И она, поставив передо мной на табуретку таз горячей воды, с силой окунула туда мою голову. Из-за этой горяченной воды – хоть свиную щетину обваривай – больше хранить молчание я уже не мог и, булькая в ней, взвыл:
– Ян Юйчжэнь, Ян Юйчжэнь, мерзавка ты этакая! Погоди, вот затрахает тебя насмерть папка своей могучей ослиной елдой! – Похоже, моя бесстыжая ругань задела мать за живое, потому что с её губ сорвался пронзительный вопль, и её кулаки градом забарабанили по моей голове. Я орал как резаный, надеясь, что произойдёт чудо и появится какая-нибудь нечистая сила или силы небесные и кто-нибудь избавит меня от этой пытки. Кто бы ни пришёл на помощь, я готов был за это отбить три звонких земных поклона, шесть поклонов, да что там – девять. Даже во всеуслышание назвал бы своего спасителя отцом, родным отцом. А в это время мать (да какая она мать, Ян Юйчжэнь, злая тётка, которую бросил отец!), обернув вокруг пояса кусок бежевого пластика, высоко засучив рукава и нахмурившись, подступала ко мне с бритвой в руке. Какое тут бритьё головы – ясное дело, убийство задумала. И я заверещал:
– A-а, на помощь… спасите… убивают… Ян Юйчжэнь – убийца!..
То ли от того, что мои вопли звучали чрезвычайно неестественно, разъярённая поначалу Ян Юйчжэнь вдруг прыснула от смеха.
– Поросёнок несчастный, как можно быть таким вредным?
В это время я заметил стайку довольных ребятишек, которые с любопытством заглядывали к нам через ворота. Это были Шоуфэн из семьи Яо Седьмого, Пинду из семьи Чэнь Ганя, Пидоу из семьи Лопоухого, а также Фэнъэ из семьи Сун Сыгу… После того, как сбежал отец, я с этими ребятами больше не водился – не потому, что не хотел, пап, а потому, что у меня на это не было времени, Ян Юйчжэнь лишила меня права ходить в школу и сделала малолетним кули, жизнь моя была раз в десять тяжелее, чем у пастушка помещика в старом обществе – это родная мать, что ли? Пап, вы, что ли, подобрали меня на старой печи для обжига кровельной плитки, где девицы оставляют младенцев? Если нет, то как мать может так плохо относиться к собственному сыну? Ладно, пожил и хватит, пусть я умру от руки Ян Юйчжэнь на глазах этих детей! Вот он, ледяной холод бритвы на моей голове, голова моя, головушка, тебе грозит опасность. Я невольно вжал голову в плечи, как испуганная черепаха. Ребята между тем набрались храбрости, как та мышка, что лижет зад кошке, вошли в ворота, пересекли двор и подошли вплотную к дому и, устроившись с обеих сторон у двери, стали с хихиканьем следить за происходящим.
– Вот ведь разревелся, как только не стыдно, – обратилась ко мне Ян Юйчжэнь. – Не боишься, что люди смеяться будут! Фэншоу, Пинду, Пидоу, вы тоже хныкаете, когда вам голову бреют?
– Мы не хныкаем, – заявили Пинду и Пидоу, – с чего бы нам хныкать? Это же так приятно, когда тебе бреют голову.
– Слышал, нет? – подхватила Ян Юйчжэнь, высоко занеся машинку для стрижки. – Даже свирепый тигр не пожирает своих детей, разве мать нанесёт вред сыну…
Мудрейший, как раз в то время, когда я вспоминал горестные обстоятельства своей прошлой жизни, связанные со стрижкой, из внутреннего помещения салона «Мэйли» вышла его хозяйка Фань Чжаося – в белом халате, руки в карманах, похожая на врача-гинеколога. Худая, черноволосая, белокожая, лицо усыпано маленькими красными прыщиками, а запах изо рта напоминает о прелом корме для скота. Я знал об особых отношениях между Фань Чжаося и Лао Ланем. Голову ему всегда брила она. А на бритьё бороды у неё, говорят, уходил целый час. При этом он засыпал и даже похрапывал. А ещё говорят, что, брея бороду, она сидела у него на коленках. Мне очень хотелось рассказать эти истории про Лао Ланя и Фань Чжаося отцу, но он свесил голову и вообще не смотрел на меня.
– Чжаося, всё уже? – Мамаша Пидоу отложила каталог и вопросительно посмотрела на прыщавое, ничего не выражающее лицо девицы. Фань Чжаося подняла руку и бросила взгляд на золотистые часики:
– Ещё минут двадцать.
Пальцы у Фань Чжаося тонкие и длинные, ногти покрашены в зловещий красный цвет. Всех напомаженных женщин с крашеными ногтями мать почитала злыми духами и при встрече посылала им сквозь зубы проклятия, словно испытывала к ним глубокую ненависть. Под её влиянием такие накрашенные женщины производили нехорошее впечатление и на меня, но теперь, мудрейший, отношение у меня иное, я смущаюсь, сердце начинает колотиться, и невольно хочется как можно дольше задержать на них взгляд. Фань Чжаося сняла полотенце со спинки кресла, расправила его, встряхнула пару раз и холодно поинтересовалась:
– Кто первый?
– Сяотун, давай ты, – сказал отец.
– Нет, – возразил я, – ты сначала.
– Побыстрей! – бросила Фань Чжаося.
Взглянув на меня, отец поспешно встал, скрестил руки на груди, будто с осторожностью подошёл и сел на заскрипевшее под ним кресло.
Фань Чжаося опустила его воротник и обернула шею полотенцем. Я видел её лицо в зеркале на стене перед креслом. Она надула губы и нахмурилась как-то по-злодейски. Ниже виднелось лицо отца, эмаль зеркала растрескалась, отражение было нечётким, от этого лицо отца было искривлено и смотрелось отвратительно.
