— А так. Есть здесь что-то недоговоренное. Ну, посудите сами, станет ли кто давать две тысячи рублей человеку, пришедшему с улицы? Доброе сердце — дело, конечно, хорошее. Но если в таком деле руководствоваться только добрым сердцем, то что же тогда предъявлять претензии к воспользовавшемуся излишней доверчивостью? Если отец И. дал человеку с бухты-барахты две тысячи рублей без всяких расписок, без удостоверения о личности, о кредитоспособности, единственно руководясь состраданием, то чего же он удивился, что ему не отдают деньги? Никакого такого Ельбиновича в Острове, я наперед уверен, нет, и занимайтесь дальше этим делом сами, а я отказываюсь… Так и передайте отцу И. П.
— Мне, признаться, и самому многое странно в этом деле, — сказал пристав. Действительно, что-то странное…
Он ушел.
Пристав-то ушел, но через день или два у меня на квартире уже сидел отец Иоанн. Это был очень симпатичный и представительный, весьма уже пожилой человек. Прежде чем заехать, он писал мне, убедительно прося назначить ему, в уважение к его положению, такое свидание и в такой час, чтобы это не было при людях и не бросалось в глаза.
Отец Иоанн был заметно взволнован и несколько бледен.
— На старости лет каяться приходится, просить совета и доброй услуги, — начал он. — Я расскажу вам сейчас со всей откровенностью случай, где я сделался жертвой самого наглого мошенничества…
— Ах, пожалуйста, батюшка, именно с совершеннейшей и полнейшей откровенностью! — попросил я.
— Как на духу! Ну, вот, послушайте.
И отец И. П. поведал мне действительно довольно любопытную историю. Передаю ее по возможности собственными словами рассказчика.
Двадцатого мая, около часу или двух пополудни, является ко мне на квартиру какой-то неизвестный мне человек, на вид лет тридцать — сорок, судя по одежде — мещанин, лакей или мастеровой, и просит переговорить с ним «по секрету, как на исповеди» (это его подлинные слова) о каком-то весьма важном деле. Дело это он может открыть только мне, потому что, живя в городе Острове, он много слышал обо мне хорошего от разных лиц, духовных и светских.
А потому, никогда не бывавши, по его словам, в Петербурге, он, по совету какого-то живущего в Острове старца девяноста трех лет, священника отца Александра, а также и по указанию тамошнего монаха-сборщика, бывавшего в Питере, по имени отец Рафаил, решился сесть на машину и приехать в Петербург, чтобы переговорить со мной и передать мне тайну, которая давно лежит у него на душе, а затем, через двадцать четыре часа, возвратиться в Остров.
Приняв его у себя в кабинете и затворив дверь, я спросил его:
— Кто же вы такой и в чем ваша тайна?
— Я, — отвечает он, — уже говорил вам, батюшка, что живу в Острове и занимаюсь теперь закупкой и продажей льна, который отправляю в Ригу. А прежде я служил в качестве управляющего в имении графа Ш. Зовут меня Василий Николаевич Ельбинович. Тайна, которую я хочу доверить вам, состоит в следующем.
Когда я жил у графа, то наложницей у него была полька по имени Антонина. Граф как-то уехал за границу и оставил все свое имущество в распоряжение Антонины. Между прочим, он передал ей шкатулку с золотыми империалами, тысяч на шестьдесят. Антонина, по отъезде графа за границу, сошлась со мной и во время пожара, который случился в доме графа в его отсутствие, принесла эту шкатулку с золотом ко мне и сказала: «Спрячь ее подальше, после мы воспользуемся ей».
Я взял шкатулку и зарыл ее в саду, в таком месте, где отыскать ее посторонним было трудно. Графу телеграфировали о пожаре, он отвечал, что золото в огне не сгорает, а обращается в слиток, который он и велел отыскать и переслать ему. Его люди все изрыли, а слитка не нашли.
Подозрение пало на Антонину, стали ее допрашивать, но она никому тайны не открыла. Вскоре, однако, она заболела и, видя приближение смерти, открылась ксендзу, что шкатулку с золотом передала мне.
Антонина умерла. Когда граф приехал, ксендз, желая ему угодить, передал тайну исповеди Антонины. Началось следствие. Меня долго судили, но при помощи адвоката, которому я заплатил до десяти тысяч, дело решилось так: меня, Ельбиновича, оставить в подозрении и следить, не окажется ли у меня больших денег, о чем дать знать суду, а ксендза за то, что он открыл тайну исповеди, лишить сана и сослать в Сибирь.
Вот теперь, батюшка, — продолжал мнимый Ельбинович, — я не знаю, что и делать с зарытыми в саду червонцами. Совесть меня замучила… Открыть правду на суде — боюсь Сибири. И подумал я: зачем попутал меня лукавый затаить столько денег, когда я, слава Богу, и своими проживу. Я человек вдовый, у меня только один маленький сын. Если буду тратить золото в своем городе, сейчас меня заподозрят. Как человек православный, я советовался на исповеди с нашими островскими духовниками, предлагая им пожертвовать это золото на бедных и на церкви, но они тоже побоялись принять столько золота. Вот тогда отец Александр и посоветовал мне ехать в Петербург и там через какого-нибудь священника передать эти деньги на благотворительные заведения золотом же или разменять его на процентные бумаги.
