Вода в котле вроде бы начинает подавать признаки жизни, то и дело побулькивая, словно где-то вдали. Я устроился на порожке и услышал, как позёвывает сидящая рядом сестрёнка, как она широко раскрывает рот с маленькими белыми зубками.
Не поворачивая головы, мать холодно бросила отцу:
– Укладывай её.
Отец взял сестрёнку на руки, открыл дверь и вышел во двор. Когда он вернулся, она уже пристроилась у него на плече и тихонько похрапывала. Отец остановился позади матери, словно чего-то ожидая. Мать сказала:
– Одеяло и подушка на кане, пусть пока укроется тем, что в синий цветочек, а завтра устрою вам что-нибудь ещё.
– Столько неудобств причиняем… – проговорил отец.
– Что ты болтаешь? – откликнулась мать. – Даже если бы это была не она, а чей-то ребёнок, которого ты подобрал на улице, не положу же я её на сено спать? – Отец с сестрёнкой на руках вошёл в дом, а мать вдруг набросилась на меня: – А ты чего здесь торчишь? Быстро писать и спать! Всё на медленном огне варится, до утра ждать собрался?
Веки у меня тотчас стали слипаться, мысли путались. Перед глазами будто плыла приготовленная тётей Дикой Мулихой свиная голова с её особым ароматом, и стоило мне зажмуриться, как кусочек за кусочком падали прямо передо мной. Я встал и спросил:
– А куда ложиться-то?
– А где ещё ты можешь спать? – фыркнула мать. – Где обычно спишь, там и ложись!
Прищурившись, я вышел во двор. От падающих налицо снежинок сонливость почти пропала. Вокруг всё ярко освещено светом из дома, ясно видно, как кружатся в танце снежинки, красиво, как во сне – и среди этого прекрасного сна я вижу наш мотоблок, доверху гружённый утилем, он стоит во дворе наискось, уже весь в снегу и похожий на огромное чудовище. Снегом засыпало и мой миномёт. Кое-где проглядывает его сталь, он сохранил свою форму, и его ствол смотрит в тёмное небо. Этот миномёт здоров телом и духом, были бы лишь мины, и из него можно стрелять.
Я захожу в дом, забираюсь на кан, поколебавшись, скидываю одежду и голозадой обезьяной юркаю под одеяло. Холодными, как лёд, ногами касаюсь горячего тельца сестрёнки, чувствую, как она дёргается, и тут же поджимаю их. Слышу голос матери:
– Спи спокойно, завтра утром встанешь и поешь мяса.
Судя по интонации, настроение у неё вроде улучшилось. Свет постепенно гаснет, лишь подрагивают отсветы пламени в печи. Дверь в дом тихонько закрылась, осталась лишь узкая щёлочка, через неё свет печного пламени падает на шкаф. В голове крутился смутный вопрос: а где будут спать мать с отцом? Неужели всю ночь напролёт будут варить свиную голову? Этот вопрос не давал заснуть, и я не то чтобы специально подслушивал, просто сон не шёл. Я лежал, накрывшись с головой одеялом, но всё равно в уши лезло всё, что они говорили.
– Много снега выпало, на будущий год можно ожидать хороший урожай, – сказал отец.
– По-другому думать надо, – холодно заметила мать. – Нынче крестьяне уже не такие, как раньше. Раньше от земли кормились, будет ли пропитание, зависело от правителя небесного, ветер мягок и дожди благоприятны, богатый урожай зерновых, на сковороде будут хлебцы, в чашке будет мясо; ветер не тот и дожди не вовремя, посевы скудны, в котле жидкий супчик, в чашке отруби. Нынче же дураков нет, никто не желает мучиться в поле. Поливая потом десять му земли, не заработаешь столько, сколько на перепродаже свиной шкуры… Вообще-то, когда ты уходил, всё так уже и было, зачем я тебе это рассказываю.
– То, что никто землю не обрабатывает, – не дело… – глухо пробормотал отец. – Крестьянин землёй заниматься должен…
– Вот уж действительно солнце с запада взошло, – съехидничала мать. – Ты когда дома жил раньше, ни разу в поле не выходил, а теперь, когда вернулся, решил исправиться и в крестьяне податься?
– А чем ещё можно заняться, кроме земледелия… – смутился отец. – Скот оценивать, похоже, не требуется, и если всё так и есть, буду вместе с вами утиль собирать…
– Утиль собирать я тебе не позволю, – заявила мать. – Ты для этого дела не подходишь. Тут нужны люди без стыда и совести, готовые и украсть, и урвать.
– Я за эти годы так намаялся, какой уж тут стыд? Если ты можешь этим заниматься, то и я смогу.
– Я не какая-нибудь дура безмозглая, – возразила мать. – Ты вернулся, дом есть, мы с Сяотуном больше утиль собирать не будем. Но если захочешь уйти, я тебя задерживать не стану – человека оставить можно, но сердце не оставишь, а если сердца не оставишь, так лучше и не оставлять…
– Всё, что я хотел сказать, я сказал чуть раньше перед тобой и детьми, – ответил отец. – Я хлебнул горя, бедняку не до гордости, как говорится, у худого коня шерсть длинная, вернулся к тебе с собачьей шерстью на голове, ты позволила мне остаться, и я безмерно благодарен, мы, в конце концов, давно уже муж и жена, кость сломаешь, и сухожилие потянется…
– Ишь, каких успехов добился, – проговорила мать. – Несколько лет не виделись, а вон как навострился сладкие речи говорить…
– Юйчжэнь, – голос отца зазвучал ещё тише, – я в долгу перед тобой, теперь буду служить тебе как вол, как рабочая лошадка…
– Вот уж не знаю про вола и лошадку, – сказала мать, – не убежит ли кто-нибудь снова в один прекрасный день с какой-нибудь дикой мулихой или дикой лошадкой…
– Зачем же в самое больное место! – воскликнул отец.