– Как стричься будем? – спросила Фань Чжаося.
– Наголо, – хрипло проговорил отец.
Мамаша Пидоу удивлённо ойкнула, словно только что узнала отца, и пробормотала:
– Да это же…
Отец засопел, выпрямился в кресле, не обращая внимания на её тон и не оборачиваясь.
Фань Чжаося сняла со стены электрическую машинку, нажала на кнопку, и машинка зажужжала. Она пригнула отцу голову и пошла на приступ взлохмаченной копны волос. В один миг через макушку пролегла белая полоса, и спутанная шевелюра стала беспорядочно, как разваливающийся коврик, осыпаться на пол.
Я вспоминаю, как лохмы отца прядь за прядью падают на пол, а перед глазами стоит другая картина: тот самый элегантный мужчина по фамилии Лань – то есть третий дядюшка Лао Ланя (дело в том, что всё, что я далее описываю, соответствует рассказу Лао Ланя) – проводит в сверкающем золотом зале величественной церкви церемонию бракосочетания в европейском стиле с той самой красоткой с чёрной родинкой на губе, да-да, с Чэнь Яояо. На нём чёрный европейский костюм, белоснежная рубашка и чёрный галстук-бабочка на шее. В нагрудный карман воткнут алый цветок. Его невеста в длинном белом платье с длинным шлейфом, который несут двое мальчиков, похожих на ангелочков. Лицо невесты румяное, как персик, глаза сияют, как звёзды, счастье разливается от неё, как вода. Свечи, музыка, свежие цветы, прекрасное вино, атмосфера романтическая дальше некуда. Но за десять минут до этого на ведущей к церкви дороге пуля пробила грудь сидевшего в своём лимузине седовласого старика. Едкий пороховой дым уже проник в вестибюль храма. Опять твои магические штучки, мудрейший? Затем я вижу, как эта девица рыдает на трупе своего отца, и по её лицу текут чёрные полоски от туши. Элегантный мужчина молча стоит рядом, и его лицо ничего не выражает. Потом я вижу, как в шикарном номере отеля эта девица прядь за прядью срезает свои роскошные волосы. В большом зеркале, вделанном в стену, видно её бледное лицо, покрытое морщинами, уголки губ опущены. Когда она срезает волосы, в голове облачком проплывает воспоминание: на каком-то смутном фоне эта красивая девица с этим элегантным мужчиной с удовольствием занимаются любовью, чередуя самые разнообразные и невообразимые позы. Её дышащее страстью лицо обращается в мою сторону. Оно сталкивается с зеркалом, которое разлетается на тысячи осколков. Ещё я вижу, как эта девица, голова которой покрыта простым голубым полотенцем в белый цветочек, в синем одеянии стоит на коленях перед старой монахиней. Ну, как я стою перед тобой на коленях, мудрейший. Эта монахиня принимает её, а ты, мудрейший, до сих пор так и не оставил меня у себя. Хочу спросить тебя, мудрейший, не этот ли элегантный мужчина тайно руководил убийством отца этой красотки? И ещё хочу спросить: из-за чего, в конце концов, у них весь этот сыр-бор? Знаю, ты никогда не мог ответить на мои вопросы, но я высказываю тебе свои сомнения и сразу о них забываю, иначе с головой перенагрузка случится, и это приведёт к проблемам с психикой. Хочу рассказать тебе, мудрейший, что лет десять назад в летний полдень, когда в деревне мясников все завалились кто куда соснуть, я рыскал туда-сюда по главной улице, как умирающий от скуки щенок – там нюхну, здесь прислушаюсь. Подойдя к салону красоты «Мэйли», я приник лицом к стеклу и уставился внутрь. Сначала в глаза бросился ворочающийся на стене туда-сюда электрический вентилятор, а потом парикмахерша Фань Чжаося в большом белом халате, которая сидела на животе Лао Ланя с бритвой в руке. Поначалу я ещё подумал, что она собралась прикончить его, но, присмотревшись, понял, что они этим самым делом занимаются. Руку с бритвой Фань Чжаося держала высоко вверх, боясь поранить лицо Лао Ланя. Широко расставив ноги, она сидела на ручках парикмахерского кресла. Лицо её было искажено страстью. Но она так и не выпускала из рук бритвы, словно хотела этим показать подглядывающим за дверью, что они работой занимаются, а не совокупляются. Я хотел рассказать другим об этой странной картине в салоне, но на улице не было ни души, лишь один чёрный-пречёрный пёс лежал под утуном, высунув язык и тяжело дыша. От ступив на пару шагов, я нашёл кусок кирпича, метнул его что было сил, повернулся и пустился бежать под донёсшийся сзади звон разлетевшегося стекла. Честно говоря, мне очень неприятно рассказывать, мудрейший, про этот ужасно хулиганский поступок, но думаю, что утаить его от тебя было бы нечестно. И хотя раньше меня называли «мальчишка-хлопушка», всё это в прошлом, мои теперешние рассказы – чистая правда.
Хлопушка семнадцатая
Колонны праздничного шествия с востока и запада ещё собирались на лужайке. Машина-«свинья», машина-«баран», машина-«осёл», машина-«кролик» – все они, разукрашенные под мёртвые тела животных, идущих на потребу человеческим желудкам, в окружении разномастной толпы расположились на лужайке по заранее определённым местам парадными коробками в ожидании принимающих этот парад важных персон. Только страусы Лао Ланя по-прежнему носились туда-сюда по двору. Двое сцепились за замызганную оранжевую одёжку, словно за деликатес. Мне вспомнилась девица, появившая