– Сколько всего… Этот Лао Лань… – бормотала обеспокоенная мать, вороша рыбу и креветки. – Съесть, что люди принесли, это запросто, а принести что-то людям – руки коротки…
– Раз прислал, надо есть, – решительно заявил отец, – а я буду делать, что он скажет, вот и всё.
Вечером наш большой дом с черепичной крышей засиял в свете электрических ламп, время керосиновых ламп и тусклого света осталось позади. Так, в лучах слепящего света под разглагольствования матери о благодеяниях Лао Ланя, которые всякий раз непременно вызывали конфузливое выражение на лице отца, мы и встретили Новый год. На моей памяти у нас никогда не было такого обильного празднества: на новогоднем столе были тушенные в соевом соусе тигровые креветки – большие, как скалки для теста. Впервые появились приготовленные на пару крабы – огромные, как лошадиные подковы. Первый раз на столе красовался жареный морской лещ – размером больше отцовской ладони. Некоторые дары моря я вообще никогда не пробовал, например, медуз или каракатиц. Благодаря этому я впервые осознал, что, оказывается, в этом мире есть много чего такого же вкусного, как и мясо.
Хлопушка двадцать четвёртая
Расположившись вокруг грузовичка, четверо мастеровых принялись выпивать и закусывать. Столом им служила расстеленная в грузовичке газета. Я не видел, что за мясо у них на газете, но слышал его запах. Ясно, на столе у них два вида мясных закусок, один – жаренные на древесном угле шашлыки с щедрым добавлением тмина; другой – монгольская жарёха, обильно приправленная сыром. Оживлённый ночной рынок на другой стороне шоссе ещё не закрылся, уходили одни покупатели, им вослед приходили другие. «Выступающий подбородок» вдруг схватился за щёку и вскрикнул. На вопрос, в чём дело, сказал, что зуб заболел. Сутулый старик холодно усмехнулся.
– Говорил тебе, не надо ерунду болтать, а ты не верил, – сказал коротышка. – Теперь веришь? Это тебе от мясного бога для острастки, потом ещё хуже будет.
– Ой, мама дорогая, как больно, умираю! – захныкал, зажав рот, «выступающий подбородок». Не знающий жалости старик затянулся, алеющий кончик сигареты осветил короткую щетину вокруг рта.
– Мастер, помоги! – взмолился страдалец.
– Тебе вот что помнить надобно, – раздражённо бросил сутулый. – Любая деревяшка с вырезанным на ней образом – уже не деревяшка.
– Мастер, но болит ужасно, – ныл страдалец.
– Ну и что ты здесь канючишь? – сказал сутулый. – Давай быстро в храм, вставай на колени перед образом святого и по губам себя, по губам, через какое-то время перестанет болеть, а потом и совсем успокоится.
Зажав рукой щёку и спотыкаясь, «выступающий подбородок» рванулся в храм, рухнул на колени перед образом мясного божка и захныкал:
– О бог мяса, недостойный больше не осмелится, сделай милость, прости меня… – А потом стал хлестать себя по губам то одной ладонью, то другой.
В первый день Нового года всегда избегавший нас Шэнь Ган появился в воротах собственной персоной. Войдя во двор, он по старинным правилам вежливости встал на колени перед табличкой наших предков и отвесил земной поклон, потом вошёл в дом. Его появление удивило всех в семье, и у матери вырвалось:
– Чего это ты?
На лице Шэнь Гана, который обычно при встрече с нами вёл себя нахально – ни дать ни взять, как говорится, дохлая свинья, что уже не боится кипятка, – появилось покорное и смиренное выражение, он вынул из-за пазухи толстый конверт и конфузливо проговорил:
– Твой брат не такой удачливый, тётушка, торговал вот и остался в убытке, занял у тётушки денег, до сих пор не смог вернуть, весь прошлый год крутился, подзаработал чуток, а должок тётушке всё равно возвращать надо. Тут три тысячи, пересчитай…
Он положил конверт перед матерью, отступил на шаг, присел на скамью перед печкой, достал из кармана пачку сигарет, вытащил пару и предложил одну сидевшему на краю кана отцу, который её принял. Другую протянул матери. Та не взяла. В красном свитере с высоким горлом из синтетики, с играющим на щеках румянцем мать выглядела очень молодой. В печке с гудением полыхал уголь, в доме было тепло. После возвращения отца дома у нас, можно сказать, шёл один удачный спектакль за другим, мать пребывала в радостном настроении, злоба с лица исчезла, даже говорить она стала по-другому.
– Шэнь Ган, – приветливо начала она, – я понимаю, что ты действительно остался в убытке, иначе не тянул бы так долго. Когда-то я решилась одолжить тебе последние кровные деньги, исходя из того, что ты – человек порядочный, о том, что ты по своему почину придёшь вернуть мне их, я вправду думать не думала, и во сне не могло привидеться такое. Я про это дело говорила и малоприятные вещи, ты уж не принимай близко к сердцу. Мы с тобой остаёмся добрыми односельчанами, ты вот, брат, вернулся, в будущем обязательно будем поддерживать отношения, не надо разводить церемонии. Пройдя через это, тётушка ещё лучше поняла, что на тебя можно положиться…
– Вы, тётушка, деньги-то всё же пересчитайте… – сказал Шэнь Ган.
