Старшóй Лань усмехнулся:
– Я однажды был женат, одному человеку уж навредил. Зачем тебе становиться вторым? Скажу тебе честно, я вообще не человек, я – жеребец, племенной жеребец, а племенной жеребец принадлежит всем кобылицам, он не может принадлежать одной. Когда племенной осеменит кобылицу, она должна тут же удалиться. Так что я не человек, ты тоже не хочешь становиться человеком, хочешь стать кобылицей, тебе и в голову не должна приходить такая вздорная мысль, как выйти за меня замуж.
Убитая горем Хуан Фэйюнь стала бить себя в грудь кулаками.
– Я – кобылица, кобылица, ко мне каждую ночь во сне приходит на случку племенной жеребец, который всё внутри раскурочивает… – причитала она, разрывая при этом одежду на груди и с треском разодрав дорогую юбку. Её руки беспрестанно добивались в этом деле успеха: раз-два, и клочки юбки слетели на пол, потом она сорвала бюстгальтер, трусики, в конце концов осталась обнажённой и принялась бегать по гостиной, крича: – Я - кобылица… Я – кобылица…
Крики за воротами храма разбудили меня, но безумные вопли Хуан Фэйюнь ещё звучали в ушах. Я тайком глянул на мудрейшего, мучительное выражение на его лице быстро сменилось безмятежностью. Я хотел было продолжить своё повествование, но услышал шум во дворе. Поднял голову, выглянул, а там на обочине остановился большой грузовик, гружённый пиломатериалами: тут и толстые доски, и крупный кругляк, а на высокой груде дерева – рабочие. Они принялись с грохотом сбрасывать всё это с машины. Раздался звонкий голосок мальчика, которого чуть не задело сброшенным с машины кругляком:
– Дяденьки, вы зачем этот лес сгружаете?
Один из грузчиков, детина в плетёной шляпе, отозвался:
– Быстро вали отсюда, пацан, а то зашибём, некому будет по сыночку плакать.
Мальчик спросил:
– Что же вы всё-таки делать будете?
С машины кто-то сказал:
– Быстро беги домой, скажи мамке, что сегодня вечером здесь будут пьесу играть.
– A-а, так вы собираетесь сцену строить, – обрадовался мальчик. – И что за пьеса?
Тут сверху соскользнула широченная сосновая доска, и с машины раздался испуганный крик:
– А ну катись отсюда, пацан!
Мальчик упрямо стоял на своём:
– Вы же не говорите, какую пьесу исполнять будут – как же я уйду?
– Хорошо, – сдались на машине, – сообщаю тебе, сегодня вечером будут исполнять «Записки о том, как мясной мальчик становится бессмертным», теперь сделай так, чтобы тебя здесь не было.
– Конечно, – откликнулся мальчик, – вы мне сказали, и теперь я исчезну.
– Вот ведь чудак парень, – сказали на машине.
И вниз быстро скатилось толстое бревно. Мальчонка отпрыгнул в сторону, бревно, словно живое существо, покатилось вслед за ним и у входа в храм остановилось. Брёвна и доски распространяли вокруг свежий аромат, словно несли весть из леса, которым когда-то были. Вдыхая свежий запах сосны, я вспомнил помост, сооружённый лет десять назад на мясокомбинате, и душу наполнили печальные воспоминания о прошлом. Бедняга отец сделал помост курилкой, где размышлял в одиночестве, тупо просиживая там каждый день большую часть времени, а делами предприятия почти не занимался.
Вечером, за месяц до кончины жены Лао Ланя, мудрейший, отец и мать – он наверху, она внизу – развернули на помосте следующий диалог.
Мать:
– Спускайся.
Отец (бросая непотушенный окурок):
– Не могу.
Мать:
– Если кишка не тонка, то и торчи там до самой смерти и не спускайся никогда.
Отец:
– Могу так и сделать.
Мать:
– Ну и сукин же ты сын будешь, если спустишься.
Отец:
– Не спущусь.
Хотя Лао Лань строго запретил распространяться об этом, слухи о том, что отец поклялся никогда не спускаться с помоста, понемногу расползлись по всему предприятию. Мать в то время была страшно перепугана – то в сердцах чашки расколотит, то слёзы льёт перед зеркалом. Мы с сестрёнкой по этому делу ничуть не переживали, даже (ну, просто совестно, мудрейший) находили в этом и нечто забавное, и отчасти предмет гордости. Наш папа, наконец-то, начал проявлять свой независимый стиль поведения.
Отец поклялся не слезать с помоста, но про то, что и есть не будет, не упоминал. Так что еду три раза в день носили ему мы с сестрёнкой. Было несколько странное ощущение, когда мы принесли еду в первый раз, но потом мы быстро привыкли. Отец восседал на помосте очень удобно и с невозмутимым лицом равнодушно приветствовал нас. Нам очень хотелось поесть на помосте вместе с ним, однако он всегда очень вежливо, но настойчиво прогонял нас. Чтобы он поел, пока не остыло, мы нехотя спускались с помоста. Каждый раз принося еду, мы забирали посуду с прошлого раза. Все плошки и чашки были чистые, и их почти не нужно было мыть. Я догадался, что отец вылизывал посуду языком. Я невольно представил себе, как отец делает это, высунув язык. Там у него наверху времени много, вот он и вылизывал посуду, а это тоже, считай, работа.
