ей поднимающихся красивых пузырьков. Какая-то толстая тётка с багровым, как аметист, лицом сначала глянула на меня, но ничего не сказала, лишь перестала жевать и стала рассматривать меня, надув щёки.
Лао Лань повернулся ко мне, на миг замер, а потом с сияющим лицом заговорил:
– Ло Сяотун, ты чего явился? – и не дожидаясь ответа, обратился к толстухе: – Пришёл самый голодный ребёнок на свете. – Потом снова перевёл взгляд на меня: – Ло Сяотун, ты вроде говорил, что того, кто накормит тебя досыта мясом, ты можешь назвать родным отцом?
– Да, – подтвердил я, – я действительно так говорил.
– Тогда, сынок, садись за стол, сегодня ты у меня наешься, это целый котёл собачатины от Хуаси, туда добавлено свыше тридцати видов приправ, уверен, что никогда в жизни ты такого не едал.
– Давай, мальчик, – скривила рот толстуха: по произношению явно не из наших мест. Её сосед, по всей видимости, рангом пониже, повторил, как автомат:
– Давай, мальчик.
Я проглотил слюну:
– Это я когда-то давно сказал. Теперь, когда отец вернулся, мне нет нужды называть кого-то другого отцом.
– С чего бы это твой ублюдочный отец вернулся? – удивился Лао Лань.
– Мой отец здесь родился, тут могилы бабки и деда, так почему бы ему не вернуться, – уверенно и смело заступился я за отца.
– Молодец, маленький, а за отца вступаешься, как и положено сыну. Ло Тун – трус порядочный, а его сын – нет. – Лао Лань кивнул и отхлебнул пива. – Ну, говори, зачем пришёл.
– Это не я пришёл, мать прислала. Поручила пригласить тебя, пригласить сегодня вечером к нам на вино.
– Вот так чудеса! – рассмеялся Лао Лань. – Твоя мать – скряга, каких поискать: она и кость, собакой обглоданную, подберёт и домой на суп притащит. И чтобы такая кого-то в дом на вино приглашала?
– Тогда тебе тем более следует пойти, – сказал я.
– Как зовут мальца? – с набитым ртом промямлила толстуха. – A-а, Ло Сяотун. Сколько тебе лет, Ло Сяотун?
– Не знаю, – сказал я.
– Вот как, не знаешь, сколько тебе лет? – продолжала она. – Или нам говорить не хочешь? Ишь, гордец какой, смеет перед старостой деревни и нами так разговаривать! В школу ходишь? В начальную или среднюю?
– Очень надо мне в школу ходить, – с презрением бросил я. – Мы со школой не в ладах.
Толстуха, непонятно почему, расхохоталась аж до слёз. Что мне дело до этой тётки с отвратительными манерами, будь она жена мэра города, или начальника провинции, да будь она сама мэром или начальством покрупнее. И я со всей серьёзностью сказал Лао Ланю:
– Сегодня вечером пожалуйте к нам в дом на вино, не забудьте.
– Хорошо, согласен, вот, в глаза тебе говорю, согласен, – сказал Лао Лань.
На шоссе встретились последние две колонны. С запада двигалась колонна известной кожевенной компании «Мадонна», которая производила разнообразные образцы одежды из кожи. О высококачественной куртке «Мадонна» мечтало немало юношей и девушек, молодых тогда, но стеснённых в средствах. Колонна этой компании со стояла из двадцати юношей и двадцати девушек-моделей. Лето было в самом разгаре, а модели вышагивали в самых разных образцах кожаной одежды этой фирмы. Когда они приблизились к основному месту сбора, старший у них махнул рукой, и модели с обычной человеческой перешли на походку, какой они двигаются на подиуме. У всех мужчин короткая стрижка «ёжиком», лишённые эмоций лица. У женщин волосы окрашены в самые разные оттенки, ничего не выражающие красивые лица, они шли, покачивая бёдрами, в разноцветных мехах, и из-за отсутствия человеческих чувств на лице походили на сборище диковинных зверюшек. Удивительно, как среди этой жары и влажности они, одетые не по сезону, умудрялись не пролить ни капли пота. Я слыхал, мудрейший, есть такая пилюля, «Огненный дракон» называется, съешь – и можно во время студёной третьей «девятки»[50] устраивать прорубь и окунаться в воду, так и сейчас, похоже, имеется некая пилюля «лёд и снег», приняв которую человек может в самую сильную жару «футянь» расхаживать под солнцем в мехах.
