– Возможно, это вторичная эпилепсия, такое по большей части случается в результате тяжёлых душевных потрясений, – сказала женщина-врач.
– У таких людей душевная жизнь очень проста. Ну откуда у них потрясения? – усомнился мужчина.
«Мать твою, – выругался я про себя, – если подумать, откуда ты можешь знать, что моя душевная жизнь очень проста? Моя душевная жизнь сложна до невозможности!» Женщина-врач обратилась ко мне:
– Имей в виду, тебе нельзя забираться на горы, опускаться под воду, тем более нельзя водить машину, мотоцикл, ездить верхом тоже не годится.
Я понимал, что она говорит, но судя по моему лицу, точно пребывал в полном неведении. Поэтому мужчина сказал:
– Пойдём, Тяньгуа, представление скоро начнётся.
Тяньгуа? Сердце защемило, отчётливо нахлынули воспоминания. Неужели эта студентка с тонкой талией, длинноногая, с длинными волосами, симпатичная и добрая и есть дочка Лао Ланя, эта рыжеволосая Тяньгуа? Эта девчонка с её необъяснимой привлекательностью неожиданно похорошела и превратилась в эту девушку – вот уж поистине девушки меняются, когда взрослеют. Тяньгуа! То ли я выкрикнул её имя, то ли готовый в любой момент рассыпаться божок Ма Тун. Конечно, я надеялся, что это был я, а не Ма Тун, потому что давно слышал, что если он позовёт красивую девушку по имени и она на свою беду откликнется, то ей не миновать злой судьбы и насланных им мучений. Девушка откликнулась, и моя голова закружилась в поисках источника этого звука. Ей вообще было не до меня, ей и в голову не могло прийти, что столь высокомерный когда-то Ло Сяотун, в конце концов, опустится до такого состояния и будет ютиться в полуразрушенном храме, валяться на полу страдающим вторичной эпилепсией нищим, хотя нищим я не был, но она со своим приятелем наверняка посчитали меня таковым. Она стояла перед мудрейшим, касаясь низом живота его лица, мудрейший сидел, не шелохнувшись, она, похоже, как ни в чём не бывало, подалась телом вперёд, вытянув руку и поглаживая Ма Туна по шее, и спросила стоявшего за ней приятеля:
– Ты смотрел сериал «Ляо Чжай. У Тун»?
– Нет, – смутился тот, – мы сдавали экзамены в университет и ничего кроме учебников не видели. У нас проходной балл был чрезвычайно высоким и конкуренция очень жёсткая.
– Знаешь, что за божество У Тун? – обернулась к нему девушка с лукавой улыбкой.
– Не знаю.
– Я так и думала.
– Ну и что это за божество? – спросил он.
– Неудивительно, что Пу Сунлин сказал: «После военной победы Вань в землях У осталась лишь половина духа Туна», – шутливым тоном проговорила она.
– О чём это ты? – спросил её приятель, сбитый с толку. Она улыбнулась:
– Не буду, не буду. Смотри. – Она поднесла испачканные грязной водой ладони к его лицу: – Ма Тун вспотел.
Тот взял её за руку и потянул прочь из храма. Она шла будто с большой неохотой, оглядывалась, словно ища глазами Ма Туна, но её наставления при этом касались меня:
– Тебе лучше всего сходить в больницу, эта твоя болезнь не смертельная, но принять лекарство не помешает.
В носу у меня засвербило, отчасти от растроганности, отчасти от переживаний, как стремительно изменяется мир. Во дворе уже собралось немало людей, множество других от мала до велика, таща скамейки на плечах, шли с двух сторон по шоссе и по полям позади храма. Странно, что на обычно загруженном шоссе не было ни одной машины. Такую аномалию я могу объяснить лишь тем, что движение регулировала полиция. Ещё я недоумевал, почему сцену для представления возвели не на пустыре напротив, а во дворе маленького храма, где народу умещается не так много? Всё это было так нелепо, ни о каком смысле не было и речи. И тут я вдруг увидел Лао Ланя: с рукой на перевязи, с марлевой повязкой на левом глазу; словно вышедший из боя раненый солдат, он под охраной Хуан Бяо и других показался из кукурузного поля позади храма. Перед ними весело бежала с початком кукурузы в руке та самая девочка по имени Цзяоцзяо. Её мать Фань Чжаося то и дело окликала её:
– Не бегай так быстро, сокровище моё, смотри, не поскользнись!
Мужчина средних лет с бумажным веером в руке, увидев Лао Ланя и иже с ним, выбежал навстречу, расплываясь в улыбке:
– Президент Лань, вы лично прибыли.
Один из сопровождавших Лао Ланя представил его:
– Президент Лань, это Цзян, художественный руководитель городской труппы театра «Люцян».
– Работник искусства! – громко произнёс Лао Лань. – Я тут, видишь ли, в таком виде, не могу пожать руку, прошу извинить!
– Что вы, что вы, президент Лань, – запел худрук. – Только с вашей поддержкой наша труппа и может прокормиться.
– Взаимопомощь – штука такая, – сказал Лао Лань. – Скажи своим артистам, пусть приложат немного усилий, хорошенько помогут мне отблагодарить бога мяса и бога У Туна, а то кто его знает, неважнецкое представление перед храмом может оскорбить дух божеств, и ниспошлётся воздаяние.
– Не волнуйтесь, президент Лань, – заверил худрук, – мы приложим все силы, исполним эти две пьесы хорошо.
