ёта дом Лао Ланя, и меня тут же охватил страх. Откуда только могла возникнуть такая дикая мысль? Человек-то Лао Лань совсем не плохой, мне даже стоит почитать его, как у меня могла возникнуть такая ненависть к нему? Чем больше я размышлял, тем больше запутывался, поэтому бросил это дело. Вполне возможно, это мне всего лишь плохой сон приснился, сон, сон, сон, это он, мать вон рассказывала, как она избавлялась от дурных снов, так и мне от моего нужно избавиться. Завтра, нет, через некоторое время после ухода Лао Ланя, перетащу его в хранилище, «пики и мечи в арсенал, коней отпустить на южные горы», отныне мир в Поднебесной.
Лао Лань ходит очень быстро. Казалось, при ходьбе он покачивается, но ходит действительно быстро. Вполне возможно также, что это не он покачивается, а я сам шагаю нетвёрдо. Я первый раз в жизни выпил вина и впервые получил право сидеть за столом наравне со взрослыми, а ещё я впервые сидел как с равным не с кем-нибудь, а с не похожим на других господином Лао Ланем, и действительно был очень горд. Мне казалось, что я стал вхож в мир взрослых, отбросив Фэншоу, Пидоу и других раньше презиравших меня дурачков далеко за порог детских лет.
Хуан Бяо уже распахнул ворота нашего дома, его бдительность, упругий шаг, проворные чёткие движения наполняли меня бесконечным восхищением. Этим долгим вечером, пока мы, усевшись в доме вокруг печки, пили вино, он стоял за дверью на холодном ветру, на ещё не полностью растаявшем снегу, нервы натянуты, как тетива на луке перед выстрелом, глаза всё видят, уши всё слышат, оберегал от нападения лихих людей, от вторжения диких зверей, защищал безопасность Лао Ланя, даже мы, распивавшие вино вместе с Лао Ланем, были под его протекцией. Такому самопожертвованию нам стоит поучиться. Он не только выполнял обязанности охранника, но и держал ухо востро, откладывал свои мысли в сторону, ни на секунду не расслаблялся, чтобы не пропустить хлопок ладоней Лао Ланя. Как только раздавался этот хлопок, он бесшумно, как призрак, появлялся рядом с Лао Ланем, получал от него задание и тут же молниеносно, без всяких скидок и обсуждения того, сколько это будет стоить, решительно и во всей полноте отправлялся последовательно осуществлять распоряжение. Например, если Лао Лань пожелал супа с карасём, при таких обстоятельствах, к которым он был абсолютно не готов, он всего через полчаса поставил этот суп на наш круглый стол. Словно этот суп уже стоял на огне где-то недалеко, и ему оставалось лишь принести его. Когда суп принесли к нам в дом, он был ещё горячий, от него шёл пар, и, если не подождать, можно было обжечь рот и язык. Поставив суп на стол, он повернулся и ушёл, и суп с карасём ещё остыть не успел, как он уже явился с пельменями с акульим мясом. Конечно, они тоже были горячие, словно их только что выловили из кипятка. Для меня всё это было непостижимо, представить невозможно, с моим опытом это было вообще необъяснимо. Просто «большая перевозка» обезьяной из сказки.[53] Пельмени он внёс с невозмутимым лицом, руки не дрожали, дышал он ровно, не запыхался, словно их готовили где-то в двух шагах от нашего круглого стола. Поставив пельмени, он тут же удалился, внезапно вошёл и внезапно исчез, словно умелый мастер-невидимка. В ту пору меня охватывали раздумья: вот если постараться, то, наверное, можно стать таким, как Лао Лань, но таким, как Хуан Бяо, не стать, как ни старайся. Хуан Бяо – прирождённый императорский телохранитель, если бы время обратить вспять на пару сотен лет, он точно был бы дворцовым охранником императора великой династии Цин с широким мечом дао за поясом, настоящий мастер для дворцовых покоев, жаль вот родился не вовремя. Само его существование пробуждало во мне ощущение древности, заставляло вспомнить все эти минувшие времена, а также слепо верить в исторические сказания и легенды.
Стоя у ворот, мы увидели двух рослых гнедых коней, привязанных на улице к электрическому столбу. Тускло светила половинка луны, ярко сияли усыпавшие всё небо звёзды. Крохотные звёздочки отражались от конских крупов, конские глаза сверкали, как лучистый жемчуг. Глядя на их громадные силуэты, я хоть до конца не мог уразуметь, откуда у них такая внушительная осанка, но уже чувствовал, что это лошади непростые, а раз непростые, значит, небесные скакуны. Кровь забурлила в жилах, в сильном душевном волнении хотелось рвануться вперёд, вскарабкаться по лошадиной шее в седло, но туда с помощью Хуан Бяо уже уселся Лао Лань, а Хуан Бяо птицей взлетел в другое. Один за другим, неся на себе двух незаурядных людей, они проследовали по улице Ханьлинь, сначала рысью, потом во весь опор, как два сверкающих метеора, и через мгновение скрылись с глаз, лишь в ушах всё ещё стоял звонкий цокот копыт.
Какое замечательное, какое захватывающее зрелище! Этот вечер стал вечером ни с чем не сравнимых чудес, вечером, о котором я мог без конца вспоминать в любую пору своей жизни. С годами всё более отчётливо проявлялось огромное значение этого вечера для нашей семьи. Мы стояли там ошеломлённые, словно деревья, застывшие под впечатлением от великолепия золотой осени.
