на извозчичий двор под колоды и кинул. Потом вернулся, поговорил с Купоросом, на двор пошел, увидел пьяного Анучина и его домой свел… для отвода, значит, и – шабаш! Полиция нашла, дозналась кто, да так и отъехала… Что это? – тревожно сказал сиплый голос.
Сквозь шум дождя и ветра послышались крики.
– Заглянь!
Дверь отворилась, и с порывом ветра донесся какой-то беспокойный шум.
– Обход! – испуганно воскликнул дребезжащий голос.
– И то!
Они беспокойно вскочили на ноги.
Петра Гвоздева охватил страх. Он тоже вскочил и бросился к двери.
– Стой! Ты откуда? – раздался сиплый голос, и мощная рука ухватила его за горло.
– Пусти! Я тут был, – прохрипел Гвоздев.
– А я спрашивал, так молчал?
– Спал… не слышал…
– Небось!
– Что надо, все слышал, – произнес сиплый голос, и в тот же миг Гвоздев почувствовал острую боль в боку, вскрикнул и упал навзничь.
Две тени скользнули в дверях вагона и скрылись в темноте ненастной ночи.
Отряд городовых с околоточными, с помощником пристава и агентом медленно шли вдоль вагонов, засматривая в каждый.
Агент освещал внутренность вагона фонарем, и друг за другом извлекались ночлежники, мало-помалу образовывая изрядную толпу.
– Выходи! – крикнул агент, увидев лежащего Гвоздева, но тот не шелохнулся. – Что ж ты! Слышишь! – Агент направил свет фонаря на его лицо и тотчас обернулся к помощнику пристава: – Зарезанный! Кровь как из барана.
– Ну, вот и хлопоты… – недовольно сказал помощник пристава.
Перед смертью Гвоздев рассказал все ночное приключение.
Вещий сон под Рождество
Случилось это дело давно, еще в начале моего назначения, и как раз на Рождество.
На Путиловском заводе, у Средней Рогатки, идет железная дорога, а за нею протекает маленькая речушка… Так вот, на льду этой речушки полиция нашла убитого мужчину, ограбленного, в одном белье. Голова у него была проломлена, на шее затянута веревка, и к концу ее черенок от деревянной ложки привязан.
Я подъехал в одно время с властями.
Прибыл я на место убийства, смотрю и думаю: «Вернее всего, где-нибудь на стороне убили, а сюда приволокли; для того и черенок устроили, чтобы легче тащить…» А следов нет, потому что снегом запорошило.
Подпустил я народ, чтобы опознать убитого, – никто не знает.
Только вдруг бежит женщина, беременная, красивая, лет этак сорока пяти.
Подбежала, увидела труп, всплеснула руками и заголосила:
– Сын мой, сыночек! Колюшка мой родной!
Я к ней:
– Позвольте узнать, кто вы будете?
– А я, – говорит, – Анна Степанова, а это сын мой Николай, двадцати трех лет.
Говорит так бойко, ясно, а сама трясется.
– А кто вы такая? – спрашиваю. – И где живете?
Она тотчас объяснила.
Живет она в получасе ходьбы от этого места и имеет немаленькую сапожную мастерскую.
– Пойдемте, – говорю, – к вам, пока его уберут да доктор осмотрит!
И пошел.
Она плачет, убивается, я ее утешаю.
Пришли. Домик такой чистенький, у самой две комнатки и большая мастерская, а при ней кухня.
Вошли мы к ней в комнатку. Я снял шубу, сел и повел с ней беседу.
Под подозрением
– Как звать вас? – спрашиваю.
– Анна Тимофеевна.
– Что же, Анна Тимофеевна, любили вы сына вашего?
Она опять залилась слезами.
– Господи, – говорит, – как же не любить-то! Один он у меня как перст. Покойник умирал, только о нем думал…
– Так вы вдова? – спрашиваю и сам на ее фигуру смотрю.
Она смутилась:
– Вдова. Восьмой год…
Я как будто ничего и дальше про сына спрашиваю. Любил ли он ее, путался ли, пил ли?
Я ее спрашиваю, а она рассказывает:
– Смирный был, непьющий, почтительный. На Путиловском работал и жил там. Комнатку имел. А в субботу уже прямо ко мне и все воскресенье у меня, а в понедельник подымется в пять часов и на завод. И теперь шел, голубчик, да не довелось дойти!.. – И снова плачет.
– А получал много?
– Какое! Восемь гривен в день.
– Как же так? Сына любите, достаток у вас, видимо, и он за восемьдесят копеек работал?
– А вот подите! Такой почтительный. Покойник мне все заведение оставил и деньгами двенадцать тысяч. Я говорю ему: «Куплю я тебе тут домик, землю. Женись и мать утешай». – «Нет! Не хочу, – говорит, – вам в тягость быть». Так и уперся.
Рассказала, во что одет был. Пальто с воротником, шапка, сапоги, брюки, жилет, часы и пиджачок теплый, нанковый. Сама, говорит, ему шила. В этом пиджаке она, оказывается, по его указанию внутренний карман с левой стороны на правую перешила да за неделю до его смерти новую пуговицу пришила. Таких-то уже не было, так она большую…
Все расспросил я, а под конец и говорю прямо:
– А теперь назовите и покажите мне вашего любовника!
Она так и зарделась. Молчит.
– Вы, – говорю ей, – мне уже все по совести, как на духу.
– Василий Калистратов, у меня в подмастерьях.
– А повидать его можно?