С востока подъехала разукрашенная машина фармацевтической группы «Благоденствие». Машина имела форму огромной таблетки с высеченными на ней тремя большими иероглифами в сунском стиле: «Хуажоудань» («Растворитель мяса»). Странно, но у этой знаменитой компании не было почётного эскорта, лишь один разукрашенный автомобиль, издалека он казался большой таблеткой, которая катилась по шоссе сама по себе. Об этом «растворителе мяса» я узнал пять лет назад. В то время я бродяжничал в одном известном городе и на главной улице этого города на столбах фонарей с обеих сторон увидел развевающиеся на ветру рекламные флажки с этим названием. Рекламу «Хуажоудань» я видел также на большой ЖК-панели на самой большой площади города. Креативная идея этой рекламы была чуднóй: если у вас вздулся живот после обильной мясной пищи, примите таблетку «Хуажоудань», и мясо тут же обратится в белый дымок, который выйдет изо рта. А текст рекламы вполне заурядный: съешьте хоть целого быка – одна чудесная таблетка развеет ваши печали. Вот уж точно: писавший эту рекламу – болван, ничего не понимающий в мясе. Ведь связь человека с мясом так непроста, есть ли кто-то, кроме меня в этом мире, кто действительно разбирается во всей её сложности? По мне, так изобретателя этого «Хуажоудань» нужно бы отволочь на лужок, что за мостом Утунцяо – это место расстрелов в восточной части города, и привести приговор в исполнение. Когда наешься мяса, нужно спокойно посидеть, ощутить, как желудок переваривает еду, это должно быть ощущение счастья, а эти деятели придумали какой-то «Хуажоудань». На этом примере можно получить некоторое представление о деградации человечества. Верно я говорю, мудрейший?
Хлопушка девятнадцатая
Все колонны наконец собрались в назначенном месте на пустыре. На шоссе перед храмом установилось временное затишье. С запада примчался пикап белого цвета, свернул с шоссе перед храмом и остановился под гинкго. Из него выскочили трое рослых мужчин, один из которых в застиранной добела старой армейской форме, по виду уже средних лет, но по-прежнему быстрый, в движениях рук и ног чувствовалось незаурядное владение телом. Я сразу узнал в нём Хуан Бао, телохранителя Лао Ланя, он много общался с нашей семьёй, но так и остался для меня загадочной фигурой. Они вытащили из машины сеть, развернули её, двое натянули и стали приближаться к страусам. Я понял, что для страусов это добром не кончится. Хуан Бао, конечно, прислал Лао Лань, теперь он у него, наверное, главный среди телохранителей. Страусы, не понимая, что к чему, бросились на эту развёрнутую сеть. Головы троих застряли в ячейках. Остальные увидели, что дело плохо, повернулись и бросились бежать. Попавшие в сеть барахтались, издавая хриплые крики. Хуан Бао принёс из машины огромные ножницы, какими пользуются садовники, и отсёк всем троим головы в самом узком месте шеи. Щёлк, щёлк, щёлк – и головы трёх страусов упали на землю за сетью. Безголовые тушки, покачиваясь, пробежали несколько шагов и свалились, удавы длинных шей конвульсивно дёргались и орошали всё вокруг чёрной кровью. Запах крови ворвался в храм. Тут злой рок и настиг Хуан Бао; воистину, как говорится, «на злодея другой злыдень найдётся». Из-за храма появились пятеро в чёрном с суровыми лицами. Один из них, здоровяк в чёрных очках и с сигарой в зубах, был таинственный Старшой Лань. Его подчинённые подскочили к Хуан Бао. молниеносно вытащили из-за пазухи чёрные резиновые дубинки и без лишних слов пустили их в ход. Дубинки опускались на головы, как во что-то вязкое, брызгала кровь, и от всего этого сердце охватила печаль. Ведь этот Хуан Бао в прошлом всё же мой односельчанин.
– Вы кто такие? – кричал Хуан Бао, обхватив голову руками. – С чего людей бьёте? – Между пальцами у него текла кровь. Не говоря ни слова, люди, знай, замахивались и опускали дубинки на головы Хуан Бао и его подручных. Не желая уронить себя на глазах у всех, Хуан Бао кричал: – Ну погодите, паршивцы…
Люди, пошатываясь, выбегали на шоссе – происходящее не соответствовало здравому смыслу, но я видел всё это собственными глазами. Старшóй Лань присел на корточки перед головой одного из страусов и ткнул пальцем в ещё чуть подрагивающие ворсинки. Потом встал, вытер запачканный палец шёлковым платком и подбросил его вверх. Под порывом ветерка платок взмыл в небо, словно огромная белая бабочка, и исчез из моего поля зрения. Старшóй Лань подошёл к воротам храма, постоял немного, снял тёмные очки, словно специально для того, чтобы я смог увидеть его лицо. Я увидел следы прожитых лет, увидел мрачный взгляд глаз. Со стороны площадки донёсся пронзительный рёв, этот звук исторгла большая труба, а потом мужской голос торжественно провозгласил:
– Десятый мясной фестиваль двух частей города, а также церемония закладки первого камня храма бога мяса объявляются открытыми!
В конце концов, озарённый светильниками и свечами нашего дома, громко балагуря, появился Лао Лань в накинутой шинели из драпа цвета хаки, под которой виднелась шерстяная военная форма. Форма была настоящая, на воротнике и плечах оставались следы от петлиц и погон. Шинель старшего комсостава тоже настоящая, с блестящими золотыми пуговицами. Лет десять тому назад шерстяную армейскую форму у нас носили сельские и городские ответственные работники ганьбу, как и в семидесятые годы ношение серых суньятсеновских френчей из лавсана было якобы отличительным признаком ганьбу народных коммун.[51] Лао Лань хоть был ганьбу деревенским, но позволял себе разгуливать в шерстяной военной форме, чтобы все видели – он не простой деревенский ганьбу. В деревне ходили слухи, что Лао Лань побратался с мэром города, и теперь никакой мэр ему не помеха. Наоборот, это деревенскому и городскому начальству, чтобы подняться по служебной лестнице, чтобы разбогатеть, нередко приходилось заискивать перед ним.