– Ладно, – согласилась мать. Как говорится, когда беседуют, то с глазу на глаз, а когда занимают или возвращают, тут же пересчитывают. Одной бумажкой меньше – пустяк, а если, не дай и не приведи, бумажкой больше?
Достав пачку денег из конверта, мать послюнявила пальцы и пересчитала, потом протянула отцу:
– Пересчитай-ка ещё разок.
Отец проворно посчитал деньги и положил обратно перед матерью:
– Три тысячи как один юань.
Шэнь Ган встал, разинул рот и будто с натугой произнёс:
– Тётушка, а расписочку не вернёшь?
– Хорошо, что сказал, я бы и забыла совсем, – охнула мать. – Но куда же я эту расписку положила? Сяотун, не знаешь, куда я дела эту расписку?
– Не знаю.
Мать спрыгнула с кана, стала рыться в сундуках и шкафах и в конце концов нашла то, что искала.
Приняв расписку, Шэнь Ган внимательно прочитал её пару раз, убедился, что всё верно, и аккуратно засунул во внутренний карман. И ушёл.
Пока тот мастеровой хлестал себя по губам, я негромко продолжал рассказывать мудрейшему свою историю. Я-то думал, что мой рассказ привлечёт внимание этой четвёрки, но они были слишком увлечены мясом. Я хотел было сказать, что я – тот самый Ло Сяотун, изначальное воплощение бога мяса, но эти слова так и не сорвались с моих губ. Я подумал, что мудрейшему такая выходка может не понравиться, к тому же, даже скажи я это, они всё равно бы не поверили.
Вечером на второй день Нового года к нам в дом заявился с бутылкой «Маотай» в руках Яо Седьмой, тот самый, что всегда бросал вызов Лао Ланю. Мы как раз расселись за только что накрытым квадратным столом. Приход Яо Седьмого тоже поверг нас в изумление, потому что он никогда раньше у нас не появлялся. По взгляду матери я понял, что она в претензии ко мне за то, что я не выполнил её распоряжения перед ужином закрыть ворота, в результате этот тип и просочился к нам. Вытянув шею, Яо Седьмой окинул взглядом расставленную на столе еду и разозлившим меня тоном воскликнул:
– Ух ты, какое изобилие!
Отец приоткрыл рот, хотел что-то сказать, но так ничего и не произнёс.
– Куда нам с вашим домом равняться? – отбрила его мать. – У нас, как говорится, кое-как заваренный чай и жидкая каша – набить живот, и вся недолга.
– Уже не кое-как заваренный чай и жидкая каша, – не сдавался Яо Седьмой.
– Это у нас со вчерашнего дня осталось, – встрял я. – Вчера вечером мы ели больших креветок, крабов, каракатиц…
– Сяотун! – оборвала, зыркнув на меня, мать. – Ешь да помалкивай.
– Мы ели креветок, вот таких больших… – И сестрёнка показала ручками, каких.
– Устами младенца глаголет истина, – кивнул Яо Седьмой. – Как Ло Тун возвернулся, у вас, сестрёнка, в доме большие перемены произошли.
– У нас всё, как и раньше, – отрезала мать. – Ты, видать, наелся и не нашёл другого места, как прийти к нам позубоскалить?
– Вообще-то мне надо одно важное дело обсудить с братом Ло Туном, – со всей серьёзностью заявил Яо Седьмой.
Отец отложил палочки:
– Ну, пойдём в комнату, поговорим.
– Это что за страшные дела такие, чтобы в комнате обсуждать? – уставилась на него мать и, подняв голову, посмотрела на электрическую лампочку. – Ещё одну лампу зажигать, за электричество, небось, тоже платить нужно?
– Эти слова ещё раз выявляют твою истинную суть, сестрёнка, – съязвил Яо Седьмой и обратился к отцу: – Никакого страшного дела, конечно, нет, Старый Яо дерзнул выйти на улицу и обратиться с рупором ко всей деревне. – Он поставил бутылку «маотай» на плиту очага, достал из-за пазухи лист бумаги и протянул отцу: – Тут я написал разоблачительный материал про Лао Ланя, поставь свою подпись, и мы сообща свалим его, не позволим больше бесчинствовать этому последышу злодеев-помещиков.
Принимать этот материал отец не стал и глянул на мать. Та, опустив голову, возилась с рыбьей костью. Помолчав, отец сказал:
– Мой уход на этот раз, старина Яо, был одно мучение, одни разочарования, ко всему я остыл, ничего не хочется, хочу только хорошо провести дни свои. Ты поищи уж кого другого, чтоб он подписал – я это подписывать не буду.
– Знаю-знаю, Лао Лань вам в дом электричество провёл, – презрительно усмехнулся Яо Седьмой, – а ещё с Хуан Бао прислал мешок тухлой рыбы и гнилых креветок. Но ведь ты же – Ло Тун, неужто ты дальше носа своего не видишь? Разве Лао Лань купил тебя этими мелкими подачками?
– Ты, Яо Седьмой, Ло Туна в беду не втягивай, – холодно проговорила мать, кладя палочками кусок рыбы в чашку сестрёнки. – Пару лет назад он вместе с тобой выступал против Лао Ланя и до чего в конце концов докатился? Сам-то, горе-советчик, этакий стратег с собачьей головой, за спины прятался, а Ло Туна подстрекал, как дохлого кота, забраться на дерево. На самом-то деле не собираешься ли ты, скинув Лао Ланя, сам стать старостой?