По лицу скользнул северный ветерок, но выпитое вино сыграло свою роль, от бурлившей под кожей крови было жарко, и я чувствовал себя вполне комфортно. А родители, интересно, тоже чувствовали себя вполне комфортно? Тогда мне это было неизвестно, но потом я узнал. Потом я узнал, что мать относится к тем, кого после выпивки бросает в жар, зимой, например, она могла пить, потеть и сбрасывать с себя одежду: верхнюю одежду скинет, свитер, после свитера и нижнюю рубашку, и всё. Отец, как мне потом стало известно, принадлежал к тем, кого после выпивки знобит. Чем больше он пил, тем больше съёживался, тем больше бледнел, как оконная бумага, как только что побелённая известью стена. Я видел, как у него на лице выступали мелкие пупырышки, как у курицы, когда её ощиплют. Мне даже было слышно, как у него стучат зубы. У отца, если выпьет как следует, начинался озноб, как при малярии. Мать, поднабравшись, и в холодину «третьей девятидневки» могла пропотеть насквозь, отец же, выпив порядочно, мог даже в три самые жаркие декады шестого месяца дрожать без остановки, как осенняя цикада при последнем издыхании, когда на верхушке ивы, растерявшей все жёлтые листья, выпадает первый иней. Из этого можно сделать вывод, что когда после очень важного для нашей семьи вечернего пиршества мы вышли на улицу проводить Лао Ланя и Хуан Бяо, от прикосновения северного ветерка мать могла чувствовать себя вполне комфортно, в то время как отец от этого почувствовал, будто его ковырнули перочинным ножиком, будто хлестнули смоченной в солёной воде плетью. Как себя чувствовала сестрёнка, я не знаю, она ведь вина не пила.
Неожиданно солнце совсем закатилось, и всё вокруг погрузилось в темноту. А на площади по ту сторону дороги разливается море огней. Один за другим подъезжают шикарные лимузины, мерцают фары, поют клаксоны, богатеи понаехали. Из машин выходят модные девицы и респектабельные господа. По большей части они одеты для отдыха, одежда с виду простая, но известных и дорогих брендов. Рассказываю я о делах прошлых лет, но всё происходившее лежит передо мной, как на ладони. От блеска разрывающихся в небе фейерверков в храме становится светло как днём. Лицо мудрейшего будто покрывается слоем золота, и мне кажется, что он уже превратился в окрашенную золотой краской мумию. В небе беспрестанно расцветают фейерверки, раскатывается гром хлопушек. При каждом фейерверке задравшие в небо головы ахают. Подобно фейерверкам, мудрейший.
Прекрасные моменты длятся лишь миг, а мучительные растягиваются во времени. Но это лишь одна сторона дела, другая заключается в том, что моменты очарования беспредельны, потому что они раз за разом возникают в памяти пережившего их, к тому же память их постоянно приукрашивает, они становятся богаче, насыщеннее, разнообразнее, превращаются в заколдованный лабиринт, очутившись в котором трудно найти выход. Из-за боли от мучительных моментов переживший их бежит от них, как от заразы, даже если это встреча по невнимательности, изо всех сил думает о том, как уклониться от неё, а если это не получается, старается максимально разбавить её, упростить, забыть, чтобы она превратилась в смутную дымку, которую можно разогнать одним дуновением. Таким образом, я нашёл обоснование своим самозабвенным описаниям того вечера. Мне не хочется идти дальше.
Мне не надо усыпанного звёздами неба, не надо дуновения северного ветерка, улицы Ханьлинь в звёздном свете, тем более не надо прелестного аромата, оставленного в воздухе призрачными скакунами Лао Ланя и Хуан Бяо. Я стою у ворот нашего дома, а душа моя уже умчалась вслед за ними. Не потяни меня за руку мать, я стоял бы на улице до света. Я нередко слышал рассказы о том, как душа покидает тело, и поначалу считал, что это предрассудок, болтовня, но, когда после пиршества умчались скакуны, пережил это ощущение совершенно отчётливо. Я выскользнул из тела, словно цыплёнок, разбивший скорлупу яйца. Мягкий, лёгкий, как пух, земное притяжение почти не действовало. Стоило кончикам ног коснуться земли, я подскакивал, как мячик. В глазах моего нового «я» северный ветер имел форму, он струился в воздухе, как поток воды, я мог легко улечься на него, перемещаться, опираясь на него, полниться уверенностью и спокойствием и делать, что захочется. Пару раз я явно должен был налететь на большое дерево, но, повинуясь моей мысли, ветер вознёс меня высоко вверх, а ещё не раз я, казалось, не мог избежать прямого столкновения со стеной, но стоило подумать, как тело сжалось до полупрозрачного листа бумаги и проскользнуло через почти невидимую невооружённым глазом щёлку…
Мать насильно затащила меня в дом, закрываемые ворота звонко лязгнули, и душа нехотя вернулась туда, откуда вылетела. Без всякого преувеличения скажу, что, когда она возвращалась, голова похолодела, было такое ощущение, что после того, как основательно промёрз на улице, залезаешь под тёплое одеяло, это ещё одно подтверждение существования души.