уйти?
Ага Рифаат Берекет ничего не сказал.
Габриэл приказал немедленно перенести все подарки на Алтарную площадь. Совет сразу же приступил к раздаче. В основном это был сахар, кофе и немного табаку. Однако погонщикам удалось переправить сюда, на гору, и два мешка с рисом. Но на какие ничтожные доли все это надо было разделить, чтобы каждой из тысячи семей досталось хоть что-нибудь! И все же! Еще хоть раз насладиться горячим кофейком! Прихлебывать его маленькими глотками! В тебе вновь заиграет жизнь! Еще раз всеми легкими вдохнуть «аромат ароматов»! Медленно выдыхать пахучий дым через нос и рот. Бездумно, не заботясь о завтрашнем дне, следить, как он тает в воздухе!..
Реальная стоимость этих подарков была намного меньше, чем вызванное ими оживление и прилив бодрости. И это в день великой катастрофы! Кроме этого, турки оставили и ослов – двух вьючных и двух верховых. А с собой в долину взяли только одного – для Рифаата.
Путь до Северного Седла благодетель и пятеро его спутников проделали на сей раз без повязки на глазах. Впереди шагал человек обета, держа в одной руке зеленый, в другой – белый флаг. Ни досады, ни радости нельзя было прочитать на его лице по поводу того, что доброе дело его не свершилось. В качестве почетного эскорта провожали турок, кроме Габриэла Багратяна, – Тер-Айказун, доктор Петрос и два мухтара. А за ними катилась беснующаяся толпа. Переговоры в шейхском шатре, об истинном содержании которых никто ничего не знал, породили самые фантастические надежды. Ага двигался будто в облаке благословений, криков о помощи, слезных просьб. Он с трудом прокладывал себе путь. Никогда еще, даже в депортационных лагерях, Рифаат Бере-кет не видел таких лиц, как здесь, на Дамладжке. Почти у всех детей были большие головы рахитиков, нетвердо державшиеся на тоненьких шейках, и огромные глаза, словно знавшие что-то, чего человеческим детенышам знать не должно. Рифаат подумал, что и самый ужасный этап, вероятно, не действует так обесчеловечивающе, как эта отрезанность и отверженность. Сейчас ему открылось, насколько разрушительные силы, калечащие душу, превосходят силы, умертвляющие плоть. Самое страшное – это не истребление целого народа, а истребление лика божьего в целом народе. Меч Энвера, разя армян, поразил самого аллаха. Ибо и в армянах, как и во всех людях, живет аллах, хотя они и неверующие. Но тот, кто уничтожает достоинство в живом создании, уничтожает в нем Создателя. А это преступление против бога, грех, который не прощается до конца времён. Перед духовным взором благочестивого дервиша Рифаата Берекета, в своих медитациях и упражнениях столь часто приближавшегося к миру иному, к судьбам ушедших душ, предстали сейчас чудовищные картины. Даже там, пред вратами благости, пред дверьми гармонии толпились депортационные колонны, не получая доступа. Набитые битком пересыльные лагеря душ – душ, которым не дано возвыситься, ибо бесконечные муки и долгое изгнание отняли у них способность летать. И там, как и здесь, на Муса-даге, обжигающие взгляды голодающих, коим и на том свете суждено вселенское нищенство. Старцу казалось, что он шагает сквозь густое облако пепла, облако смерти армянского народа, клубящееся между этим и тем миром. (Не. замечая этого, он действительно вдыхал пепел от догорающего лесною пожара, который горный ветер гнал на запад). Неужели этому пути через армянскую судьбу никогда не придет конец? Рифаат Берекет ступал, опираясь на палку, и с каждым шагом еще больше старел и горбился. Теперь он видел перед собой только землю, все это породившую и все это терпевшую.
Семеня маленькими, не привыкшими к ходьбе ногами в мягких туфлях, он прижимал белую бородку к груди и спешил, словно беглец, боящийся, что ему не достанет сил добежать. Слух его уже не воспринимал ни просьб, ни заклинаний, сыпавшихся на него со всех сторон. Только бы скорей отсюда!
И все же сил ему хватило только до первого окопа Северного сектора обороны. При виде дружинников, которые с любопытством разглядывали его, аге стало дурно, и он вынужден был сесть. Перепуганные погонщики бросились к нему. Берекет был тяжело больным человеком. Врач-европеец предостерегал его от излишних напряжений. Коренастый слуга достал из зеленой бархатной сумки нюхательный спирт и пузырек с лакрицей для поддержания работы сердца. Как только ага почувствовал себя лучше, он поднял глаза и улыбнулся Тер-Айказуну и Габриэлу Багратяну, склонившимся над ним.
