– Да я и не в обиде, зятюшка, – поспешила вставить мать. – Я характер сестры знаю. Не будь мы близкие родственники, я бы и не пришла за одолжением; не будь сестра близкой роднёй, тоже бы так не говорила.
Сунь Чаншэн вынул сигарету и протянул отцу.
– Что верно, то верно, – дружелюбно согласился он. – Когда под стрехой стоишь, разве голову не пригнёшь?
Отец не сказал ни да, ни нет, а лишь кивнул.
Я так подробно описал то, как мать одалживала вещи у своей двоюродной сестры, чтобы убить невыносимо тянувшееся время. На цунь меньше стало керосина в лампе с абажуром, большой нагар образовался на свече из бараньего сала, которая осталась с прошлого Нового года, а Лао Лань так и не появился. Отец глянул на мать и осторожно спросил:
– Может, задуем свечу?
– Пусть горит, – равнодушно бросила мать и, согнув средний палец правой руки, прицелилась и щёлкнула по нагару, отлетевшему куда-то в сторону. Свеча на время разгорелась ярче, прибавив света в помещении и заставив сверкать ещё более соблазнительным блеском расставленные на столе блюда из мяса, а больше всего – румяную кожу жареной курицы.
Когда мать разделывала эту жареную курицу, мы с сестрёнкой подбежали к плите и принялись заворожённо следить, как ловко она отрывает кусок за куском. Вот одна ножка очутилась на тарелке, потом другая. Я спросил:
– Мам, а трёхногие куры бывают?
– Кто знает, может, и бывают, – усмехнулась она. – Правда, я таких никогда не видела. Хотя, надеюсь, бывают и четырёхногие, тогда можно было бы дать каждому по ножке, чтобы заморить голодного червячка в ваших животах.
Это была жареная курица от семьи Дун, они использовали местных кур, не тех глупых синтетических (мясо слезает лохмотьями, кости хрупкие, как трухлявое дерево), выращенных на специальном корме, а тех, что нагуляли мясо в поле на травках и насекомых, с крепкими костями, умных и сообразительных. При таком богатстве питательных веществ значительно улучшался и вкус мяса.
– А я вот слышал от Пинду, сына Пин Шаньчуаня, что в семье Дун кур выращивают дома, нелегально, их и при жизни кормят гормонами, и после забоя формальдегидом обрабатывают, – сказал я.
– Какой формальдегид с гормонами? Крестьянские желудки не такие нежные, – сказала мать и, взяв бесформенный ком нащипанного мяса, сунула его в рот Цзяоцзяо.
Цзяоцзяо уже вновь ожила, и её отношения с матерью тоже значительно улучшились. Как только мясо попало в маленький ротик, она принялась жевать с громким чавканьем, не сводя глаз с рук матери. Мать содрала пласт мяса с кожей с куриной спинки и запихнула в рот мне. Я даже не успел прожевать его как следует, а тут же проглотил. Будто не я его проглотил, а оно само проникло ко мне в горло. Цзяоцзяо высунула красный язычок и облизала губы. Мать оторвала ещё одну полоску белой курятины и отправила ей в рот со словами:
– Милые дети, потерпите немного: когда гость поест, всё оставшееся будет ваше.
Цзяоцзяо по-прежнему не сводила глаз с её рук. Тут подал голос отец:
– Ну, хватит, не надо баловать её, маленькие дети должны вести себя прилично, баловство ни к чему.
Отец сделал круг по двору и вернулся:
– Может, и не придёт. Видать, обиду на меня затаил лютую.
– Ну нет, – возразила мать, – раз уж дал согласие, не может не прийти. У Лао Ланя слово с делом не расходится. – Мать повернулась ко мне. – Сяотун, как он сказал?
– Так я же рассказывал сам сто раз, – раздражённо проговорил я. – Он сказал, хорошо, согласен, чтобы вас уважить, согласен.
– Пошлём Сяотуна позвать ещё раз? – предложил отец. – Может, забыл.
– Не стоит, – отрезала мать. – Забыть он вряд ли забудет.
– Но ведь уже остыло всё! – вспылил я. – Подумаешь, какой-то деревенский староста!
Переглянувшись, отец с матерью тихонько рассмеялись.
