И вот один, в тиши своего кабинета, я принялся обдумывать план допроса.
Наконец я остановился на одном плане.
Я позвонил и приказал привести Митрофанова.
На этот раз Митрофанов предстал передо мной уже не женщиной атлетического роста, а высоким, широкоплечим, красивым мужчиной, одетым чисто, почти франтовато.
Он вежливо поклонился.
– Ну, Митрофанов, – начал я после продолжительной паузы, – что и как мы будем с вами говорить?
– А, право, не знаю, ваше превосходительство, это зависит от вас, – ответил он.
Я подметил в его глазах вдруг вспыхнувший огонек насмешки.
– Нет, Митрофанов, не от одного меня это зависит, а также и от вас.
– Как так?
– Очень просто. О чем говорить… Ну, разумеется, мы будем говорить об убийстве Сергеевой. Теперь другой вопрос: как говорить. Вот это-то и зависит от вас.
– А именно?
– Мы можем говорить и очень кратко, и очень долго, продолжительно. Во втором случае вы отнимете и от себя, и от меня несколько часов сна, в первом случае все будет окончено в несколько минут.
Я рассмеялся. Улыбнулся и он.
– Что же вы выбираете?
– Конечно последнее. Я очень устал. Всю эту ночь я не спал.
– Отлично. Итак, в двух-трех словах расскажите, как вы убили Сергееву и ограбили несчастного титулярного советника Иванова? – быстро задал я ему вопрос.
Ни один мускул не дрогнул на его лице.
– Это… это слишком уж скоропалительно даже и для вас, – ответил он, улыбаясь углами губ.
– Вот что… Значит, вы не убивали? не ограбили? Ах, это скучно, Митрофанов…
– Покорнейше благодарю… Вам скучно, что я не убивал никого и не ограбил, и для того чтобы вам было… веселее, я должен убить Сергееву и ограбить ее хозяина Шнейферова?..
– Слушайте, Митрофанов, бросьте вы бесполезное запирательство. Вы сами понимаете, вам не отвертеться. Против вас – тьма явных, неоспоримых улик. За два дня до совершения убийства вы приходили к убитой Сергеевой, вашей бывшей любовнице, с которой вы вместе фигурировали в деле Квашнина. Сергеева вас представила своему хозяину Шнейферову как брата. Стало быть, факт налицо: вы были в квартире, где совершено преступление. Затем, на другой день после убийства Сергеевой и ограбления ее хозяина, у вас вдруг неизвестно откуда появились деньги. Вы покупаете новый костюм, пальто, часы, тратитесь на прогулки с вашей любовницей. Наконец, когда вы узнаете о присутствии полиции у ворот дома, вы устраиваете чисто маскарадное переодевание. Если к этим уликам добавить ваш «послужной список», в котором значится ваша судимость за три кражи, то, вы понимаете сами, спасения вам нет.
Покаяние
Митрофанов молчал, опустив голову, видимо что-то обдумывая.
– Итак, я вас обвиняю в убийстве Сергеевой с целью ограбления титулярного советника Шнейферова.
Едва я это сказал, как Митрофанов порывисто выпрямился. Руки тряслись. Лицо смертельно побледнело. Глаза расширились, и в них засветилось выражение гнева, тоски, страха, отчаяния.
– Только не с целью ограбления! Только не с целью ограбления! – почти прокричал он. – Да, я убил мою бывшую любовницу Настасью Ильину Сергееву.
– И ограбили…
– Да нет же, нет, не ограбил, а взял потом, убив ее, вещи и деньги этого… чиновника…
– Не все ли это равно, Митрофанов?
– Нет-нет, вы меня не понимаете… – бессвязно вылетало из его побелевших губ. – Я убил Сергееву в состоянии запальчивости и раздражения. Понимаете? Так и пишите.
Я понимал: он, как умный и искушенный в криминальных делах и вопросах, отлично знал квалификацию преступлений. Он сообразил, что убийство в состоянии запальчивости и раздражения наказуется несравненно мягче, нежели убийство с целью ограбления.
– Ну, успокойтесь, Митрофанов!.. Если это действительно было так, суд примет это во внимание… Вы расскажите мне, как это случилось.
– С ней… с убитой мною Сергеевой познакомился я в апреле. Скоро мы и сошлись с нею. Полюбился ли я ей сильно – не знаю. А она мне действительно очень пришлась по сердцу. Недолго, однако, ворковали да любились мы: попался я в деле Квашнина-Самарина, да и она тоже. На дознании она все старания употребляла, чтобы выпутаться, даже меня не щадила, оговаривала. Это я, конечно, понимал. Страшило ее заключение, позор… Что ж, всякий человек сам себя больше любит. Забрали меня, посадили. Она выпуталась. До 5 сентября не видался я с ней, хотя несколько раз писал ей как из дома предварительного заключения, так и из части, где отбывал наказание. В этих письмах – может, вы в ее вещах их и найдете – я умолял ее навестить меня, вспоминал наше прошлое, нашу любовь, наши ночи, полные страсти, поцелуев, объятий. Во имя хотя бы этого прошлого я звал ее к себе. Но ни на одно письмо я не получил от нее ответа, и она сама ни разу не пришла ко мне. Потянулись дни, скучные, унылые. В один из таких дней встретился я в части с Ксенией Михайловой и сошелся с ней. Вернувшись самовольно из Лодейного Поля, запала мне в голову мысль повидать Сергееву. И так эта мысль меня охватила, что никак не мог я ее от себя отогнать. Хотелось мне ее повидать, главным образом для того, чтобы от нее самой узнать, справедливы ли слухи, доходившие до меня, будто у ней от меня родился ребенок. Потом, хотел ей сказать, что она может явиться за получением вещей по делу Квашина-Самарина, признанных судом подлежащими возврату ей.