– Ничего… стар я… быстро шел… да и немалое бремя вы возложили на меня…
И в то время, как слуги помогали ему подняться, он ясно осознал: нет, не выполнить ему своей задачи, не дойти до Дейр-эль-Зора!
Лишь около полуночи ага Рифаат Берекет добрался до своего дома в Антакье. От усталости и долгого сидения в карете он был почти парализован. И все же он нашел в себе силы и красивым, затейливым почерком написал письмо Незими-бею для вручения христианскому священнику Лепсиусу. Письмо содержало отчет о первой его акции.
В то самое время, когда ага Рифаат Берекет составлял письмо Лепсиусу, душа Грикора Йогонолукского покинула измученное тело.
До того, как отойти ко сну, учитель Апет Шатахян вдруг почувствовал острейшие угрызения совести: сразу после бурного заседания Совета он, ничего не видя, выбежал вон и весь последующий день ни разу не заглянул к своему старому учителю! Во втором часу полуночи Шатахян на цыпочках вошел в правительственный барак и приблизился к слабо освещенной койке Грикора. Заглянув через книжную стенку, он – только бы не разбудить больного! – прошептал:
– Эй, аптекарь! Как ты?
Грикор лежал на спине, тяжело дыша. Но в глазах его отражался глубокий покой, и они упрекали Апета Шатахяна за «глупый» вопрос! Ученик протиснулся между книгами к ложу больного и тут же пощупал ему пульс.
– У тебя сильные боли?
Ответ прозвучал так, как будто больной хотел придать своим словам двойной смысл:
– Когда ты меня трогаешь, боли у меня усиливаются.
Шатахян примостился рядом с больным.
– Эту ночь я останусь с тобой. Так будет лучше… Может, тебе что-нибудь понадобится…
Однако Грикор, казалось, вовсе не желал никакого общества.
– Ничего мне не понадобится. До сих пор так все обходилось… и сегодня обойдусь… Ложись спать, учитель.
– Я хотел бы остаться, если тебя это не стеснит.
Грикор не ответил. Ему трудно было дышать. А Шатахян совсем опечалился.
– Прекрасные времена наши вспоминаю, аптекарь… Прогулки с тобой… твои беседы…
Темно-желтое лицо Грикора, лицо мандарина, застыло. Голос лишился звука. Козлиная бородка не шевельнулась, когда он скорее выдохнул, чем сказал:
– Все это не имело никакого смысла…
Подобный отпор только разогрел сентиментальный порыв Шатахяна.
– Очень даже имело… Ты ведь знаешь, аптекарь, что я жил в Европе… Смею тебя заверить: великая культура Франции вошла мне в плоть и кровь… Чему там только не научишься: и доклады, и концерты… театр… картинные галереи, кинематограф… И видишь ли, здесь, в Йогонолуке, ты был всем этим для нас… Более того – весь мир ты принес нам и растолковал… О, аптекарь, кем бы ты мог стать в Европе!
Восклицание это, должно быть, вывело Грикора из себя. Он высокомерно выдохнул:
– Я доволен… тем, что есть…
Учитель Шатахян сбавил тон. Не зная, что говорить, он несколько минут молчал. Но вдруг вспомнил, что обычно говорят умирающему, когда хотят скрыть от него, что его ждет.
– Какую нарядную ночную рубашку ты надел, аптекарь! Через несколько дней тебе придется ее сменить – запачкается, да и помнется. Пусть тебе тогда подарят новую такую же. Эту ведь не стирают.
– Моя рубашка не сомнется и не запачкается, – проговорил аптекарь, и Шатахян вспомнил, какой бестелесной была всегда телесная оболочка Грикора. Ему хотелось, чтобы аптекарь поскорее уснул, бодрость его духа угнетала Шатахяна. И несмотря на то, что глаза его были широко раскрыты, казалось, Грикор готов в этом пойти навстречу гостю. Прошло более получаса, прежде чем Грикор вновь заговорил своим таким странным фальцетом:
– Учитель! Вместо того чтобы говорить глупости, сделай-ка лучше дело… Подойди к полке с лекарствами… Видишь темную круглую бутылочку? Рядом – стакан… налей полный!
Довольный, что ему дали ясное поручение, Шатахян послушно принес до краев наполненный стакан с довольно сильно пахнущей тутовой водкой.
– Хорошее лекарство ты себе прописал, аптекарь, – заметил Шатахян, просунул руку под голову Грикора, приподнял ее и приложил стакан к губам. Йогонолукский мудрец осушил его большими глотками – так пьют воду – и со стоном откинулся.
Вскоре лицо его покраснело, в глазах вспыхнул лукавый огонек.
– Это болеутоляющее… Теперь оставь меня одного… иди спать, Шатахян.