– Ты тоже знаешь, что такое боль? – с мукой в голосе проговорила мать. – Я в твоём сердце даже пальца на её ноге не стою… – Мать всхлипнула, и в горле у неё забулькало. – Сколько раз я петлю на балку закидывала… Если бы не Сяотун, уже десять раз простилась бы с жизнью…
– Понимаю, понимаю… – выдавил из себя отец. – Моя вина ужасна, я достоин тысячи смертей…
Вероятно, отец протянул к ней руку, потому что мать сдавленным голосом проговорила:
– Не прикасайся ко мне…
Но отец наверняка руку не убрал, потому что мать вскоре сказала:
– Её иди трогай, что толку гладить такую, как я – ни жена, ни… не пойми что…
Через приоткрытую дверь проникал густой аромат мяса.
Хлопушка шестнадцатая
Во главе праздничной колонны из восточной части городка двигался большой разукрашенный грузовик. Спереди на нём была намалёвана расплывшаяся в улыбке большая коровья голова бежевого цвета. Я, конечно, сразу понял всю нелепость этой картинки. Все изображения животных на параде в честь праздника мяса символизировали кровавое истребление. Мне столько раз приходилось видеть агонию забиваемого скота, столько раз я слышал предсмертный горестный рёв. Насколько мне известно, нынче режут скот цивилизованно, животных моют, включают лёгкую музыку, даже делают массаж всего тела, дают снотворное, но за этим следуют удар ножа и смерть. По телевизору показывали программу, посвящённую такому «цивилизованному забою», и его назвали огромным шагом человечества вперёд. Люди уже стараются быть гуманными по отношению к животным, но продолжают изобретать оружие огромной убойной силы, которое не оставляет возможности умереть своей смертью. Чем более передовым становится такое оружие, тем за большие деньги его можно продать. Хоть я ещё не стал буддистом, но уже понимаю, что людские слова и дела серьёзно расходятся с духом буддизма.
– Верно я говорю, мудрейший?
На лице мудрейшего появляется смешливое выражение, и поди пойми, признаёт моё понимание или смеётся над его поверхностностью. В кузове этой размалёванной под корову машины стоят человек двадцать молодых людей с вымазанными красным лицами в просторных красных шароварах, коротких двубортных куртках белого цвета, полотенцах, на их головы намотаны тюрбаны, а на талии – красные шёлковые пояса. Они стоят вокруг большого барабана, размахивая толстыми, как стиральные вальки, колотушками, и что есть сил бьют в него, извлекая потрясающие звуки.
На борту разукрашенного грузовика красовалась надпись большими узорными иероглифами в сунском стиле «Мясная компания Кеньтаху». За ним выступала группа молодых танцовщиц из труппы янгэ.[40] В белых штанах и красных кофтах с полоской зелёного шёлка на талии, они двигались за грузовиком в такт барабану, размашисто вертя ягодицами. За ними следовал грузовик в форме белого петуха с парой куриц, парой петухов и парой несушек. Петухи через каждую пару минут вертели головами и издавали странное кукарекание. Из гузки несушки через каждые несколько минут появлялось огромное яйцо, и она принималась громко кудахтать. Это оформление было блестяще задумано, смотрелось очень жизнеподобно и при подведении итогов праздника наверняка могло занять одно из высоких мест, а возможно, и первое. Понятно, внутри петуха и курицы сидели люди – это они кукарекали и несли яйца. Лозунги и логотипы на этой машине имели отношение к «Объединённой компании тётушки Ян по птицеводству и производству яиц». Позади «куриной» машины, построившись в колонну по четверо, шествовали восемьдесят мужчин и женщин в шапочках с петушиными гребнями и перьями на рукавах, они махали на ходу «крыльями» и выкрикивали: «Хочешь здоровьем запастись – без яиц не обойтись», «Яйца птицы без числа тётка Ян нам припасла». Во главе колонны, подошедшей с запада, были верблюды, которых я сначала принял за ненастоящих, и понял, что они живые, лишь когда они приблизились. По моим грубым подсчётам, их было голов сорок – все в цветах и красных шёлковых лентах, словно только что награждённые передовики труда. Их вёл энергичный коротышка, легконогий и натренированный, который через каждые несколько шагов делал кувырок в воздухе. Разноцветная плётка у него в руке была густо увешана медными монетками и при каждом взмахе издавала мелодичный звон. Послушные ему верблюды меняли поступь, колокольчики у них на шеях так же мелодично звенели. Это был прекрасно обученный почётный верблюжий эскорт. Посредине на спине беломордого верблюда был привязан длинный шест, с которого свисало полотнище флага, расшитое большими иероглифами – даже не глядя на эту надпись, я уже понял, что это люди Лао Ланя. На базе объединённой компании по обработке мясопродуктов, где я работал десять лет назад, Лао Лань создал свою компанию по забою редких животных. Производимое им мясо верблюдов и страусов пользовалось широкой известностью, он предоставлял народу обильную пищу, и это прино