Явился я к ней 5 сентября. Это первое наше свидание было довольно дружелюбное. Она встретила меня приветливо, почти ласково.
Стал я ее стыдить, что она ни разу меня не навестила; она сначала говорила, что ей это было неудобно, а потом заметила: «На что я тебе там нужна была? У тебя ведь там новая подружка нашлась. С ней небось миловался…» Я ей резко ответил, что это случилось позже и случилось именно потому, что она бросила меня в такую тяжелую минуту жизни. Разговор об этом мы прекратили. Она угостила меня, а затем, когда пришел ее хозяин, представила меня за брата. На прощанье она мне шепнула: «Что ж, приходи во вторник…» Вместо вторника я пошел к ней в понедельник. Это было 7 сентября. Сначала разговорились мы мирно. Потом мало-помалу Сергеева начала придираться ко мне. «Шел бы, – говорит, – к своей потаскухе». Как услышал я это, вскочил и говорю ей: «Как ты смеешь так называть ее!» – «А как же ее величать прикажешь, коли она публичная девка?» – «А ты кто? Ты – честная? – закричал я. – Она, эта „публичная девка“, во сто раз чище и лучше тебя. Она меня полюбила там, в тюрьме, она всем для меня жертвовала, она не покидала меня, как покинула ты – честная, чистая, негодяйка! Когда меня выслали, она добровольно решилась последовать за мною. И ты осмеливаешься так ее поносить?..»
Кричу и чувствую, злоба к сердцу подкатывает. Все, все вспомнил я в эту минуту, и ненависть проснулась во мне к этой женщине, которая так равнодушно отнеслась к отцу своего ребенка. «Молчи, – кричу ей, – а не то вот этим ножом тебя зарежу!» Схватил я нож с плиты и показываю его ей. Смотрю, подходит она ко мне, побледнела от злобы, усмехается криво и насмешливо говорит: «Что, зарезать меня хочешь? Ха-ха-ха! Ой, не боюсь: не зарежешь, Коленька, не зарежешь! Зарезать потруднее будет, чем красть или с острожными шкурами путаться… А ты вот что: если орать желаешь, так ступай из кухни в комнаты. Там ори на здоровье, сколько хочешь, а здесь этого нельзя, здесь, голубчик, жильцы другие услышат».
И пошла первая в комнаты. Пошел за ней и я. «Молчи, – говорю, – Настя, лучше молчи! Не вводи в грех меня, потому добром это у нас не кончится… Боюсь я себя, крови своей боюсь, зальет она мне глаза, а тогда зверем буду. Слышишь?»
А она, точно назло, еще пуще на Ксению нападать стала. Чувствую я, зверь во мне просыпается, чувствую, к сердцу что-то горячее приливает, горло сжимает. «Вот ты какой рыцарь проявился? За всякую потаскуху заступаешься? – продолжает она. – Трогать ее, принцессу, нельзя? Бить меня за нее собираешься? Резать? Видно, сильно полюбилась тебе она? Да? Что ж, на, на, бей, подлец, режь меня, режь за эту панельную красотку!»
И она почти вплотную придвинулась ко мне, протягивая свою грудь, свою шею. Потемнело сразу в глазах у меня. Взмахнул я ножом, да как ахну ее в горло! Вскрикнула она, всплеснула руками, захрипела, зашаталась и навзничь грохнулась на пол. Нагнулся я… смотрю… не дышит уж… мертва…
Митрофанов, рассказывая это, был положительно страшен. Бледный, трясущийся, с широко открытыми глазами.
– Ну а потом… Потом махнул я рукой. Теперь уж все равно. Взял я вещи чиновника этого и бросился из квартиры.
Митрофанов действительно убил Сергееву в состоянии запальчивости и раздражения. Суд дал ему снисхождение, и он был приговорен на кратчайший срок к каторжным работам.
Кровавые проценты должника
Знаменитый дом Яковлева, известный более под именем Яковлевки, грязный, темный, с невозможными дворами и лабиринтами, выходил на три улицы: одной своей частью на Садовую улицу, другой – на Екатерингофский проспект и третьей – на Вознесенский.
В этом доме было бесчисленное множество квартир.
В некоторых, наиболее грязных, выходящих во двор, так называемых полуподвальных, ютилась столичная беднота в лице мастеровых и мелких торговцев; в других, несколько почище и попросторнее, с давних пор существуют классически отвратительные меблированные комнаты, душные, пыльные, темные, обитаемые мелкими чиновниками, проститутками и, к сожалению, многими учащимися в высших учебных заведениях столицы.
Немало людей, занимающих ныне отличное служебное и общественное положение, проводили зарю своей юности в знаменитой Яковлевке. Сравнительная дешевизна этих квартир и комнат, центральная часть города, удобство сообщения по конке и омнибусам – все это гнало туда столичную бедноту.
Но были в этом доме квартиры и более барские, «аристократические».
В одной из этих квартир жила вдова статского советника Александра Васильевна Миклухо-Маклай, фамилия, ставшая известной всей грамотной России благодаря известному путешественнику Миклухе-Маклаю.