Чтобы решить вопрос с продуктами его жизнедеятельности, мы принесли отцу два резиновых ведра. Так что, помимо доставки ему еды, мы взяли на себя и удаление его испражнений. Когда мы с сестрёнкой с трудом волокли на помост эти поганые вёдра, отец всё время смотрел вниз, и по лицу было видно, как ему ужасно не по себе. Он предложил мне добыть верёвку, привязать к ней железный крюк, и таким образом стало бы возможным спускать вниз вёдра с нечистотами, поднимать наверх корзинки с едой и избавить нас от труда забираться и спускаться. Когда я упомянул об этой задумке отца Лао Ланю, тот расхохотался. А отсмеявшись, сказал:
– Это дело в основном касается вашей семьи, поговори с матерью.
Мать была категорически против предложения отца. Похоже, она уже привыкла, что её муж торчит на помосте, целыми днями активно работала, посуду больше не била, говорила и смеялась с Лао Ланем и однажды сказала мне:
– Сяотун, понесёшь еду, не забудь передать отцу блок сигарет.
Хоть мать и против, если мы добываем верёвку, всё пойдёт легче. Если не добываем – значит, не хотим. Трижды в день забираться на помост, видеть необычного отца, переброситься с необычным отцом парой простых слов – для нас с сестрёнкой это была огромная радость.
Рано утром за двадцать один день до кончины жены Лао Ланя, когда мы с сестрёнкой принесли завтрак, отец посмотрел на нас и глубоко вздохнул:
– Дети, никудышный у вас папка.
– Какой же ты никудышный, – возразил я. – Ты уже продержался семь дней, а это непросто. Многие говорят, что ты святой, что на помосте станешь даосским бессмертным.
Отец с горькой усмешкой покачал головой. Несмотря на хорошую пищу, которую мы приносили каждый день (аппетит у него тоже был неплохой, и свидетельством тому были вылизанные до блеска плошки), за эти семь дней отец явно похудел. Отросшая борода торчала во все стороны, как иголки у ежа, глаза подёрнулись кровяными жилками, в уголках скопился гной, от него неприятно пахло. В носу у меня засвербило, вот-вот брызнут слёзы. Я очень осуждал себя за невнимательность:
– Пап, мы сейчас принесём тебе бритву и тазик умыться.
– Пап, мы принесём тебе одеяло и подушку, – добавила сестрёнка.
Отец, который сидел, опершись спиной о деревянный столб и глядя в просторы полей за стеной, грустно проговорил:
– Сяотун, Цзяоцзяо, спуститесь, разведите костёр и предайте папку огню.
– Папа, вы об этом даже не думайте! – хором заявили мы с сестрёнкой. – Если вас не будет, наша жизнь потеряет всякий смысл. Вам нужно обязательно держаться, держаться до последнего, тогда и победим!
Мы положили корзинку с едой, подняли поганое ведро и собрались спускаться, когда отец потёр большой рукой лицо и встал:
– Не нужно.
Он поднял ведро, раскачал его, а потом отпустил. Ведро улетело за стену.
Поведение отца испугало меня, я чувствовал, что сейчас случится что-то нехорошее, бросился к нему в ноги и с плачем обхватил одну:
– Пап, не прыгай, разобьёшься!
Сестрёнка тоже обхватила другую ногу и заплакала:
– Пап, я не хочу, чтобы ты умер!
Отец погладил нас по головам, задрал лицо вверх и долго не опускал. Глаза его наполнились слезами, и он проговорил:
– Дети мои, что вы придумали? Как папа может спрыгнуть? У такого, как ваш папа, духу не хватит.
Вслед за нами отец спустился с помоста и направился в контору. Встречавшиеся по дороге провожали нас удивлёнными взглядами.
– Что уставились?! – выругался я. – Попробуйте забраться на помост, если можете. Отец просидел там семь дней, если просидите восемь, тогда и будете иметь право обсуждать отца, а иначе закройте свои поганые рты.
Обруганные мной уныло сбежали. Довольный, я посмотрел на отца:
– Ничего, пап, ты у нас лучший.
Отец побледнел и ничего не сказал.
Вслед за нами отец вошёл в контору. Лао Лань и мать отнеслись к нашему появлению спокойно, никакой необычной реакции не последовало, словно мы не спустились с помоста, а вернулись из цеха или из туалета.
– Старина Ло, – обратился к отцу Лао Лань, – хорошие новости: богатые супермаркеты наконец вернули просроченные платежи. Теперь мы с ними больше работать не будем, раз не сдерживают обещания.
Лицо отца было пепельно-бледным.
– Лао Лань, я увольняюсь, больше не стану работать директором предприятия.
– Почему? – удивился Лао Лань. – Почему хочешь уволиться?
Отец опустился на табуретку, долго сидел, понурив голову, а потом выдохнул:
– Не справился я.
– Ну что за ребячество, почтенный старший брат? – сказал Лао Лань. – В чём я могу тебя обвинить?
– Не обращай на него внимания, Лао Лань, – презрительно бросила мать, – этот человек всегда собой недоволен.
Отец было вспыхнул, но покачал головой и промолчал.
Лао Лань бросил отцу цветастую газету и глуховатым голосом проговорил:
– Вот, Ло Тун, взгляни, тот самый мой третий дядюшка бросил всё своё несметное имущество, а также множество любимых женщин, в монастыре Юньмэньсы постригся в монахи и удалился от мира…