Четыре Больших поднялся с порожка и отвесил матери поклон:
– Вы, управляющая Ян, ближе мне отца с матерью!
– Деньги тебе ближе отца с матерью, – сказала мать. – Можешь халтурить и воровать материалы на строительстве дорог и возведении домов, но если будешь заниматься этим при устройстве могилы, тебя ждёт возмездие, Четыре Больших!
– Не волнуйтесь, управляющая Ян, – изворотливо ввернул Четыре Больших. – Непременно постараюсь тратить меньше денег и больше делать работы, даже делать дело, не тратя денег, и возведу могилу, какой и атомная бомба не страшна.
– Из собачьей пасти бивни не появятся! – потеряв терпение, бросила мать. – Ты ведь ещё денег не получил. – Она положила руку на телефон. – Неужто твой заяц прежде телефонной связи поспевает?
– Чтоб я сдох, мой рот повонючее нужника. – Четыре Больших делано разогнал, как веером, вонь изо рта. – Управляющая Ян, тётушка Лань… Нет, что я говорю – тётушка Ло, любезная тётушка, я же сзади газы вашего коня разгоняю.[75] Ниже меня никого и нет, но усердно…
– Катись отсюда! – Мать схватила пачку «адских» денег и запустила в него.
Разлетевшись в воздухе, банкноты медленно опустились на пол.
Четыре Больших скорчил гримасу в сторону зала, повернулся и пустился бегом прочь, не разбирая дороги, и столкнулся со входившей в ворота женой Хуан Бяо. Покраснев, та выругалась:
– Четыре Больших, не за траурной шапкой спешишь? Не спеши, она у тебя на голове.
Четыре Больших потрогал голову:
– Извини, тётушка Лань, то есть что я говорю… тётушка Хуан, ты только посмотри на мой рот – плету, что попало. – Он прикрыл рот, вытянул шею, почти коснувшись лица жены Хуан Бяо, и тихо проговорил: – Я тебе титьки не придавил?
– Мать твою, Четыре Больших! – Она пнула его ногой и помахала рукой у себя перед лицом: – Ты что, дерьма нажрался? Ну и вонища!
– Таким, как я, – униженно пролепетал Четыре Больших, – даже дерьма тёплого урвать не удаётся.
Женщина занесла было ногу для ещё одного пинка, но Четыре Больших поспешно отпрянул, прижавшись к створке ворот.
Онемев, все в растерянности смотрели на молодую женщину. В куртке из узелкового батика с белыми цветочками на голубом фоне, широких шароварах до земли из того же материала и расшитых цветами туфлях с синим верхом и чёрным низом – её внешний вид отчасти напоминал учащуюся школы западного образца, отчасти – кормилицу из семьи крупного помещика. Отливающие блеском волосы свободно завязаны на затылке узлом, чёрные, будто лаковые, брови, живые глаза, ладный носик головкой чеснока, маленький чувственный ротик за полными губами, при улыбке у левого уголка рта появляется ямочка. Груди большие, подрагивающие, как два живых зайчонка. Я уже рассказывал, мудрейший, что она была в услужении в семье Лао Ланя, прислуживала его жене и дочери. Став на мясокомбинате начальником, я уже не ходил к ним в дом столоваться, поэтому давно не видел её. Мне вдруг показалось, что эта женщина очень распущенная, и причиной этого ощущения было то, что при взгляде на неё моя писюлька подросла немного, а считать, что это не так, никуда не годится. На самом деле я испытываю отвращение к распущенным женщинам, и всё же мне хочется смотреть на них, поэтому я чувствую вину, решаю не смотреть на неё, но глаза сами возвращаются к её телу. Она заметила мой взгляд и, сжав губы, улыбнулась возмутительно распущенным образом. И сказала матери:
– Управляющая Ян, президент Лань спрашивает тебя.
Мать глянула на отца, и её взгляд был несколько странным.
Склонив голову, отец кистью черта за чертой выписывал иероглифы в большой книге.
Мать вышла вслед за женой Хуан Бяо. Та виляла задом туда-сюда. Вот ведь тварь распутная, от неё всё в душе смешалось, на лице прыщи высыпали, расстрелял бы.
Впившись взглядом в её задницу, Сяо Хань вздохнул:
– Вот уж взаправду доброму молодцу хорошей жены не видать, как говорится, жаба женится на каракатице.
Ма Куй, который, сидя на корточках, покуривал сигарету для гостей, сказал:
– Только Хуан Бяо – одна вывеска, эта женщина ещё не знает, чья она жена!
Тут встряла сестрёнка:
– Вы о ком говорите?
Отец вдруг хлопнул кистью о стол так, что из латунной тушечницы выплеснулась жидкость.
– Пап, ты чего рассердился? – спросила сестрёнка.
– А ну замолкли все у меня! – сказал отец.
Ма Куй покачал головой:
– Брат Ло Тун, ты чего так взъярился?
– Катись-ка ты, мать твою, – сказал Сяо Хань, – пристроился тут к бесплатному куреву, да? Думаешь накуриться на все свои сто юаней?
Ма Куй достал из шкатулки ещё пару сигарет, одну прикурил, другую засунул за ухо, встал и пошёл к выходу, бормоча при этом:
– Если говорить о том, какой я важный родственник президенту Ланю, невестка в семье его третьего дядюшки – родная племянница третьего дяди мужа моей дочери.
– Сяотун, бери сестрёнку и возвращайтесь домой, – велел мне отец, – не надо здесь мешаться.
– Тут интересно, не пойду я, – заявила сестрёнка.
– Сяотун, уведи её! – строго повторил отец.
