Лао Лань вошёл в наш ярко освещённый дом, шевельнул плечами, и шинель упала в руки вплотную следовавшего за ним, с виду бестолкового, а на самом деле очень даже неглупого Хуан Бао. Подхватив шинель, Хуан Бао почтительно встал с ней позади Лао Ланя, как со знаменем. Он приходился двоюродным братом Хуан Бяо, тому самому, который оставил забой скота и стал разводить собак, и, конечно, двоюродным деверем его красавице жене. Он хорошо владел боевыми искусствами, умел обращаться с пикой и палкой, взлетать на карнизы и ходить по стенам, номинально считался командиром роты ополченцев, а на самом деле был телохранителем Лао Ланя.
– Выйди и подожди там, – велел ему Лао Лань.
– Как можно? – засуетилась мать. – Прошу за стол!
Но Хуан Бао мелькнул в дверях и исчез во дворе.
Лао Лань потёр руки, извиняясь:
– Простите, что заставил долго ждать. Ездил в город обсудить кое-какие вопросы, возвращался поздно. Снег, дорога обледенела, быстро ехать опасно.
– У старосты тысячи дел каждый день и всё же смог лично пожаловать, мы чрезвычайно тронуты… – Отец нерешительно топтался у края круглого стола, старательно произнося каждое слово.
– Ло Тун, – делано хохотнул Лао Лань. – Несколько лет не виделись, а ты так здорово изменился!
– Постарел, – отец снял шапку и погладил себя по голой голове. – В волосах полно седины.
– Я не об этом, – сказал Лао Лань. – Стареть все стареют, я о том, что не виделись несколько лет, и ты говорить научился, никакой несдержанности, и излагаешь как по-писаному, ну просто интеллигент!
– Ты шутишь, – отмахнулся отец. – Я за последние несколько лет столько глупостей натворил, через столько невзгод прошёл, понял, что я не прав, и очень прошу у вас прощения…
– Да что ты говоришь такое? – словно бессознательно теребя порванное ухо, снисходительно заявил Лао Лань. – Кто из людей не делает за жизнь глупостей, даже святые и Жёлтый император не исключение.
– Ладно, не будем об этом, садитесь, староста, – любезно засуетилась мать.
Вежливо подождав немного, Лао Лань с отцом всё же уселись на деревянных стульях, которые мать одолжила в доме двоюродной сестры.
– Садитесь, садитесь, – приговаривал Лао Лань. – Все садитесь, Ян Юйчжэнь, не утруждай себя.
– Еда уже остыла, давайте яичницу вам пожарю, – предложила мать.
– Посиди сначала, – сказал Лао Лань. – Когда скажу, тогда и пожаришь.
Лао Лань сидел в самом центре, по бокам на длинных скамейках по порядку сидели я, мать, Цзяоцзяо и отец.
Мать открыла бутылку вина и, одну за другой наполнив стопки, подняла свою:
– Спасибо, староста, что пришёл посидеть в нашу нищую и убогую хижину.
– Как я посмею не прийти, если приглашает сам Ло Сяотун, такой великий человек? – Лао Лань одним глотком осушил свою стопку и продолжал: – Ведь Ло Сяотун великий человек, верно?
– Мы в наш дом никогда не приглашали гостей, – сказал я, – кого-то пригласить – это знак уважения.
– Будет чепуху-то нести, – зыркнул на меня отец и добавил извиняющимся тоном: – Ребёнок мелет что попало, не обращайте внимания.
– Отчего же, неплохо сказано, – ответил Лао Лань. – Мне нравятся честолюбивые дети, по тому, какой он сызмальства, видно, каким он будет, когда вырастет. Ло Сяотуна ждёт безграничное будущее.
Мать положила куриную ножку на стоящую перед Лао Ланем тарелочку со словами:
– He надо превозносить его, староста. Ребёнка хвалить нельзя, в противном случае он не узнает, почём фунт лиха.
Лао Лань переложил эту ножку на тарелочку, стоящую передо мной, а потом взял с подноса ещё одну и положил сидящей рядом с отцом Цзяоцзяо.
– Быстро скажи дяде спасибо, – велел отец.
– Спасибо, дядя, – пролепетала Цзяоцзяо.
– Как её зовут? – спросил Лао Лань у отца.
– Цзяоцзяо, – ответила мать. – Славный ребёнок, очень сообразительный.
Лао Лань наложил на наши с Цзяоцзяо тарелочки много мяса и рыбы с подноса и сказал:
– Ешьте, дети, что хотите, то и ешьте.
– Вы поешьте, – сказала мать. – Не побрезгуйте.
Лао Лань положил в рот и пожевал орешек арахиса:
– Неужели нужно было приходить к вам, чтобы поесть?
– Мы понимаем, – сказала мать, – вы – староста, почётных званий целая куча, большой человек, к вам и в городе, и в провинции на приём записываться надо, наверное, нет ничего в этом мире, чего вы бы не пробовали. Прошу вас, только из доброго расположения.
– Налей мне вина. – И с этими словами Лао Лань подставил ей свою стопку.
– Ой, прошу прощения… – смутилась мать.
– И ему тоже! – указал Лао Лань на стопку перед отцом.
– Ой, виновата… – бормотала мать, наливая вино. – В жизни гостей не приглашала, даже не знаю, как за ними ухаживать.