А отец-то Рафаил, когда я собирался ехать в Питер, попался мне на станции и спрашивает: «Ты куда, Василий Николаевич?» — «В Петербург, — отвечаю, — по делам. Надо мне посоветоваться с умным священником, только никогда я там не был и никого не знаю». — «А ты, как приедешь на Варшавскую станцию, — говорит он мне, — спроси любого извозчика: где тут Общество, в котором живет отец И.? Тебе всякий укажет его».
Я так и сделал, прямо с машины да к вам. Я слышал, батюшка, что вы во многих благотворительных делах принимаете участие, так не угодно ли, я двадцать девятого мая в десять часов утра привезу вам шкатулку с сорока или больше тысячами золотом. Вы можете его разменять или так передать его на богоугодные дела, иначе деньги мои даром пропадут. А мне достаньте к понедельнику только две тысячи рублей бумагами.
Встретьте меня на вокзале, мы с вами вместе повезем шкатулку к вам на дом, тут вы мне передадите две тысячи рублей, и я сейчас же отправлюсь обратно.
Отец Иоанн замолчал. Затем вздохнул и продолжил:
— Да… Вот что рассказал мне этот плут. И если кого Бог захочет наказать, то разум отымет… Представьте, я ему поверил! Мысль, что такие большие деньги, зря пропадающие, можно употребить на дела, богоугодные и благотворительные, смутила меня. Я подумал, обсудил обстоятельства дела, подверг мнимого Ельбиновича некоторому допросу и еще более уверился в истинности его слов. Да! Я согласился…
Старик покачал головой и опять помолчал.
— Итак, двадцать девятого мая к десяти часам утра, — продолжал он, — приехал я на Варшавский вокзал. Смотрю, действительно, идет ко мне навстречу Ельбинович со шкатулкой и тихо говорит: «Вот здесь ровно тридцать тысяч. А вы привезли мне две тысячи?» — «Поедемте, — говорю, — со мной, я посмотрю, что вы мне привезли, и тогда дам вам две тысячи». — «Ах, батюшка, ужели вы такой, что, получая тридцать тысяч, мне не доверяете и двух? Мне сейчас же нужно ехать обратно, боюсь, за мной, кажется, следят. Я приеду к вам десятого июня непременно и тогда узнаю, как вы распорядились моими деньгами».
По моему простодушию, — закончил отец Иоанн, — я доверился мнимому благодетелю бедных, вручил ему пакет с двумя тысячами, простился с ним и поехал домой.
Раскрываю шкатулку, крепко окованную жестью, и что же в ней нахожу? Какую-то гарь, вроде коксовой пыли, а внутри кирпич, на котором надпись «Соболев», очевидно, фамилия кирпичного заводчика…
Скажите, ради Бога, есть ли какая-нибудь возможность отыскать мошенника при помощи тех билетов, какие я ему передал и номера которых перечислены в протоколе? Что вообще мне делать?
Я выслушал повествование почтенного батюшки, развел руками и спросил:
— Неужели же вам, отец протоиерей, не пришло ни разу в голову, что человек вам врет в глаза, и врет притом так, что все его вранье, как говорится, белыми нитками шито?
Отец Иоанн сокрушенно вздохнул.
— Что поделать!.. Сам теперь вижу. Но уж верно, как я говорил, если Бог захочет кого наказать, то прежде разум отымет… Представьте себе, я как-то сразу всему поверил! Мысль за две тысячи рублей иметь чуть ли не пятьдесят тысяч на дела благотворительности меня ослепила…
— Уж не знаю, что нам удастся сделать, — сказал я. — Прежде всего, конечно, вы подадите мне обо всем этом форменное заявление и приложите опись процентных бумаг, врученных вами мошеннику.
Отец Иоанн беспокойно заерзал на месте.
— Все будет держаться в надлежащем секрете, — сказал я.
Батюшка просветлел.
— У меня, признаться, есть и то и другое, — сказал он, вытаскивая бумаги. — Только, пожалуйста, секретно. Вы сами понимаете…
— Понимаю-понимаю. Будьте покойны. Тем не менее, — продолжал я, — скажу вам откровенно: трудное это дело! Разве что мошенник будет настолько неопытен, что сразу же начнет разменивать процентные бумаги, если только он не разменял их в день получения же… Особых, разительных примет у мошенника вы не заметили?
— Нет! Лицо самое обыкновенное, незначительное. Жиденькая бородка, усики. Носит фуражку с козырьком. С виду похож и на лакея, и на мещанина, и на мастерового. Среднего роста.
— Ну, вот видите… Да таких тысячи ежедневно вы встретите на улице!
Отец протоиерей сокрушенно вздохнул.
— Да, правда! — произнес он уныло. — Но… Ельбинович? В Острове? — полувопросительно сказал он.
— Я уверяю вас, что никакого Ельбиновича в Острове нет. Впрочем, наведем справки. Постараемся, приложим все усилия, чтобы найти этого благотворителя.
— Да! Благотворитель! — произнес батюшка.
Я на всякий случай послал в полицию города Острова запрос, нет ли у них такого мещанина Ельбиновича, сообщил банкам и конторам номера попавших в руки мошенника серий и номера билетов… Но дело на этом пока и остановилось.