На его лице появилось суровое выражение, какого я не видел со времени его возвращения, в душу закрался страх, и я, взяв сестрёнку за руку, собрался вести её домой. Она идти не хотела, вырывалась и громко протестовала. Отец поднял ладонь, собираясь шлёпнуть её, но тут, строгая и торжественная, вошла мать. Ладонь отца опустилась. Мать сказала:
– Старина Ло, мы тут с президентом Ланем посоветовались и думаем разрешить Сяотуну одеться сыном в трауре вместе с Тяньгуа стоять у гроба и разбить глиняный таз.[76]
Отец с потерянным лицом закурил, делая затяжку за затяжкой, и из-за целого облака дыма его лицо казалось ещё более потерянным. Прошло немало времени, прежде чем он вымолвил:
– И ты согласна?
– Думаю, ничего такого в этом нет, – немного смутилась мать. – По словам жены Хуан Бяо, когда Сяотун с Цзяоцзяо столовались здесь, тётушка говорила, что хотела бы признать Сяотуна сыном. А Лао Лань сказал, что она всю жизнь хотела иметь сына, это было её заветным желанием. – Мать повернулась ко мне. – Сяотун, говорила такое тётушка?
– Я точно не помню…
– Цзяоцзяо, тётушка говорила, что хочет признать твоего брата сыном? – обратилась мать к сестрёнке.
– Говорила, – уверенно заявила сестрёнка.
Отец рассерженно отвесил ей оплеуху:
– Во всё-то ты встрянешь, вот ведь безобразную привычку взяла!
Цзяоцзяо разревелась.
Стоило ей расплакаться, как у меня защемило сердце. Поэтому я твёрдо сказал:
– Да, тётушка так говорила, и я тогда согласился. Это говорила тётушка, это говорил и дядюшка Лао Лань, и это говорилось в присутствии Циня, начальника управления из города.
– Подумаешь, дело какое важное, было бы из-за чего так горячиться, – сердито сказала мать. – Мёртвому утешение!
– И мёртвые об этом знают? – презрительно спросил отец.
– Знают или не знают, говоришь? – Лицо матери потемнело. – Человек умирает, душа не умирает.
– Хватит болтать попусту! – не выдержал отец.
– Что я такого болтаю попусту? – не уступала мать.
– Я с тобой ссориться не хочу. – Отец говорил уже не так громко. – Сын твой, как хочешь, так и поступай.
Тут встал сидевший на корточках и молчавший Сяо Хань:
– Директор Ло, не будьте таким упрямым, раз уж управляющая Ян уже согласилась в присутствии президента Ланя, начальник цеха Сяотун тоже согласен, так почему бы не сделать приятное? К тому же это ведь не театральное представление? Даже если Сяотун десять тысяч раз оденется почтительным сыном, он всё равно твой сын, никто его не отнимет. Столько людей борются за такую возможность, но не получают её.
Отец, опустив голову, молчал.
– Вот такой у него несносный норов, – сказала мать. – В любом деле выступает наперекор мне. Всю жизнь, считай, не выбраться из-под его контроля.
– Давай выбирайся быстрей, – как-то неопределённо проговорил отец.
– Вздор какой-то несёт, – выругалась мать и повернулась ко мне: – Сяотун, найди жену Хуан Бяо, пусть поможет тебе переодеться, через какое-то время приедет репортёр снимать на видеокамеру, смотри, чтобы без озорных улыбочек – тётушка Лань при жизни относилась к тебе неплохо, и тебе следует выказать крайнее сыновнее почитание.
– Я тоже хочу переодеться… – захныкала сестрёнка.
– Цзяоцзяо! – уставившись на неё, прикрикнул отец.
Сестрёнка скривила губы, готовая заплакать, но увидев, что отец небывало непреклонен, сдержалась, не проронила ни звука и вся в слезах вышла.
Хлопушка тридцать девятая
К вечеру высокую сцену уже возвели, четыре мастера подняли на неё заново покрашенного мясного бога и поставили сбоку. Лицо бога, обращённое навстречу лучам влажного июльского солнца, казалось особенно красочным. Чтобы он не упал, мастера приколотили его ноги к полу двумя толстенными гвоздями. Когда они заколачивали эти гвозди, моё сердце сжималось вслед за этим грохотом, ноги тоже – удар за ударом дёргались. Потом, придя в себя, я понял, что потерял сознание – свидетельством тому были мокрые от мочи штаны, прокушенный язык и боль от щипка под носом. Рядом с моим телом выпрямилась молодая женщина с больничным бейджиком на груди, за ней врач-мужчина тоже с больничным бейджиком и волосами, окрашенными в золотистый цвет. Он сказал:
– Должно быть, эпилептический припадок.
Я лежал на спине, а он, согнувшись в поясе, спросил:
– В семье эпилептиков не было? – Сбитый с толку, я покачал головой – в ней царила пустота.
– Ты у него спрашиваешь, используя такие слова – куда ему понять? – Женщина презрительно глянула на него и, наклонив голову, спросила: – В твоей семье падучая случалась?
Падучая? Я усиленно размышлял, чувствуя слабость во всём теле, руки мягкие, не поднять. Падучая? Вспомнил, как отец Фань Чжаося нередко терял сознание на улице, изо рта шла белая пена, всё тело дёргалось в конвульсиях, и я слышал, как люди говорили, что это падучая. В моём роду падучей не было. Даже когда мы с отцом доводили мать до бешенства, никакой падучей не случалось. Покачав головой, я опёрся слабыми, как лапша, руками о землю и с трудом сел.