А дождь всё шёл и шёл не переставая.
Мальчики вернулись в два часа ночи. Я им открыл дверь. Как они не сбились с дороги в полной темноте!
— Потом расскажем, — хрипло бросил Миша, отдавая мне пакет.
Лесничиха тотчас же начала кипятить на керогазе воду для стерилизации шприца. Мальчики были мокры и грязны с головы до ног, грязь кусками отваливалась от их одежды; даже на их бровях висела глина. Дрожа и щёлкая зубами, они разделись, выпили чаю, а ужинать не стали.
— Спать охота, — заявили они и полезли на русскую печку.
Лесничиха накрыла их овчинным тулупом, и они тут же захрапели.
В пакете оказались средства от ожогов — белый стрептоцид, и мазь Вишневского, и, самое главное, сорок ампул с новокаином, и сорок флакончиков с белым налётом на дне — пенициллином; это составляло 2 миллиона единиц.
Я решил колоть Лёнечку через каждый час, одновременно измеряя температуру. К пяти часам утра мне удалось сбить жар до 37,8, к восьми утра — до 37,4. Стану теперь его колоть через каждые два часа. Лёнечкина нога будет спасена!
Какое же это изумительное и чудодейственное средство — пенициллин, убивающий гнилостных бактерий, прекращающий воспалительный процесс!
Танечка мне помогала, подавала то ампулы, то пузырьки. Она умоляла меня доверить и ей шприц и позволить уколоть больного хоть разочек. Но я был непреклонен и колол сам.
А дождь всё продолжал идти. Земля настолько раскисла, даже до палаток было трудно добираться.
В восемь утра, совершенно обессилевший, я лёг спать не раздеваясь, и приказал, чтобы меня разбудили в десять для очередного укола.
Звонкий, самоуверенный голос поднял меня раньше времени:
— Кто выдумал этот гадкий ящик? Сейчас же его убрать!
Я вскочил и увидел наклонившуюся над Лёнечкой маленькую, очень худенькую девушку в зелёной прозрачной накидке. Капли дождя стекали с её светлых вьющихся волос на виски и на лоб.
Сзади, у порога, стояли трое юношей в плащах, в резиновых сапогах, все облепленные грязью.
Девушка, заметно волнуясь и неумело сердясь, говорила, что она врач, явилась сейчас пешком из Курбы спасать обожжённого мальчика. Показывая на Лёнечкин «воронечник», она всё повторяла звонким голосом, что это ужасно, что это безобразие.
Достаточно твёрдо я ответил:
— Я тоже врач, благодарю за пенициллин, благодарю за внимание и чуткость. Сейчас опасность сепсиса миновала, до вечера сделаю ещё два укола. Остаётся вторая задача — вылечить ожог, который я лечу без повязки, открытым способом, с помощью этого самого «воронечника».
Девушка тотчас же сникла и потупила глаза.
— Я не виновата, но у нас в институте эти ящики не проходили, — растерянно оправдывалась она.
Юноши рассказали, что их послал директор школы-десятилетки. По всей Курбе идут удивительные слухи: в избушке лесника отсиживаются от дождя пятьдесят юных московских туристов. Они потушили большой лесной пожар, среди них есть тяжелораненые. Посланцы привели врача и принесли хлеба, сливочного масла и целую баранью ногу.
— Подозреваю, их там перепугали наши мальчики, — покачал головой Николай Викторович.
Миша и Вася спали уже десятый час подряд, и спросить сейчас их о чём-либо было невозможно.
Гости очень весело с нами пообедали и отправились в обратный путь. С трудом уговорили мы взять за продукты деньги.
Но что же случилось с Мишей и Васей? Уж не заснули ли они летаргическим сном?
Вечером Николай Викторович подошёл к русской печке да как начал шлёпать спящих по чему попало — сразу они головы подняли. Семнадцать часов подряд проспали герои.
На наши расспросы Вася ничего не отвечал и только клевал своим горбатым носом, а Миша ронял слова нехотя, будто спросонок:
— Отдали в больнице записку, рассказали, как пожар тушили, как Лёнечка ногу обжёг, потом нам дали пакет. Ах, да! — вспомнил Миша. — Ведь мы заходили в сельпо и узнали, что Эльвира Пылаева живёт в деревне, всего в трёх километрах от Курбы, там и магазин её.
Лёнечкин ожог так всех нас перепугал, что мы пропустили мимо ушей эти знаменательные слова Миши.
Мальчики поужинали, но от чая отказались и снова залезли на печку.
Перед сном я присел перед Лёнечкой со шприцем в руках. У него температура была нормальная. Сильно побледневший, он поглядел на меня и жалобно спросил:
— Доктор, вы на меня не очень сердитесь?
— Нет, не сержусь. — Я осторожно поправил «воронечник» и спросил мальчика: — Теперь тебе лучше?
— Конечно, лучше, — улыбнулся он. — Спасибо. А я всё думаю о берёзовых книгах. Ведь это не я вам искать помешал, это дождик помешал? Правда, правда дождик?
— Ну конечно, дождь, — кивнул я, — видишь, то и дело он принимается идти.
Вторая ночь у лесника прошла благополучно. К утру дождь перестал, и солнце заиграло на ветках и на травке.
Миша и Вася наконец выспались и, наперебой хвастаясь друг перед другом, рассказали о своих подвигах: они переходили вброд через бурливую реку, видели лося, чуть не заблудились, а дождь во время их беспримерного марш-броска лил не переставая.