Несколько электриков с сумками для инструментов за спиной при помощи приставных лестниц монтировали на сцене освещение. Глядя, как они ловко и умело забираются и спускаются по лестницам, я вспомнил двух братьев-электриков в деревне мясников много лет назад, всё прошло, с течением времени вещи остались прежними, а люди – нет. Я, Ло Сяотун, опустился на самое дно общества и, по всей вероятности, определил, что в этой жизни у меня шанса подняться снова не будет. Всё, что я могу делать, это сидеть в ветхом храме, опираясь на тело, ослабевшее, возможно, после приступа вторичной эпилепсии, и отправляться в былые времена, ветхие, как многолетний прах, рассказывая о них этому гнилому, как труха, монаху, что сидит напротив.
Высокий, сверкающий пурпурно-красным лаком гроб стоит поперёк гостиной дома Лао Ланя. В него помещена роскошная урна с прахом. Я видел всё это своими глазами и почувствовал, что это и впрямь лишнее. Затем, когда Лао Лань опустился на колени и, хлопнув по гробу, зарыдал во весь голос, я вдруг понял: только если ударить по гробу, может получиться такой гулкий и волнующий звук; только став на колени перед таким величественным гробом, высоченный Лао Лань кажется мне равным; и только такой пурпурно-красный гроб может подчеркнуть торжественность обстановки в зале с телом покойного. Не знаю, прав я был в своих соображениях или нет, потому что произошедшее потом заставило меня потерять интерес к этим мелочам.
Наряженный в холщовую траурную одежду, я сидел впереди гроба; Тяньгуа в траурной одежде сидела позади него. Между нами стоял глиняный таз для сжигания бумажных денег. Эти оттиски медных монет на жёлтой бумаге мы с Тяньгуа поджигали от лампад на крышке гроба и бросали догорать в таз. Бумага в нём превращалась в белый пепел, от которого поднимался дымок. Погода в этот день седьмого месяца по лунному календарю стояла жаркая, просторная траурная одежда была перехвачена на поясе конопляной верёвкой, а перед лицом ещё пылали деньги в тазу, так что через какое-то время я почувствовал, что весь в поту. Посмотрел на Тяньгуа – её лицо тоже вспотело. Перед нами лежала груда бумажных денег, я клал в огонь денежку, а вслед за мной – она. Невозмутимое личико, выражение строгое, но никакой скорби не видно. Нет и следов от пролитых слёз, хотя, возможно, они уже все выплаканы. Я будто бы слышал, что Тяньгуа этой умершей женщине не родная, что её купили у какого-то торговца как живой товар. Другие говорили, что Лао Ланю её родила девица из другой деревни, и потом её растила жена. Я то и дело тайком смотрел на неё, сравнивая с женщиной на портрете за гробом, и не находил между ними ничего общего. Сравнил её лицо и с лицом Лао Ланя – вроде бы тоже не нашёл особого сходства. Может, её на самом деле купили у торговца живым товаром?
Подошла мать со смоченным в холодной воде полотенцем, протёрла мне лицо и тихо распорядилась:
– Не надо жечь очень много, дождитесь, пока недогоревшие обратятся в пепел, и хватит.
Закончив со мной, мать сложила полотенце, подошла к Тяньгуа и протёрла лицо ей тоже.
Тяньгуа подняла голову и посмотрела на мать, большие глаза быстро забегали. Ей вообще-то следовало что-то сказать в благодарность, но она ничего не сказала.
Сестрёнка, посчитав, что мы жжём бумагу в развлечение, неслышно подошла, присела рядом со мной на корточки, взяла жёлтую бумажку, бросила в таз и спросила меня на ухо:
– Брат, а можно в тазу мясо жарить?
– Нельзя, – сказал я.
Со двора вошли работавшие на нас репортёры: один нёс видеокамеру, другой – штатив с осветителем – и стали снимать происходящее в зале. Мать, согнувшись, подбежала к сестрёнке и потащила её вон, сестрёнка идти не хотела, мать схватила её под мышки и поволокла.
Под объективом камеры я сжал губы, чтобы выглядеть серьёзнее. Положил бумажную денежку в таз, Тяньгуа последовала моему примеру. Репортёр с камерой согнулся в поясе так, что объектив чуть не касался дыма и огня. Потом качнул его, направив на моё лицо, ещё движение – и он направлен на лицо Тяньгуа. Движение вниз, и в объективе мои руки. Ещё движение, и в нём руки Тяньгуа. Ещё перемещение, и в объективе гроб. Камера поднимается и снимает лицо усопшей. Я вижу в рамке её лицо, лицо тётушки Лань, на огромном бледном лице – печальные глаза, хотя в уголках рта смешинка, разлившуюся по всему лицу печаль трудно скрыть. Глядя на неё, я обнаруживаю, что она тоже пристально смотрит на меня. В её взгляде так много всего, он воздействует на меня со всей суровостью. Я не смею встречаться с ней взглядом, поспешно отвожу его в сторону, смотрю на отступающих к выходу репортёров, смотрю на склонившую голову Тяньгуа. Чем больше я смотрю, тем более чувствую, какое странное у неё выражение, тем более чувствую, что она не совсем похожа на человека, тем более чувствую, как она становится каким-то привидением, а настоящая Тяньгуа давно уже умерла вслед за матерью (и неважно, родная она дочь или нет), я словно вижу, как из двора их дома простирается на юго-запад жёлтая дорога, по которой мчится красивая повозка, в ней стоят тётушка Лань и Тяньгуа в белых одеяниях с широкими рукавами, которые взлетают на ветру, словно крылья бабочки.