Лао Лань взял стопку и поднял перед отцом:
– Старина Ло, в присутствии детей о делах прошлых говорить не будем. Если ты отныне ко мне, Лао Ланю, со всем уважением, то вот за это давай и выпьем!
Отец взял стопку, руки у него тряслись:
– Я, как говорится, петух ощипанный, рыба без чешуи, ничуть лучше не стал.
– Да ладно тебе. – Лао Лань брякнул стопку на стол и, не глядя отцу в лицо, проговорил: – Я знаю, кто ты есть, ты – Ло Тун!
Хлопушка двадцатая
Под бравурную музыку несколько тысяч упитанных мясных голубей, хлопая крыльями, взмыли в июльское небо. Следом взлетели тысячи разноцветных воздушных шариков. Пролетая над храмом, голуби уронили с десяток серых перьев, которые смешались с окровавленными перьями страусов. Уцелевшие страусы сбились под большим деревом, словно под прикрытием. Тушки трёх убитых Хуан Бао перед храмом являли собой ужасное зрелище. Стоя перед воротами храма и глядя в небо на воздушные шарики, которых ветром несло на юг, Старшой Лань сокрушённо вздохнул. Откуда-то из-за храма показалась старая буддистская монахиня – румяное лицо, седые волосы, которую поддерживали под руки две молодые монашки. Она остановилась перед Старшим Ланем и с достоинством спросила:
– Вы звали меня, старуху, жертвователь, какие будут распоряжения?
Тот прижал к груди кулак под ладонью в «малом приветствии» и склонился в глубоком поклоне:
– Почтенная наставница, жена моя Шэнь Яояо временно пребывает в вашем монастыре, простите, что затруднил вас заботой о ней.
– Мадам Яояо уже приняла постриг, жертвователь, теперь её имя – Хуэймин, надеюсь, вы не станете нарушать её непритязательное бытие, это и её пожелание, она поручила мне передать его вам. Через три месяца ей ещё нужно будет передать вам нечто важное, прошу вас в назначенное время прибыть сюда. – С этими словами старая монахиня откланялась. Вынув какую-то купюру. Старшой Лань обратился к ней:
– Почтенная наставница, я знаю, что вашей обители немало лет и она обветшала, хочу пожертвовать некоторую сумму на её ремонт, надеюсь, что наставница снисходительно её примет.
Монахиня уважительно сложила ладони перед грудью:
– Ваши подношения так великодушны, почтенный жертвователь, ваши заслуги и добродетели неизмеримы, да пошлёт вам бодхисатва счастья и долгих лет в добром здравии!
Старшóй Лань передал купюру одной из молодых монашек позади наставницы, та, широко улыбаясь, приняла её, но, когда она опустила глаза на номинал, её брови удивлённо взлетели. Большие круглые глаза, розовые щёки, алые губы и белые зубы, синеватая кожа на бритой голове, от неё исходил аромат молодости. У второй молодой монашки, стоявшей позади старухи, губы полные, брови чёрные, как лак, кожа гладкая, как нефрит. Как жаль, такие девушки – и монахини! Я понимаю, мудрейший, допускать подобные мысли – первостатейная пошлятина, но ведь я должен высказывать, что у меня на душе, иначе мои грехи станут ещё тяжелее, верно? Мудрейший лишь молча кивнул. На празднике разворачивалось действие пятое: начиналось групповое представление – на главной площадке снова оглушительно грянули большие трубы – часть первая: ритуальные танцы фениксов, пляски ста зверей. Со стороны главной площадки донёсся шум, который тут же затих. Трубы наигрывали простые старинные мотивчики, заставлявшие размышлять о далёком прошлом. Я заметил, что Старшóй Лань чуть ли не с одержимостью не спускает глаз с силуэтов трёх монахинь. Серые монашеские рясы, белоснежные воротнички, бледность бритых голов, отрадно посмотреть. В небе над главной площадкой закружились цветастые фениксы, создавая возвышенную и загадочную атмосферу. Я давно уже слышал, что этот мясной праздник проводится в десятый раз, поэтому он должен быть исключительно торжественным, и на церемонии открытия ожидается блестящее представление. Эта пара фениксов с длинными развевающимися хвостами, изготовленные и представляемые искусными мастерами своего дела, наверное, были очень яркой деталью. Что касается плясок ста зверей, думаю, имеется в виду смешанное представление настоящих зверей и ненастоящих. В обеих частях было полно всяких зверей, не было разве только цилиня,[52] и самых разных птиц, кроме феникса. Ещё я знал, что в танце должна была показать своё мастерство великолепная группа верблюдов Лао Ланя. Но эти верблюды перестали слушаться, такая жалость.
От комплиментов Лао Ланя я просто сиял, это был полный восторг, казалось даже, что я стал больше, в один миг оказался на равной ноге со взрослыми. И поэтому, когда они в очередной раз наполняли стопки, я вылил воду из стоявшей передо мной белой чашки и тоже протянул матери:
– Налей мне немного.
– Как, ты тоже хочешь вина? – удивилась она.
– Не надо учиться дурным привычкам, малыш, – сказал отец.
– У меня настроение хорошее, давно уже такого не было, – сказал я. – Но я вижу, что и у вас оно прекрасное, вот, чтобы отметить наше хорошее настроение, и хочу немного выпить.
У Лао Ланя заблестели глаза:
– Чудесно, племяш Сяотун. Резонно сказано и логично. Сказавший такие слова независимо от возраста, несомненно, имеет право выпить. Иди сюда, я тебе налью.