Остальные мальчики слушали их с затаённой завистью, девочки — с плохо скрываемым восторгом. Васе простили не только все его прежние грехи, но даже и некоторые будущие.
После завтрака Миша отвёл меня в сторону.
— Э-э-э, доктор, скажите, это от моего лекарства Лёнечка стал выздоравливать?
— Да, от твоего.
— А вы будете его в больницу класть?
— Не нахожу нужным: он и так поправится через несколько дней, — ответил я. — Ну, а если следы берёзовых книг поведут нас дальше Курбы? Что мы тогда будем делать с Лёнечкой? — Я испытующе посмотрел на Мишу.
— С собой на носилках потащим, и всё, — нахохлился тот.
Лесник нам сказал:
— После такого дождя всё равно целую неделю машины сюда не пройдут, а давайте-ка я довезу вашего Лёнечку на лошадке.
И через час рыженький конёк, запряжённый в тележку, уже стоял у крыльца.
Глава двадцатаяУ разбитого корыта
Во второй половине дня мы добрались до большого села с многочисленными магазинами, с новым Домом культуры. Это и была Курба. Школа помещалась в трёх каменных двухэтажных домах.
Директор школы, невысокий, чисто выбритый, суховатый, пожилой, встретил нас очень вежливо, но словно испуганно.
— Да, да, устрою, но только на полу в классе.
— А больше нам ничего не надо, — обрадовался Николай Викторович.
— Вместо матрасов возьмите физкультурные маты. Готовить обед можете на школьной плите. Дрова — пожалуйста…
Всё он нам предоставлял, ни в чём не отказывал, но за этим вежливым гостеприимством словно чувствовалась какая-то тревожная нотка.
— И ещё у меня убедительная к вам просьба, — добавил директор, заметно волнуясь, — сегодня у нас в школе выпускной вечер механизаторов сельского хозяйства, знаете девушки и юноши — будущие трактористы и комбайнёры — явятся в нарядных платьях и костюмах…
— Не беспокойтесь, — перебил Николай Викторович, — наши до того истрепались, им будет совестно даже нос высунуть, и спать они залягут с заходом солнца. — Николай Викторович обернулся, подозвал Гришу. — Передай всем: сегодня в школе бал, вам на балу делать нечего, спать лечь рано!
— Есть, товарищ начальник! — бойко ответил Гриша.
Лицо директора сразу просветлело.
— А, тогда всё в порядке! — радостно воскликнул он. — Простите, я забыл задать вам один вопрос: какова цель вашего похода?
Я вкратце рассказал о берёзовых книгах, но о том, что в трёх километрах отсюда живёт возможная их обладательница, я предпочёл умолчать: зачем раньше времени разглашать тайну, когда мы находимся буквально на пороге замечательного открытия.
Директор недоверчиво пожевал губами и сказал, что он не историк, а физик. Он здесь родился и всю жизнь изучал родной край, однако что-то не слышал о берёзовых книгах. Он нам рассказал о Курбе, основанной ещё в двенадцатом столетии.
Я вспомнил стихотворение Алексея Толстого, которое в детстве любил декламировать наизусть:
Князь Курбский от царского гнева бежал,
С ним Васька Шибанов стремянный…
Так, значит, здесь, в этом старинном, с высокой колокольней селе, жил знаменитый воевода, покоритель Казанского царства. Спасаясь от гнева царя Ивана Грозного, он бежал в Польшу.
— Сохранилось ли что-нибудь от старины? — спросил я директора.
— Увы, ничего не сохранилось. Правда, невдалеке есть нераскопанные курганы, в которых, может быть, прячутся исторические тайны, — отвечал он. — Раньше в Курбе был центр удельного княжества, а сейчас — центр колхоза «Советская Россия», одного из передовых в районе, имеющего несколько тысяч гектаров пахотной земли… — Далее он стал перечислять, сколько в колхозе тракторов, комбайнов, автомашин и другой техники, и, наконец, повёл нас на место нашего будущего ночлега.
Мы разместились в двух классах школы. Ребята под командой Гриши сдвинули парты, подмели пол. Дежурные захлопотали вокруг плиты.
Как только Лёнечку устроили на удобные и мягкие маты, мы с Николаем Викторовичем побежали. Куда? Да туда, куда все эти дни он так стремился, несмотря на ужасные наши передряги. Мы побежали на почту разговаривать с Москвой.
Жены я не застал. Ивана Ивановича, то есть Тычинку, тоже. Разговаривал я с его почтенной супругой Розой Петровной. Это была самая невозмутимая женщина на свете: о любых животрепещущих вопросах она могла говорить самым постным голосом.
— У вас всё благополучно, супруга ваша здорова. А вы как поживаете? Не очень устаёте? Да, спасибо за письмо, Иван Иванович был очень рад его получить, только он говорил мне, что вы неправильно ищете.
— Как — неправильно? Почему — неправильно? — загорячился я.
— Я ничего не знаю. Иван Иванович не посвящает меня в свои учёные дела, — вздохнула равнодушная Роза Петровна.
На этом наш разговор окончился. Я отошёл в недоумении.
…Когда через три минуты вышел из кабины Николай Викторович, я его не узнал: глаза — растерянные, загорелое лицо приобрело какой-то землистый оттенок.