Нынче этот ублюдок был далеко не простым деревенским старостой. Ходили слухи, что город уже включил нашу деревню мясников в новую зону экономического развития, привлечены большие иностранные инвестиции. Построено немало промышленных предприятий и высотных домов, выкопано огромное искусственное озеро. По озеру курсировали прогулочные кораблики в форме гусей и утят. Берега озера застраивались дачами оригинальной формы и продуманного дизайна, прямо как из сказки. Жившие там мужчины разъезжали на шикарных лимузинах – «Мерседесах», «БМВ», «Бьюиках», «Лексусах» или на худой конец на «Хунци».[44] Тамошние обитательницы разгуливали с дорогущими собаками – пекинскими болонками, пуделями, шарпеями, карликовыми папильонами, а также с огромными и свирепыми, как тигры, псами, что больше смахивали на овцу, а не на собаку. По берегу озера прогуливается белокожая, изящная красавица с двумя тибетскими мастифами на поводке, эта милая «вторая жена» идёт, отклонившись назад, словно скользит на водных лыжах или пашет землю в поле. В этом обществе, мудрейший, те, кто трудится не покладая рук, могут заработать очень немного, а другим и того не заработать, только и могут, что прокормиться, а разбогатеть, стать «денежными мешками» способны лишь наглые и бессовестные люди с чёрной душонкой. Для таких ублюдков, как Лао Лань, и деньги есть, если пожелаешь, и слава, и влияние – скажи, есть ли ещё справедливость в этом мире? – Мудрейший молча усмехнулся. – Я понимаю, такой гнев ничего не стоит, это всё равно что «нищему выражать ненависть бедняка, скрипя зубами», но я на таком уровне и пребываю. Возможно, после того, как я постригусь в монахи и буду три года совершенствоваться в вере, я смогу прийти к покою и миру. Я человек простой, мудрейший, говорю то, что есть, за одно это меня можно взять в ученики. Если мне не удастся достичь прозрения, можешь прогнать меня своим посохом. Ну сам посуди, мудрейший, этот бандит Лао Лань взаправду обзавёлся ружьём производства местных умельцев – так он из него и палить начнёт или храм Утуна, возведённый его предками, превратит в скотобойню, где кровь льётся рекой. Я знаю, на что способен этот человек, ясное дело. Он принял это ружьё с толстым стволом из рук одного из своих приспешников, вечно потного и тяжело дышащего. Это даже не ружьё, а, можно сказать, целая пушка, хоть и выглядит не очень, но оружие грозное. В своё время у моего отца тоже было такое. Изрыгая брань, Лао Лань вращал жёлтыми, как позолоченные шарики, глазами: одет и обут по-европейски, но изъяснялся как натуральный бандит. Прицелившись в сбившихся в кучу страусов, которые, наклонив головы, с любопытством посматривали на него, он яростно нажал на спусковой крючок. Но как раз в этот момент на нос ему упал птичий помёт. Он втянул голову, ствол задрался, из него вылетел сноп пламени – и россыпь дроби ударила по плиткам навеса над воротами храма. Под жуткий грохот за внешней стороной порожка всего в паре шагов от нас посыпались осколки черепицы. Я задрожал от ужаса, изо рта невольно вырвался какой-то нечленораздельный звук. Народ же, мудрейший, по-прежнему и ухом не повёл. Что-то громко тараторивший Лао Лань отшвырнул свою «пушку» на землю, вытер помёт с лица поданным кем-то из подчинённых полотенцем и, задрав голову, уставился в небо, где плыли стаи чёрных туч. В просветах между ними небо казалось тёмно-синим, как чернила. Шумно галдя, с севера на юг пролетела стая сорок с белыми брюшками. Именно они уронили помёт Лао Ланю на нос. Слышно было, как один из его подчинённых сказал:
– Это сорочий помёт, почтенный, сорочий – большое счастье.[45]
– Вот подхалим, мать его, несёт всякую чушь! – взъярился Лао Лань. – Дерьмо это, хоть и сорочье! Заряжай давай, сейчас я всю эту шайку посбиваю! – Один его работник, встав на правое колено и устроив ружьё на поднятом левом, принялся насыпать в ствол порох из лоснящейся пороховницы, сделанной из тыквы-горлянки. – Больше насыпай, полную, мать его! – орал Лао Лань. – У меня нынче день не очень удачный, грохну пару раз, чтобы отогнать невезение.
Прикусив нижнюю губу, работник стальным шомполом утрамбовывал порох. Подошла Фань Чжаося с ребёнком на руках и принялась ругать Лао Ланя:
– Чем ты, чёрт возьми, занимаешься! Цзяоцзяо уже измучилась и всё понапрасну.
Моё сердце затрепетало, сознание исполнилось замысловатым смешением гнева и горечи. Оказывается, они тоже назвали дочку Цзяоцзяо, именем моей сестрёнки. Не знаю, намеренно или нет, с добрым умыслом или худым, передо мной предстало милое личико сестрёнки, искажённое болью перед кончиной. К ним подошёл сотрудник Лао Ланя, миловидный молодой человек, который учтиво, но решительно заявил:
– Управляющий Лань и вы, госпожа, вам не стоит больше тратить здесь время. Нам нужно проследовать туда, где все собрались, чтобы провести представление со страусами. Если мы сможем успешно провести его, то, возможно, получим благоприятные отзывы и даже подготовим эту программу на следующий год.
– Да он, как бандит, разошёлся, – недовольно бросила Фань Чжаося, восхищённо поглядывая на этого молодого человека. Лао Лань вытаращил глаза:
– А что значит, как бандит? Как нынче без этого? Если сюцай[46] восстаёт против установлений, ему и десять лет не преуспеть на экзаменах; а если бандита что-то не устраивает, он пальнёт из пушки – и готово! Ты чего ещё возишься? – рыкнул он на заряжавшего ружьё. – Зарядил, так давай сюда! – Работник, держа оружие обеими руками, осторожно поднёс его Лао Ланю. Тот повернулся к Фань Чжаося: – А ты отойди с Цзяоцзяо подальше и уши ей закрой, не хочу, чтобы ей барабанные перепонки повредило.
– Мать твою, ну ровно пёс, что никак не отучится жрать дерьмо, – пробурчала Фань Чжаося, отступая с Цзяоцзяо в сторону. Эта прелестная девчушка протянула ручонку и звонко выкрикнула:
– Папа, я тоже хочу стрелять из пушки!
Лао Лань поднял ружьё и прицелился в страусов, бормоча:
– Твари пернатые, гады неблагодарные! Раз танцевать не танцуете, отправляйтесь-ка к почтенному Янь-вану!