– Можно. Он дома, надо полагать. Вася! Василий! – позвала она в дверь.
– Сейчас, Анна Тимофеевна, – отвечает он, и слышу я голос такой приятный, откровенный.
Через минуту вошел. Рослый, красивый, лицо открытое. Я поглядел на него, и он мне сразу понравился. Заметил только, что он бледный, а она красная. Поговорил по пустякам и уехал.
Дело мне показалось неважным, и я поручил его своему чиновнику Теплову.
– Знаете, – говорит он, – Иван Дмитриевич, убийца – Калистратов! Все укладывается так. Он любовник, у ней деньги и прочее. Наследник-сын, да она еще его любит. Убрать сына, и этот Васька – хозяин! Надо разузнать, где он был в эти часы…
Я и сам думал то же, только сердце не соглашалось. Так-то так, а не похож он на убийцу.
Я велел собрать сведения.
Ушел Николай Степанов с завода в шесть часов 24 декабря. Ходу ему до дому много, если час, а до этой речонки – с полчаса. Значит, убийство совершилось между шестью и семью.
Стал узнавать, где этот Василий был.
Ходил в Шереметьевку и именно в эти часы, а путь ему лежал именно через это место, и, вернувшись, когда хозяйка беспокоилась о сыне, он спокойно говорил:
– Ничего ему, придет!
Все складывалось против него, а я велел даже вида не подавать ему и только следить.
Рыжий сторож
Надо сказать вам, что было у меня обыкновение подле того места, где преступление совершилось, в народе толкаться да прислушиваться. Иногда пустое слово на след наводит. Так и тут. Хожу я, брожу, со всеми говорю, иных допрашиваю, и наткнись я тут на железнодорожного сторожа, что у Средней Рогатки.
Их два там. Один черный, а другой рыжий. Черный – человек как человек, а рыжий сразу мне вдруг противен стал.
Я его на допрос.
Начинаю расспрашивать, где был он в эти часы, не слыхал ли криков, не видал ли чего подозрительного, когда поезда проходят, много ли работы у него, знал ли он этого Степанова, в чем он одет был?
Отвечает он мне и путается, то есть все время сбивается.
Говорит, на пути был и ничего не видал, а потом – в сторожке сидел, ничего не знаю; то путь осматривал, то с приятелем, другим сторожем, сидел.
Путается, а как ему укажешь, он запрется.
– Я этого и не говорил…
– Как не говорил? Ведь записано.
– Не могу знать. Я человек темный, грамоте не учен, а говорить того не говорил.
Заперся, и все тут.
Путается рыжий, и толкового ничего от него не добьешься.
Сделал обыск, подозрительного ничего, но вот чувствую, всем естеством чувствую, что он тут при чем-то: не то пособлял, не то сам сработал.
Позвал Теплова и говорю: так и так; рыжий этот беспременно преступник, и его надо арестовать; а Теплов умоляет, чтобы я Василия арестовал.
– Никуда не уйдет от нас Василий, – говорю я, – надо за рыжего взяться.
– Нет, – отвечает он, – Иван Дмитриевич, рыжего вы тоже можете арестовать, а Василия уж для меня, пожалуйста.
Ну, мне что же, – и арестовал.
Василий побледнел как полотно.
– Если, – говорит, – насчет убийства, то Богом клянусь, неповинен!
Анна Тимофеевна плачет, рекой разливается.
Жалко мне их, а забрал, но забрал и рыжего.
Страшный сон
Прошел какой-нибудь день, как я арестовал их обоих, и вдруг ко мне приходит сама мать убитого Анна Степанова.
– Здравствуйте, – говорит, – я к вам!
– Здравствуйте, – отвечаю, – с чем же вы пришли? Новости есть?
– Не знаю, как и сказать вам, – начала она, садясь подле стола, – теперь вот, как я одна осталась, да все думаю про горе свое, так многое мне припомнилось, о чем раньше и невдомек. Соседка моя, Агафоновна, говорит: «Иди да иди», я и пошла. А теперь опять думаю, может, глупости все это.
– Никаких, – говорю я ей, – глупостей быть не может, потому что иногда самый пустяк вдруг все дело озаряет. Пожалуйста, рассказывайте…
Она и начала рассказывать. Поначалу тихо, спокойно, а там и разволновалась.
– Был у моего сына сон, – сказала она, – тогда-то он был пустой, а теперь выходит – был он от Господа ангелом-хранителем ему внушен. Говорила я вам раньше, что он завсегда в праздники у меня ночевал, а утром в пять часов вставал и на завод шел.
Я кивнул, а сам, пока она говорила, наказал, чтобы ко мне рыжего привели. Хотел его еще порасспросить кое о чем. А она продолжает:
– Ну вот, был он у меня, голубчик, в последнее воскресенье. Он спал завсегда подле меня в чуланчике. Сплю я это и вдруг слышу страшный крик. Я вскочила, зажгла огонь и пошла к сыну. А он, голубчик, сидит на постели бледный, что наволочка у подушки, весь в поту и трясется. «Колюшка, – говорю, – что с тобой?!» – «Страшное, – говорит, – маменька, привиделось. Будто пошел я это от вас на завод, и на меня, подле самого полотна, пять человек напали и бить стали. Вот и до сих пор дрожу».
Перекрестила я тут его и говорю: «Сон сном, а только, сыночек, не ходи ты сегодня по своей дороге, а пойди другой». Он так больше и не заснул, а в пять часов ушел.